Текст книги "Озеро. Филологический роман"

«ВСЁ ВРЕМЯ ДОЖДИ»

Соблюдая «дыхание» бунинской прозы, мы попытаемся построить другую конструкцию, которая ложится в архитектонику современного русского верлибра. И. А. Бунин сам дал подсказку: «Жизнь художника на даче, подмосковные дни и ночи там – некоторое подобие (гораздо более п о э т и ч е с к о е) действительности того недолгого времени, когда я гостил на даче писателя Телешова».

Кстати: нас в Студии учили вот так читать художественную прозу со сцены:

«Всё время дожди,

кругом сосновые леса.

То и дело

в яркой синеве над нами

скопляются белые облака,

высоко перекатывается гром,

потом начинает сыпать

сквозь солнце блестящий дождь,

быстро превращающийся от зноя

в душистый сосновый пар…

Всё мокро, жирно зеркально…

В парке усадьбы

деревья были так велики,

что дачи,

кой-где построенные в нём,

казались под ними малы,

как жилища под деревьями

в тропических странах.

Пруд стоял

громадным чёрным зеркалом,

наполовину затянут был

зелёной ряской…

Темнело по вечерам

только к полуночи:

стоит и стоит

полусвет запада

по неподвижным,

тихим лесам.

В лунные ночи

этот полусвет

странно мешался

с лунным светом,

тоже неподвижным,

заколдованным.

И по тому спокойствию,

что царило всюду,

по чистоте неба и воздуха

всё казалось, что дождя

уже больше не будет.

Но вот я засыпал,

проводив её на станцию —

и вдруг слышал:

на крышу

опять рушится ливень

с громовыми раскатами,

кругом тьма

и в отвес падающие молнии…

Утром на лиловой земле

в сырых аллеях

пестрели тени и

ослепительные пятна солнца,

цокали птички,

называемые мухоловками,

хрипло трещали дрозды.

К полудню опять парило,

находили облака,

и начинал сыпать дождь.

Перед закатом

становилось ясно,

на моих бревёнчатых стенах

дрожала, падая в окна

сквозь листву,

хрустально-золотая сетка

низкого солнца.

Тут я шёл на станцию

встречать её.

Подходил поезд,

вываливались на платформу

несметные дачники,

пахло

каменным углем паровоза

и сырой свежестью леса,

показывалась в толпе она,

с сеткой,

обременённая пакетами закусок,

фруктами, бутылкой мадеры…

Мы дружно обедали

глаз на глаз.

Перед её поздним отъездом

бродили по парку.

Она становилась сомнамбулична,

шла, клоня голову

на моё плечо.

Чёрный пруд,

вековые деревья,

уходящие в звёздное небо…

Заколдованно-светлая ночь,

бесконечно-безмолвная,

с бесконечно-длинными

тенями деревьев

на серебряных полянах,

похожих на озёра».

Часть 9

«ЗОЙКА И ВАЛЕРИЯ»

«Зимой Левицкий проводил все своё свободное время в московской квартире Данилевских, летом стал приезжать к ним на дачу в сосновых лесах по Казанской дороге… (…)

По субботам и воскресеньям поезда, приходившие на станцию из Москвы, даже утром были переполнены народом, праздничными гостями дачников. Иногда шёл тот прелестный дождь сквозь солнце, когда зелёные вагоны, обмытые им, блестели как новенькие, белые клубы дыма из паровоза казались особенно мягкими, а зелёные вершины сосен, стройно и часто стоявшие за поездом, круглились необыкновенно высоко в ярком небе. Приезжие наперебой хватали на изрытом горячем песке за станцией извозчичьи тележки и с дачной отрадой катили по песчаным дорогам в просеках бора, под небесными лентами над ними. Наступало полное дачное счастье в бору, который без конца покрывал окрест сухую, слегка волнистую местность. Дачники, водившие московских гостей гулять, говорили, что тут недостаёт только медведей, декламировали «и смолой, и земляникой пахнет тёмный бор» и аукались, наслаждаясь своим летним благополучием, праздностью и вольностью одежды – косоворотки навыпуск с расшитыми подолами, длинными жгутами цветных поясов, холщовыми картузами: иного московского знакомого, какого-нибудь профессора или редактора журнала, бородатого, в очках, не сразу можно было узнать в такой косоворотке и в таком картузе… (…)

Двор дачи, похожей на усадьбу, был большой. Справа от въезда стояла пустая старая конюшня с сеновалом в надстройке, потом длинный флигель для прислуги, соединённый с кухней, из-за которой глядели берёзы и липы, слева, на твёрдой, бугристой земле, просторно росли старые сосны, на лужайках между ними поднимались гигантские шаги и качели, дальше, уже у стены леса, была ровная крокетная площадка. Дом, тоже большой, стоял как раз против въезда, за ним большое пространство занимало смешение леса и сада с мрачно-величавой аллеей древних елей, шедшей посреди этого смешения от заднего балкона к купальне на пруду… (…)

Вечером в усадьбе было тихо, наступило успокоение, чувство семейственности, – гости в шесть часов уехали… Тёплые сумерки, лекарственный запах цветущих лип за кухней. Сладкий запах дыма и кушаний из кухни, где готовят ужин… (…)

Чувствуя, что нет ни малейшей надежды заснуть, он тихо спустился с балкона, решив выйти на дорогу к станции и промаять себя, прошагать версты три. Но во дворе остановился: тёплый сумрак, сладкая тишина, млечная белизна неба от несметных мелких звёзд… Он пошёл по двору, опять остановился, поднял голову: уходящая все глубже и глубже ввысь звёздность и там какая-то страшная чёрно-синяя темнота, провалы куда-то… и спокойствие, молчание, непонятная, великая пустыня, безжизненная и бесцельная красота мира… безмолвная, вечная религиозность ночи… и он один, лицом к лицу со всем этим, в бездне между небом и землёй… Он стал внутренне, без слов молиться о какой-то небесной милости, о чьей-то жалости к себе, с горькой радостью чувствуя своё соединение с небом и уже некоторое отрешение от себя, от своего тела… Потом, стараясь удержать в себе эти чувства, посмотрел на дом: звезды отражаются расплющенным блеском в черных стёклах окон – и в стёклах её окна. (…) Он обошёл большой, неопределённый в сумраке дом, пошёл к заднему балкону, к поляне между ним и двумя страшными своей ночной высотой и чернотой рядами неподвижных елей с острыми верхушками в звёздах. В темноте под елями рассыпаны неподвижные зелёно-жёлтые огоньки светляков…»

ЕЩЁ ЛЕТАЮТ ЛЮЧИОЛИ

Я сейчас перечитал

«малаховский кусок»

бунинского рассказа

«Зойка и Валерия»,

о том,

как Жорж Левицкий

бродит по ночному саду,

и вспомнил о том,

как Бунин

незадолго до кончины

перебирал свой архив

и наткнулся

на обрывок бумаги,

на котором была написана

только одна строка:

«Ещё летают лючиоли».

Наверное, бумажка

уже давно потеряна,

и мне стало жалко,

что строка не вошла

в творчество

Ивана Алексеевича…

Лючи-оли!

Как красиво и звучно.

Это как бы

музыкальная фраза.

Какая жалость,

что эти французские

жучки-светлячки

не влетели в строки

бунинской поэзии.

Лючиоли —

сказочно-волшебное слово,

откуда-то

из детства человечества…

ТАИНСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ

Прежде чем подойти к произведению «Кума», мы хотели бы Вам рассказать одну таинственную историю.

Вера Муромцева-Бунина в книге «Жизнь Бунина (1870—1906)» пишет: «Телешовы ещё жили на даче в Малаховке, которая наполовину принадлежала им. На берегу озера у них был высокий двухэтажный дом в скандинавском стиле.

Погода была хорошая, и Елена Андреевна пригласила Ивана Алексеевича погостить у них. Он было согласился, но после первой же ночи, проведённой на даче, рано утром уехал, не повидавшись с хозяевами.

Это один из его непонятных поступков.

Иван Алексеевич мне объяснил, что комната была ему не по душе, он чувствовал, что в ней он будет не в состоянии писать.

Как объяснить это? И от смущения, не зная, что ему делать, он сбежал…

Елена Андреевна с большим недоумением мне рассказывала об этом. Я тоже не решилась объяснить ей причину…»

Вот именно из-за этого эпизода в биографии И. А. Бунина в своё время и вызвал меня к себе Иван Егорович Тихомиров.

«КУМА»

Маленький рассказик в три странички Бунин написал 25 сентября 1943 года. К тому времени Елена Андреевна Телешова уже умерла – 28 февраля 1943 года…

Рассказ «Кума» с его пикантным, почти водевильным сюжетом, нельзя причислить к лучшим образцам творчества И. А. Бунина. Вдобавок он весь пропитан злорадством и какой-то снобистской удалью. Если бы в нём не было великолепного описания ночи, то рассказик можно было бы причислить к «офицерским анекдотам».

Мало того: Бунин внятно отметил место действия, и персонажи чётко угадываются. Хозяйка дома – это Елена Андреевна Телешова, её супруг – это Николай Дмитриевич Телешов, а друг мужа – сам Иван Алексеевич Бунин.

Я не буду пересказывать этот сюжет – «фриволе», а только остановлюсь на пейзаже.

«Дачи в сосновых лесах под Москвой. Мелкое озеро, купальни возле топких берегов.

Одна из самых дорогих дач недалеко от озера: дом в шведском стиле, прекрасные старые сосны и яркие цветники перед обширной террасой… (…)

Во втором часу ночи, в одном шлафроке, он прокрался из её спальни по тёмному, тихому дому, под чёткий стук часов в столовой, в свою комнату, в сумраке которой светился в открытые на садовый балкон окна дальний неживой свет всю ночь не гаснущей зари, и пахло ночной лесной свежестью. Блаженно повалился навзничь на постель, нашарил на ночном столике спички и портсигар, жадно закурил и закрыл глаза, вспоминая подробности своего неожиданного счастья».

Двадцать лет Телешовы считали Бунина своим лучшим другом. Двадцать лет он не вылезал из-за их купеческого стола, и первый кусок предлагали «дорогому Ивану Алексеевичу». А Елена Андреевна с такой заботой и почти материнской нежностью относилась к нему… И вот – на тебе – «Кума»!

Вета настолько обиделась за Телешовых на «классика русской литературы», что обозвала его «свиньёй неблагодарной»!

В книге А. Нинова «М. Горький и Ив. Бунин» в начале введения можно прочитать:

«Среди заметок Горького о литературе есть страничка, посвящённая Бунину и его повести „Суходол“. Заметка эта, по всей вероятности, является наброском статьи». Заключают её весомые слова: «Талантливейший художник русский, прекрасный знаток души каждого слова, он – сухой, „недобрый“ человек, людей любит умом, к себе – до смешного бережлив. Цену себе знает, даже несколько преувеличивает себя в своих глазах, требовательно честолюбив, капризен в отношении к близким ему, умеет жестоко пользоваться ими. Сколько интересного можно рассказать о нём!»

С этими словами, вероятно, многие могут согласиться, кто близко знал Ивана Алексеевича Бунина.

Часть 10

ЕЛЕНА АНДРЕЕВНА

«Литературное наследие. Иван Бунин. Книга первая». На странице 480 читаем в примечаниях: «Телешов женился на Елене Андреевне Карзинкиной (1861—1943), художнице, ставшей деятельным членом „Среды“. После свадьбы, которая была отпразднована 27 сентября 1898 года, молодые уехали в свадебное путешествие по Италии».

Бунин обвенчался с Анной Николаевной Цакни 23 сентября 1898 года. Почти в одно время!

Ровно через девять месяцев в семье Телешовых, 18 июля 1899 года, родился сын Андрей. У Андрея Николаевича и его супруги, Нины Александровны, в 1929 году родился сын Владимир – внук Телешовых.

Я спросил у Татьяны Юрьевны – вдовы Владимира Андреевича:

– А когда Елена Андреевна написала свой знаменитый «Автопортрет»?

– В то время, когда она была беременна Андрюшей…

Итак: «Автопортрет», или «Женщина с серёжкой» был написан в 1899 году, когда художнице было 38 лет.

Близкие родственники:

Андрей Александрович Карзинкин – отец Е. А. Карзинкиной, московский купец.

Софья Николаевна Карзинкина – его жена, урождённая Рыбникова, родная сестра собирателя народных песен П. Н. Рыбникова.

Софья Андреевна – младшая сестра Е. А. Телешовой, умершая в молодые годы.

Александр Андреевич Карзинкин (186? -1932) – брат Е. А. Телешовой, один из совладельцев (и позже директор) торгово-промышленного товарищества Ярославской Большой мануфактуры. Был членом Художественного совета Третьяковской галереи.

Летом 1903 года Телешовы приобрели в Малаховке собственную дачу.

Бунин несколько раз был на даче Телешовых в Малаховке. (Документально 8 сентября 1907 года).

Ох, уж эта Елена Андреевна – таинственная и неповторимая! Одна из самых красивых и богатых женщин своего времени… Даже год её рождения не совсем ясен: создалась «неразбериха»…

В 1956 году в издательстве «Художественная литература» вышел «сиреневый» трёхтомник избранных сочинений Н. Телешова. В указателе имён читаем: «Телешова Елена Андреевна (1869—1943)…» Что это – ошибка или сознательная подтасовка? Елена Андреевна помолодела на 8 лет! Ну, что ж, «если звёзды зажигают, значит, это кому-то нужно!» А вообще-то, нет ничего страшного в том, что она была старше мужа на 6 лет…

Вера Муромцева-Бунина в книге «Жизнь Бунина» пишет: «Елена Андреевна Телешова отличалась редкой скромностью и застенчивостью, всегда просто одетая, в тёмном, приютившаяся на уголке стола, она не казалась хозяйкой; на «Среде» с публикой иногда какая-нибудь актриса, её не знавшая, обращалась к ней с вопросом:

– А где здесь хозяйка?

Она не переносила убийства, и в их имении имелась целая конюшня, отданная слепым лошадям.

Во время Великой войны она с утра до вечера кроила бельё для раненых так, что у неё болели пальцы правой руки от ножниц.

Тип лица у неё был восточный, красивый. Она была образованна, очень начитанна.

– Из всех друзей только Юлий Алексеевич (брат Бунина) читал столько, сколько я, – говорила она мне с сокрушением, – писатели вообще читают мало…

Когда подрос её сын Андрюша, она стала ему и мужу передавать содержание произведений иностранных авторов, ещё не переведённых.

Мать Карзинкиных, красавица, в девичестве Рыбникова, была сестрой собирателя народных песен. У неё была замечательная библиотека, много книг в художественно-изящных дорогих переплётах. Приобретала она и картины лучших русских мастеров, среди них был «Христос на Генисаретском озере» Поленова, где так тонко передан цвет неба и воды. Эта картина висела у Телешовых в столовой, когда они переехали на Покровский бульвар в дом Карзинкина».

1902 год. «Из Петербурга Бунин опять вернулся в Москву, бывал на „Средах“ у Телешовых; обедал у них и запросто подружился с женой, Еленой Андреевной, которая трогательно относилась к нему, выделяя его из всех писателей, даже самых в ту пору именитых».

1906 год. «Часто в этот приезд бывал у Телешовых, и Елена Андреевна строила планы: ей хотелось предоставить Ивану Алексеевичу рядом с ними маленькую квартиру. Телешовы недавно переехали на Покровский бульвар в дом её брата А. А. Карзинкина, который жил в большом особняке.

Елена Андреевна понимала, что Иван Алексеевич страдает от своего одиночества и поэтому так мечется по белому свету. Она высоко ценила его как поэта и писателя, понимая, что гостиничная жизнь в Москве вредна и для здоровья, и для писания.

Они обсуждали это: «Если вам будет скучно, – мечтая, говорила она, – вы всегда можете прийти к нам, а если мы надоели, то вы будете сидеть у себя. Один минус: далеко до Юлия Алексеевича, но раз в день можно и к нему слетать на извозчике, да и в Кружке вы можете встречаться, будете с Колей туда ездить…» Елена Андреевна и мне рассказывала об этой её мечте. Ивана Алексеевича трогала заботливость такой незаурядной женщины, но он отвечал, хотя и с искренней благодарностью, но как-то неопределённо».

БАБЬИ СПЛЕТНИ

– Я так и предполагала! – воскликнула Вета.

Она читает книги «Устами Буниных». Дневники Ивана Алексеевича и Веры Николаевны и другие архивные материалы под редакцией Милицы Грин. «Посев». Франкфурт-на-Майне. 1982 год.

Записи Веры Николаевны: «31 мая 1930 года. Были Кугущевы с м-м Лапинской. Я всё время занимала последнюю. Говорили о Телешовых, о Елене Андреевне. Обе мы восхищались её внешностью, душой. Она всегда была интересна, умна, остроумна. Но в любви несчастлива. Она любила некоего Глинкэ, красивого человека, но ей показалось, что он женится из-за денег, и она отказалась. Был в неё влюблён Гусев, студент – но тоже не вышло. В брак с Телешовым она вступила не по любви. Лапинская считает это большим мезальянсом. Я доказывала, что Ел. Ан. была счастлива. Н. Дм. – очень порядочный человек с хорошей душой, любил её дружески, был семьянином, умел вокруг себя создать кружок писателей, умел возбудить к себе любовь…»

– Я так и предполагала! – воскликнула Вета. – Я вычитала посвящение на книге Телешова «Записки писателя»: «Посвящаю памяти Елены Андреевны Телешовой, верного друга всей долгой жизни моей. Н. Телешов. 28 февраля 1943 года».

А куда же делась «любимая жена», с которой он прожил 45 лет? А куда же делись нежность и те таинственные влечения друг к другу? Чтобы спасти свою шкуру, он отрёкся от своих и её родных: знаменитых купцов Карзинкиных, которые много хорошего сделали для народа…

А взамен он получил (из письма к Бунину 25 сентября 1947 года) «живу хорошо, пользуюсь уважением и вниманием, получаю персональную пенсию в 1000 р. в месяц, имею орден Трудового Красного Знамени, дающий большие права, имею почётное звание „Заслуженный деятель искусства“, тоже дающий немало существенного… (…)»

– Ну, прямо, настоящий купец! – воскликнула Вета.

– Девочка, – горько сказал Иван Егорович, – в то время не то что от жены, от родной матери отказывались, чтобы выжить…

ЭТЮД МАСЛОМ

20 мая 1901 года. Открытка. Бунин – Телешову: «Дорогой друг, собираюсь к тебе числа 25—27 мая. Куда и как ехать? Где эта М А Х А Л О В К А и т.д.? Жду ответа. Крепко целую. Поклон жене».

Бунин выехал в Москву, вероятно, в самом конце мая. 28 мая он писал М. П. Чеховой ещё из Ефремова: «Собираюсь в Москву (…) Друзья меня любят – поеду в Москву, заверну на дачу к Телешову…»

В начале июня он писал ей же: «Только что выздоравливаю. Приехал сюда (я в Бронницком уезде Московской губ.) и потным искупался в озере. Пробуду здесь числа до семнадцатого».

На этюде Е. А. Телешовой Бунин и Телешов сидят за столом на разные стороны. Бунин читает рассказ, опустив глаза на страницы рукописи. Телешов сидит по другую сторону, положив локти на стол – внимательно смотрит на читающего. На первом плане стол под светлой скатертью. Все предметы на столе сдвинуты в сторону Телешова: низкая вазочка с цветами, чайные чашки, пепельница. С другой стороны свободное пространство занимают листы рукописи и руки Бунина.

Друзья сидят под висячей лампой с отражателем в полный профиль. Бунин в белой рубахе, тёмные волосы, чуть вздёрнутые брови над полуприкрытыми глазами, прямой нос с изящной горбинкой, усы и чётко выделенная бородка-эспаньолка – на фоне светлой шторы.

Телешов в чёрной рубахе, подпоясанный узким ремешком. Спина расслаблена и чуть покатая. Чёрные волнистые густые волосы, блики падают на высокий лоб, прямой нос. густые усы, закрывающие рот, и бородка. Телешов на фоне тёмной бревёнчатой стены…

Елена Андреевна нынче рисует.

Давно самовар на крылечке ворчит.

И хмурится Бунин – всё курит и курит.

А Телешов что-то всё больше молчит.

Идёт сотворенье, и это всё значит

Сейчас на этюде появятся том:

Двое мужчин под лампой висячей

Вечерней порою сидят за столом.

И сумерки синей завесой повисли:

В окне отражения так глубоки…

Как плавны движенья восторженной кисти,

И плавно движение кисти руки.

Она улыбается, трогает локон —

Далёко-далёко закатный дурман…

И смотрит очами с такой поволокой,

Как будто в озёра ложится туман.

Часть 11

ВЕЧЕРАМИ

Вечерами мы по очереди читали

дневники Ивана Бунина:

то я, то Иван Егорович, то Вета…

Какой хрустально-чистый язык!

И первозданная красота мира…

Строки, как строчки стихов:

«Во всех комнатах запах ландышей».

Или: «Слегка душная заря,

бледно-аспидная тучка».

Или: «Туман над Нилом».

Или: «…поразительная сине-лиловая,

густая, как масло, вода…»

«Утро, тишина, мокрая трава…»

«На северо-востоке

уже затеплилась Капелла».

«… в темноте вдали огни Иерусалима…»

«Наш извозчик – еврей из Америки».

«…шумит зелёно-мутная река».

«по пути к Ерусалиму»

«…фигура араба в чёрной накидке»

«Пустынно, дико, голо, просто».

«…скромный исток Иордана».

«…внизу в тончайшей дымке озеро».

«Где-то кричал козлёнок…»

«…Отец ложился спать

под окнами в телегу…»

И так до бесконечности!

МЕСЯЦ МОЛОДЕНЬКИЙ

– Обними меня, – прошептала Вета.

Мы бродили вечером по посёлку и уже в сумерках зашли в узкий переулочек.

Шли молча, не нарушая тишины. Остановились у одной калитки. Кто-то пел в глубине сада. В терраске горел свет и освещал крыльцо. Между сосен висел гамак. Женщина медленно качала его и тихонько пела. Половину слов не было слышно, но иногда ветерок доносил обрывки песни:

Месяц молоденький (скрип гамака)

смотрит в окошко…

Подул ветер: зашелестели листья яблонь – и унёс слова. Ветер покружился по саду и вернулся к нам, обдав теплом.

Спи, моё солнышко.

Спи, моя крошка…

И тогда Вета прошептала:

– Обними меня…

Мы стояли у калитки и боялись пошевелиться. Не хотелось уходить, не хотелось отпускать Вету, которая так тепло прижалась ко мне.

Стояли так долго, что у меня затекли руки.

Вета пошевелилась и посмотрела тёмными глазами.

– Господи, как это всё… – она не закончила фразы и вздохнула.