Текст книги "Репетиции"

Следующая запись в дневнике датируется шестью днями позже. Сертан пишет, что вот уже неделю он живет в Новом Иерусалиме, ходит и смотрит, как идет строительство монастыря, гуляет по окрестностям, никто его не стесняет и никто не мешает, но для какого дела он понадобился Никону, так и не известно. Дальше без всякого перехода Сертан возвращается назад и описывает свое прибытие в монастырь.

«Монастырь, который в России называют Иерусалимом, издали очень похож на крепость. У него десять башен, а над воротами построена еще одна, деревянная, с красивыми резными украшениями в русском стиле. У ворот стоят пять пушек и тут же находятся стрельцы, которых царь недавно прислал патриарху для охраны. Перед монастырем большой двор, и прежде чем подойти к воротам, проходишь мимо дома, в котором Никон принимает посетителей немонашеского звания. Здесь же находятся кузница, литейные для колоколов, кирпичные заводы, конюшни, лавки с образами, каменоломни и помещения для рабочих.

Когда мы вошли во двор, Григорий подвел меня к круглолицему ясноглазому человеку, которого назвал Дионисий Иванович. Потом я узнал, что он родом из Риги, как и я, был взят в плен в Литве, перекрещен патриархом и год назад сделан его секретарем.

Дионисий Иванович приветствовал меня, и почти сразу к нам подошел сам Никон. Я обнажил голову, поклонился ему в землю. Рядом лежал большой серый камень, патриарх сел на него и начал со мной беседовать. Говорил он любезно и, пожалуй, даже весело, сказал, чтобы я не держал на него зла, ведь Господь завещал нам прощать обиды. Я, – пишет Сертан, – тут заплакал и стал целовать ему руки. Дальше патриарх сказал, что то, чем я занимаюсь, – большой грех, и я гублю свою душу, потому он, Никон, и гнал меня. Созданы мы по образу и подобию Божию, и менять лицо, надевать личину могут одни язычники».

Прямо вслед за этой записью в дневнике идет характеристика Никона, по тону совсем другая: «Это человек без хороших манер и неуклюжий. Выражение лица у него сердитое, он крепкого телосложения, довольно высокого роста, краснолиц и угреват. От роду ему шестьдесят четыре года. Он очень любит сладкие испанские вина. Кстати и некстати он всё время добавляет: „Наши добрые дела“. Говорят, что Никон редко бывает болен, – только перед непогодою и дождем он жалуется на ломоту, но по наступлении дождя или снега ему снова становится лучше. С тех пор, как он четыре года назад выехал из Москвы, головы его не касалась гребенка…»

Таковы были первые впечатления Сертана о Никоне. Вообще же в дневнике о Никоне сохранилось немало самых разных записей, обычно подробных и обстоятельных. Тем не менее, несмотря на эти достоинства дневника, несмотря на сходство взглядов Сертана и Суворина, доверять Сертану везде, где он пишет о Никоне, было бы неразумно. Дело в том, что лишь в начальный год из шести лет, что они жили рядом, отношения их можно было бы назвать нормальными. В записях же, сделанных в другие годы, вопреки их кажущейся подлинности и точности, многое явно домыслено, многое вообще вызывает сомнения, и пользоваться ими надо осторожно.

У Сертана Никон часто называется ребенком и – столь же часто – ребенком гонимым и преследуемым. И дальше: «Всё, что в нем было плохого, – было из детства. Он был неровен: то мелочен и завистлив, то щедр; вспыльчивый и нетерпеливый, любил жаловаться, любил, чтобы его жалели, легко ссорился, начинал обличать и угрожать, но затем пугался, раскаивался и сразу хотел мириться».

Судя по дневнику, Никон на удивление быстро привязался к Сертану. Мы с Мишей обратили на это внимание, переводя еще самые первые новоиерусалимские записи. Он явно выделял Сертана из людей, которые его окружали. Но Сертан это или не видел, или не хотел видеть, он по-прежнему боялся Никона и противился любому сближению. Основания у него были.

Никон был тот, кто преследовал его все годы жизни в Москве и едва не погубил. Теперь Сертан из-за него, Никона, не мог уехать из России: Никон держал Сертана при себе насильно, а это плохой способ найти доверенного человека. Всё, что Никон рассказывал о своей жизни, Сертана раздражало, казалось или странной сентиментальностью, или хитростью. Но Никон, ничего не замечая, продолжал тянуться к Сертану. По видимому, отношение Сертана к нему было Никону безразлично. Миша объяснял это тем, что Никон ни в каком роде не был создан для диалога, он не умел перестраиваться, он был рожден менять окружающий мир, а не приспосабливаться к нему. Он выбрал Сертана на должность близкого себе человека – и этого было достаточно. Потом, через год, Сертан был отставлен от данной должности, но виновато в этом было совсем не его отношение к Никону.

Никон был из тех, чья доля и чья миссия была или гнать или быть гонимым, кто знал, что если он не гоним и не гонит, значит, он плохо служит Господу. Он не мог жить иначе (из того же племени были и протопоп Аввакум, и Иван Неронов) и делал всё, чтобы было так.

У Никона не было детства, или оно было неполно, и как всякий человек, у которого была отнята целая часть жизни, он при первой возможности вернулся назад, чтобы соединить свою прошлую и настоящую жизнь. Вернулся и остановился, потому что теперь снова впереди был провал, и снова ему было не перебраться через него.

Чаще всего Никон рассказывал Сертану, кто, когда и где пытался его убить и как Бог спасал его. Это были рассказы-вопросы: почему Бог спасал его? Это была система гонений и система чудесных спасений, и вместе они составляли единственный путь, которым мог пройти только он, Никон, и только потому, что его вел Господь. Он давно уже шел по этому пути, но лишь недавно, почти на глазах у Сертана, во многом, возможно, благодаря ему, Сертану, начал понимать, куда на самом деле ведет его Господь и для чего готовит. Три истории из своего детства Никон поминал или ссылался на них чуть ли не в каждом разговоре. Все три были просты, добро и зло в них были очевидны, и главное – чудо – тоже было различимо в них хорошо.

«Когда ему, Никону, в миру Никите, было шесть лет (мать его Мириамна умерла вскоре после родов, отец женился на другой женщине, у нее были собственные дети, и, стараясь сжить пасынка со свету, она не давала ему есть и била до крови), он, как всегда голодный, оставшись в избе один, попытался сам достать еды из погреба. Мачеха заметила его, ударила по голове, он упал в подпол и разбился. И всё же он выжил».

История эта впервые была рассказана Сертану, судя по дневнику, 12 мая; 13 мая Сертан записывает: «Он снова рассказывал мне со всеми подробностями, как свалился в подпол». 16-го – опять подпол.

18 мая: «Сегодня он рассказывал мне, как Господь уже в другой раз спас его. Дело было так.

Зимой во время сильного мороза Никита, чтобы согреться, залез в печь и там заснул. Утром мачеха обнаружила это и решила его сжечь. Она заложила печь дровами и подожгла их. От дыма и жара Никита проснулся и в страхе стал кричать, умоляя пощадить его. На счастье, крик услышала бывшая рядом соседка – звали ее Ксения, – она выбросила горящие дрова и спасла Никиту.

Почему, рассказывая о детстве, он всегда говорит о себе в третьем лице? – писал Сертан на полях дневника. – Он как будто раздваивается и уже не понимает, что он Никита и есть. Может быть, он прав, что так говорит: это истории не о нем, а о Боге. Он здесь не важен, он в них – никто.

25 мая. Теперь он рассказывает мне каждый день обе истории вместе. Я не могу слушать его. Господи, сколько людей он погубил и сколько еще из-за него погибнет, а он убежден, что он жертва. Он верит, что он всё тот же маленький мальчик, которого мачеха и другие злые люди хотят сжить со свету.

30 мая. Еще одно чудесное спасение. Кажется, эта история – его любимая: он рассказывает и плачет. Он так горюет о Никите, что я забываю, что это он и есть. Он был бы хороший рассказчик, это видно по тому, как он начинает, но ему мешает жалость к себе. Говорит он очень медленно и тихо. Хочет, чтобы вслушивались. Вот что он рассказал мне сегодня.

Отец Никиты Мина часто по разным делам отлучался из дома. Он любил сына и, когда, вернувшись, находил его избитым, наказывал жену. Но это не усмиряло ее злобу, только разжигало пуще прежнего. Мачеха долго думала, как лишить Никиту жизни, и наконец решила отравить зельем. Она растерла мышьяк, сделала яд и принялась, как могла, выказывать Никите материнскую любовь: говорила ласковые слова, поставила на стол много вкусной еды и велела есть вволю. Едва голодный Никита съел первый кусок, он почувствовал в горле сильное жжение (Бог его хранил), бросил еду, стал пить воду и к утру Божьей помощью и обильным питьем спасся от смерти. Так Господь трижды показал Никите, что Он с ним, что Он помнит и хранит его. Потом через несколько лет мачеха и все ее дети умерли, и хотя сам Никита ее давно простил, Господь за него отомстил ей всемеро и всемижды семеро».

Другую часть детских лет, когда он уже знал, что, что бы ни случилось, Господь всегда рядом с ним, Никон прожил в доме колычевского попа о. Ивана. Тот был мягок и ласков к Никите, хорошо знал Священное писание, Никон до конца своих дней вспоминал его с нежностью и любовью.

Нижегородский край был в то время густо заселен, в разруху и всеобщую погибель недавней смуты он почти не пострадал, напротив, еще больше наполнился людьми, которые бежали из других краев от голодной смерти. Помимо Нижнего Новгорода здесь было много старых и богатых сел, три из них, расположенные рядом, чаще всего упоминались в рассказах Никона, и Сертан занес их в дневник: Вильдеманово, где Никон родился, Григорово, где попом был о. Петр, по крови тоже, как и сам Никон, мордвин. Сыном о. Петра был одногодок Никона – будущий протопоп Аввакум. Третье село – Колычево, где Никон жил и рос у о. Ивана вместе с его сыном, известным в дальнейшем как епископ Коломенский Павел – расколоучитель и последователь Аввакума.

Все трое знали друг друга с детства, сначала шли рядом, потом пути их то расходились, то вновь пересекались, но способ веры в конце концов сделал их врагами: Никон и Аввакум разошлись навсегда, бились друг с другом за истинное православие, как немногие и во времена апостолов, и, оба устояв, разделили и поделили между собой избранный народ и развели его в разные стороны – каждый свою часть.

Источником противостояния Никона, Аввакума и Павла была извечная борьба аристократии (Павел и Аввакум – природные поповичи) с нуворишами. Нуворишем был Никон. Но он, Никон, знал то, чего не знали они: знал, что Господь за него, что Он его ведет. И еще: в Священном писании он нашел слова, которые подтвердили ему, что прав он, а не они: «И станут последние первыми»; вера его была верой последних, которые будут первыми.

И тогда, и позже их троих всегда тянуло друг к другу, и та жизнь, которую они прожили, была лишь продолжением и развитием их детских отношений. Как бы далеко ни разводила их судьба, они возвращались друг к другу. В сущности, они сумели сохранить всё, что было между ними в детстве. И сами сохраниться в этом детстве. Они остались на тех же позициях, с теми же убеждениями и только старательно расширяли борьбу, вовлекая в нее новых людей, вербуя всё новых и новых сторонников и прозелитов. Здесь не важно, были ли они в каждый данный момент близки географически и даже знали ли они, где и что с другим. Просто они всегда и везде были обращены друг к другу, помнили, принимали во внимание только это. И что было и что будет с каждым, имело смысл лишь в контексте их отношений, и оно в любом случае должно было быть частью той бесконечной борьбы, которую они вели, «работать на победу». Что бы они ни делали, всё было полно такой детской веры в свою правоту, такой детской убежденности, честности и бескомпромиссности, что за ними пошли многие и многие, и все, кто пошел, были преданы им до конца.

Позднее Сертан писал: «Они не разные люди, а части одного целого. Части, которые, порвав свои связи, освободившись от ограничений, от необходимости считаться друг с другом, от необходимости совместных и согласованных действий, начинают безудержно расти. Их рост равен их свободе».

Занятые борьбой, ни Никон, ни Аввакум, ни Павел так никогда и не стали взрослыми, остались детьми; жизнь не сумела войти в их игру, не сумела исправить ее, наделить компромиссами, смягчить и сгладить, они оказались сильнее жизни, потому что смогли всех убедить, что она кончается.

Времена благоприятствовали им. В те годы тысячи и тысячи людей ждали Страшного Суда, ждали второго пришествия Мессии и конца света. Вера Никона и Аввакума была тверда, и православные приняли ее, они поняли, что настало время, так же, как и тогда, когда приходил Христос, решать – с кем ты: с Ним или против Него, настало время отделять добрые зёрна от плевел, верного от грешника. Тогда было начато, теперь должно быть окончено. Начало и конец всего.

Шедшие за ними тоже становились детьми, они оставляли всё, что у них было, и уходили из привычной жизни, где то, что лучше другого, – это и есть «хорошо», они уходили к идеалу, к правде, где всё, что не есть правда, – равно плохо и равно ложь. Они бросали поля, бросали пахать и сеять хлеб, потому что дальше ничего уже не было. Они сходились вместе, молились, постились, каялись друг другу в содеянных грехах, потом живые ложились в гробы и ждали трубного гласа, а их братья на Севере, чтобы спастись от вездесущего зла, сжигали себя в срубах, принимая огненное крещение.

Среди лет, отпущенных Господом Никону, был всё же один долгий период «обычной» жизни. Лет двадцати от роду он женился на Настасье, дочери о. Ивана, который давно был Никону вместо отца, и тот вскоре после их брака уступил ему приход.

Известно, что, став священником, Никон жил почти по-монашески, о пастве заботился как мог и, кажется, ни в чем не отступал от пути, предназначенного ему Богом. То же было и в Москве, куда Никона через несколько лет перезвали купцы, прослышав про его трезвенность и хорошее знание Священного писания. Он и здесь был уважаем прихожанами, несуетен с ними, разумен и строг в вере.

Всем этим можно было быть довольным, но шло время, и он всё больше тяготился жизнью приходского священника, необходимостью всегда быть на людях. Свои дети сделали его на эти московские годы взрослым. Они многое объяснили ему и показали из детства, чего он не знал. Больше всего он был благодарен им за то, что они научили его строить, любить эту игру. Ему нравилось смотреть, как они возводят замки, крепости, запруды, но сам он всякий раз уговаривал их строить что-нибудь божественное – это было и Богу угодно, и для их душ хорошо. Он приносил им иконы, на которых был изображен Иерусалим или знаменитые храмы и монастыри, и, видя, как они пытаются из глины, песка и гальки повторить нарисованное там, думал, что, если бы дал ему Господь силы, он бы всю Русь застроил святынями иных земель и украсил так, как никогда не была украшена ни одна страна. Но дети мешали ему; сделав Никона взрослым, они заняли его место, вытеснили его из детства, и при них, пока они были живы, он быть ребенком не мог.

Потом они один за другим в год умерли, Господь расчистил землю вокруг него, вырубил подлесок, и теперь его путь был свободен. Он уговорил жену принять пострижение и следом за ней сам ушел в монастырь. Чтобы, сделав петлю, вернуться назад, на свою дорогу, чтобы забыть недавнюю жизнь в Москве, полностью вычеркнуть ее (Господь, забрав его детей к Себе, распорядился тут определенно: он был хорошим священником, но не это надо было от него Господу), Никону необходимо было уйти из Москвы, уйти как можно дальше. Господь уже устроил, что он остался один, потому что тот путь, который ему надлежало пройти, можно было пройти только в одиночку, и теперь ему самому надо было искать глухую и отдаленную обитель, чтобы снова научиться и привыкнуть быть одному.

В 1635 году Никон принял пострижение в Соловецком монастыре и поселился в Анзерском ските, известном и тогда и позже своим суровым уставом. Скит этот находился в двадцати верстах от Соловецкой обители, на острове, где никто, кроме монахов, никогда не жил.

Братия была небольшая – человек двенадцать, и селились они не в кельях, а порознь: каждый в собственной постройки срубе. Вместе они собирались лишь в субботу в церкви на богослужение, которое продолжалось всю ночь; с вечера целиком читался псалтирь, а с наступлением утра начиналась литургия. Потом монахи расходились, и остальные дни уделом их была молитва, молчание и тяжелая работа. Никон говорил Сертану, что он привез в монастырь книги и много читал, так же много, как и в детстве, и еще любил, если день был тихий, выходить на маленьком карбасе в море и ловить рыбу.

На Анзере Никон прожил больше шести лет, это была его жизнь, он всегда любил подолгу молиться, любил молчание, любил одиночество, любил книги; тяжелый труд тоже был ему привычен, и все эти годы он чувствовал себя словно блудный сын, вернувшийся наконец в отчий дом. Был спокоен и умиротворен. Дальше снова пришла пора гонений, снова, как и в детстве, его хотели убить, но и на этот раз Господь спас его.

В 41-м году настоятель их скита, Элеазар, взял его с собой, и они, собирая деньги на новую церковь, девять месяцев ехали и шли из Архангельска в Москву, заходя в каждый город, в каждое село, которое встречалось им по пути. Поездка была удачной. Они собрали достаточно на постройку храма и благополучно вернулись назад. Но потом, уже на Анзере, Никон заподозрил, похоже, основательно, что Элеазар хочет украсть деньги, и стал деятельно уговаривать братию отнять их у него. В конце концов Никон успел в этом, и тогда Элеазар решил с ним расправиться. Братии он говорил, что Никон нарушил обет послушания и он, Элеазар, берет на себя грех убиения строптивого. Монастырь был мужицкий, все монахи, кроме Никона, были из поморов или новгородских крестьян, и такие вещи в нем не были редкостью. Элеазар даже говорил братии, что знает, как умрет Никон: тот каждую ночь является ему в сонном видении, и всякий раз шею Никона обвивает черный змий и душит его.

Никон боялся смерти и, молясь Богу, спрашивал Его, как быть. Сам он хотел бежать, но просил Господа, чтобы тот увещевал Элеазара и примирил их. Всё же Господь решил, что ему надо уходить. Через несколько месяцев, в августе, Никон, еще один монах и приехавший на остров богомолец-помор втроем в укромной бухте тайно оснастили лодку, погрузили в нее припасы, книги и накануне Успения Божьей Матери отплыли.

Маленькая лодка, скалы и частые в августе бури делали их попытку отчаянной. Путь, который они выбрали, был самый длинный: чтобы сбить погоню, они решили плыть почти прямо на юг по Онежской губе. Лопарский берег был намного ближе, но везде безлюден, а устья других рек – Кеми, Выга, Сумы – так усеяны подводными скалами, что выбраться там нечего было и думать. Сильные ветры, не давая пристать, носили их по морю несколько дней, и уже когда лодка дала течь и, несмотря на все старания беглецов, была наполовину полна водой, их, наконец, выбросило на крохотный островок в пятнадцати верстах от устья Онеги. Было это 3 сентября.

Они возблагодарили Господа за спасение, и Никон наутро в память о чуде здесь же, на краю высокого, вдающегося в море мыса, сколотил из плавника и поставил большой деревянный крест. Затем они переправились на берег и разошлись в разные стороны.

Дальше, по словам Никона, путь его был прям. Он говорил Сертану, что верно служил Господу, и Господь поднимал его выше и выше. Господь хотел, чтобы он исправил богослужебные книги и восстановил на святой Руси древнее благочестие, и он сделал это. У него было немало сильных врагов, но с помощью Господа он одолел их. Его ненавидели, гнали, преследовали, так было в Новгороде, где он был епископом, так было и в Москве, где злые люди поссорили его с царем, а потом прогнали с патриаршества, но он знает, что это еще не конец, а только начало. Он ничего не боится, потому что Господь с ним.

После данной записи впервые с тех пор, как Сертан попал в Россию, в дневнике совершенно неожиданно, вдруг, возникает Аннет – умершая на Украине актриса его театра. Он пишет, что она снилась ему ночью. С этого дня Сертан будет писать об Аннет почти так же много, как в Польше. На второй месяц своей жизни в Новом Иерусалиме он вообще словно бы обращается вспять: дневниковые записи чаще и чаще перемежаются эпизодами его жизни в Германии, Франции, Италии, появляется масса новых событий, имен, новых деталей и подробностей, и всё это, как ни странно, куда красочнее и живее, чем то, что относится к Никону. Он явно хочет вернуться туда, назад, в прошлое, хочет уйти из России. Возможно, что эта столь резко проснувшаяся в нем ностальгия связана с тем, что тогда в монастыре проездом в Ригу остановились несколько голландских купцов. Их пребывание в Новом Иерусалиме описано Сертаном довольно подробно.

По словам Сертана, принимали голландцев очень пышно; Никон сам водил их осматривать строящийся храм, а потом, когда гости вдоволь налюбовались и нахвалили ему и местность, и церковь Гроба Господня, пригласил в трапезную. Сертан тоже был зван, и в его дневнике сохранились зарисовки этого обеда.

Кушанья подавались на серебряных блюдах, на столе для питья стояли алебастровые кувшины. Кушаний было десять, но одни рыбные блюда, молочного подано ничего не было, постный день – среда, зато вволю хорошего пива, которое пили за здоровье патриарха.

За обедом, по свидетельству Сертана, Никон всё время менялся, был то оживлен, то мрачен. Сначала он спросил голландцев, как царь отпустил их посланника, и, узнав, что плохо, сказал: «Вот видите, таковы дела с тех пор, как в Москве меня уже нет и как перестали спрашивать моего благословения. Теперь они со всеми ссорятся… Когда я был в Москве, в любой неудаче винили меня! А каково теперь?!»

Дальше он стал жаловаться, что не может решиться повесить в монастыре свой портрет, так как боится, что его обвинят в желании при жизни быть сочтенным святым, что на него, что ни день, возводят наветы, будто, например, он не молится за царя, и вдруг, не скрывая радости, добавил: «Да, царю сейчас приходится плохо, потому что ему недостает моего благословения…»

Вечером голландцы пришли к Сертану, и он проговорил с ними за полночь. Они звали его ехать, обещали, что смогут вывезти из России, но он только отправил с ними неизвестно зачем написанное письмо. Оно было адресовано матери, которой, как он был уверен, уже давно не было в живых.

Наутро голландцы уехали, и жизнь опять потянулась по-старому. Сертан, как и раньше, день за днем до вечера в полном одиночестве гулял по окрестностям монастыря, заходил и в соседние деревни. Все еще было голо, и деревья, и земля, черная и влажная после недавно сошедшего снега, и берег реки. Во время одной из таких прогулок на переброшенном через Истру (ее теперь звали по-иному – Иорданом) мосту ему повстречался Никон и позвал к себе в библиотеку, чтобы посмотреть старые книги и иконы. Сертан скучал без книг и обрадовался приглашению.

Библиотека была большая, но книги, к его огорчению, были только русские и славянские, потому что других языков патриарх не знал. Из Иерусалима Никон накануне получил письмо, где были приведены скопированные в местных церквах надписи, которые он хотел повторить по-русски в своем монастыре. Одна из этих надписей оказалась латинской, и патриарх спросил Сертана, не может ли он ее перевести. Сертан перевел, и тут Никон сказал наконец, для чего Сертан ему нужен.

Начал он так, как обыкновенно говорил с иностранцами, и словно они были не в келье, не вдвоем, а на людях, – пышно и назидательно: «Два великих дара даны людям от Всевышнего по Божьему человеколюбию – священство и царство. Первое, – говорил он, выделяя каждое слово, – служит божественным делам, второе владеет человеческими и печется о них. Оба происходят от одного и того же корня. Ничто не делает столько успеха царству, как почитание святителей. Все молитвы к Богу должны постоянно возноситься и о той и о другой власти. Если есть согласие между ними, настает добро человеческой жизни. Но согласия давно нет, – сказал он вдруг печально, – нет и почитания святителей. И добра нет». Речь его потеряла всякую торжественность, голос был совсем грустным: он принялся вспоминать свою ссору с царем, и Сертан боялся, что он вот-вот заплачет.

Потом Никон как будто ушел в сторону и стал объяснять Сертану, что хочет перенести сюда, на русскую землю, все палестинские святыни, не только сотворенные человеческими руками, но и горы, холмы, реки, источники, рощи; он хочет, чтобы вокруг его монастыря были все те же города и селения, поля и дороги, по которым на пути в Иерусалим шел с учениками Иисус Христос. «Для православной веры это необходимо, – говорил он, – земля Израилева осквернена агарянами, надругательствам их нет числа, святость ее изнемогла под игом неверных, она больна и слаба. Люди, которые совершают паломничество в Иерусалим, в один голос свидетельствуют, что на Святой земле им ежечасно приходится бояться за свою жизнь, но не это главное. В нравственном отношении вид мест спасительных страстей Христовых, находящихся в таком запустении, не очищает душу человеческую, а скорее вредит ей. В России же, – говорил Никон, – в земле, которая, несмотря на все бедствия и искушения, в целости и чистоте сохранила истинную веру, если Бог даст мне силы перенести святые места сюда, они воскреснут и возродятся вновь, опять до краев наполнятся прежней святостью».

Если он, Никон, сумеет сделать то, что задумал, – для русского народа, который пока плохо знает Священное Писание, но предан Христу, как никакой другой народ в мире, это будет подобно второму крещению. (Сертан напротив этих слов язвительно отметил, что Никону, перекрестившему и вновь крестившему за свою жизнь многих иноземцев и инородцев, и именно в Новом Иерусалиме, мысль о повторном крещении вообще была очень близка.) И еще, сказал Никон, он хочет не только повторить постройки и названия святых мест, но и населить их. А когда строительство Храма Гроба Господня закончится, здесь, в Новой Святой земле, как можно более точно должны будут произойти все те события евангельской истории от Рождества Христа до Его крестной муки и Воскресения, что и в Палестине 1662 года назад.

Он спросил Сертана, приходилось ли ему участвовать в постановках мистерий, которые, он слышал, весьма популярны во Франции и Германии. Сертан ответил, что ставил он мистерии всего два раза, да и то очень давно, но видел их много, в том числе самые знаменитые – в Арле и Мюнхене, – и замолчал, не зная надо ли ему рассказывать о них. Никон тоже замолчал, а затем неожиданно для Сертана мрачно и неприязненно сказал: «Ты, еретик, должен сделать здесь всё так же, как было тогда. Это не должен быть театр. Всё должно быть точно так, как было».

Потом он снова смягчился и стал простодушно объяснять Сертану, зачем ему это надо: «Царь очень любит божественное, но любит и мирские удовольствия, особенно театр. Пускай он думает, что это и есть театр – от такого редкого зрелища он не сможет отказаться, не утерпит и обязательно приедет. Всё будет идти много дней. Мы с ним часто будем одни, Господь вразумит его, и он прогонит всех, кто восстановил его против меня. Господь должен примирить нас. Пока между нами нет согласия, добра никому не будет», – последние слова он произнес тихо, больше для себя, и, кончая беседу, протянул Сертану руку. Сертан поцеловал ее и вышел.

Разговор этот имел продолжение. Никона интересовали мельчайшие детали мистерий, и Сертан подробно рассказывал ему, как выглядит сцена, как изображаются рай, чистилище и ад, земная жизнь и вознесение Христа, кто играет в этих мистериях – профессиональные актеры или нет, где играют – в церквах или на площадях. Особенно занимала Никона постановка чудес: звезда, ведущая волхвов, пять хлебов, которыми Христос накормил тысячи людей, хождение по морю. Если погода была плохая, они беседовали в келье Никона, обычно же – гуляя окрестностями монастыря. Никон показывал Сертану, где что будет построено, где какой храм, служба, мастерская – всё еще было лишь намечено, но дело шло быстро и без перерыва.

Никон работал наравне с другими как обыкновенный черный монах. Это подстегивало остальных и много помогало стройке. Всё же, несмотря на такое усердие, было непонятно, как хотя бы и вчерне можно закончить строительство до шестьдесят шестого года. Тем более что порядка и умения у работавших было мало. В дневнике Сертан писал, что русские куда лучше строили из дерева, чем из камня, кирпич был очень плох, на это жаловался и Никон, и при постройке иногда обрушивались целые участки стены. Зимой недостроенное оставалось под снегом, мокло, гнило, и весной часть сложенного приходилось разбирать и делать заново. И всё же не только Никон, но каждый, с кем говорил Сертан, верил, что с Божьей помощью монастырь будет возведен в срок.

Монастырь строило множество самого разного народа. В России иностранцы тогда были редки – не так редки, как при прежних царях, но всё равно они были заметны, выделялись, бросались в глаза, словно заплаты, сделанные из другой ткани, – в Новом Иерусалиме же насчитывались их десятки. И евреи, которых до этого Сертан в России не видел (говорили, что им вообще запрещено жить в стране), и поляки, и немцы, и греки – все они были самим Никоном или крещены, как евреи, или перекрещены, как поляки и немцы, и все-таки, несмотря на то, что они теперь были православные, похожи они были и друг на друга и на русских мало, и монастырь среди однородной и однообразной России напоминал скорее Вавилонское столпотворение, чем христианскую обитель.

Недели через три после их первого разговора Никон в своей Отходной пустыни снова сказал Сертану, что он хочет, чтобы тот повторил здесь, в Новом Иерусалиме, день за днем евангельские события, повторил по возможности всё, от рождения Христа до Его распятия и Вознесения, повторил и чудеса, и исцеления, и совместные трапезы, и споры с фарисеями. На это он, Никон, даст Сертану людей – столько, сколько понадобится. Но среди них не должно быть ни одного профессионального актера, в частности – никого из труппы Сертана: он может использовать лишь тех, кто никогда в театре не играл. Он, Никон, понимает, что работа эта чрезвычайно сложная, что такую мистерию Сертану ни видеть, ни ставить не приходилось и работать без профессиональных актеров он не умеет и не привык, и это тоже большая трудность; если он согласится, много лет ему придется жить в чужой стране, да еще в монастыре, а ведь Сертан, кажется, хотел уехать, и последнее: реши Сертан всё же остаться, ему самому было бы легче, прими он православие, но он, Никон, на этом не настаивает, это личное дело Сертана.