Текст книги "Лицо другого человека. Из дневников и переписки"

Я всегда был против женитьбы, ибо чувствовал, что не могу этого сделать свободно. Могу сказать, что относительно В. А. я впервые почувствовал, что могу «жениться» на ней вполне свободно, даже во имя моей свободы.

1906

19 января

Относительно религии надо сказать, что ею улавливается одна из сторон действительности, недоступных до сих пор научному настроению. В этой стороне действительности человек еще не может разобраться так, чтобы говорить о ней научно. Но эта действительность есть.

14 апреля

К каждому человеку надо уметь питать жалость, надо найти ту точку зрения, с которой к нему будешь знать жалость. Суметь пожалеть человека – значит более или менее найти путь к нему. Единственный ли это путь к нему, – это еще проблема. Ясно одно: последняя наша задача – найти путь к человеку, которого любим, т. е. найти путь к объединению с человеком. Ты и я – одно, вот последняя формула, которая есть цель стремления. Это надо достигнуть не метафизически, подобно фихте, а действительно. Это трудная задача жизни.

9 мая

Любовь связана с стремлением к обезличению; ее тяготит та оболочка, которая называется личностью. Все твои поступки, все, что складывает тебя, как ты есть сейчас, статически, все, что есть твоя личность, – все это тяготит, когда душа хочет «идти вперед, забывая задняя», то есть захвачена своим жизненным, динамичным началом.

Так называемое «формирование личности» есть неизбежное сопутствие жизни. Динамическое по преимуществу начало жизни все время опирается на морфологическую подкладку. Но жизнь есть только до тех пор, пока морфологическая ее подкладка все время модифицируется. Как только она получает «окончательную форму» – наступает смерть. И эта страшно.

Сильные и дорогие люди отличаются преобладанием, неограниченностью динамического духовного начала. Чем человек более мертв, тем более выражена его личность.

Во всяком случае, в любви много правды и настоящей, чистой жизни. Когда я полюбил, то мне с особенной ясностью стало видно, что я делал до сих пор действительно ценного и в чем был на ложном пути.

Величайшее этико-художественное и идейное содержание церковной жизни, одно оно только заставляет нас терпеливо стоять в церкви и ждать, что она восстанет, формально (т. е. по своей внешней организации) нынешняя церковь отталкивает, а уж никак не может привлечь. По церковному же содержанию и полноте выдается несравненно старообрядчество; для нас, православных из среды старообрядчества, менее всего внушает сомнений Единоверие.

26 сентября. СПб

Надо хорошо относиться к человеку, чтобы он стал в Ваших глазах хорошим. Нет удивительного в том постоянно повторяющемся факте, что после известного времени знакомства с человеком, «казавшимся таким хорошим», Вы начинаете удивляться, что же Вас могло в нем привлечь; этот факт совпадает по времени с началом Вашей критики Вашего знакомого. И приоритет тут принадлежит именно Вашему отношению к человеку: сначала Вы изменились к нему, и тогда он стал казаться хуже, чем был в Ваших глазах до сих пор. Раньше Вы подошли к нему с открытою верою в него, и Вы могли тогда с ним жить, потому что тогда он оказывался для Вас хорошим. Теперь Вы стали критиковать, вера в него отошла на второй план, и он ‹…› стал для Вас не таким, как был, и Вы уже не можете с ним жить. Тут повторяется старая истина: действительность отвечает Вам так, как Вы ее спрашиваете; она такова, какою Вы хотите ее видеть.

27 сентября

Кругом царствует подсознательная жизнь. Я издавна нес в своей душе нечто, что имел сказать, уяснить в сознании, чтобы сделать жизнь человеческую сознательнее. Труд это большой – самому себе выяснить, что несешь в душе, т. е. из области чувства и намеков перенести это на язык общего сознания. И за это время я ослабевал и падал: подчас казалось, что уяснение сознанию моих главных чувств – дело не моих сил, мне же дано лишь далее продолжать жизнь в чувстве, и я бросался в монастыри, к староверам. Но та же жизнь, которая приводила меня туда, она же и не давала мне совершить этот искусственный шаг. А люди со стороны не понимали моих поступков, им казалось, что я все «изменяю убеждения», что я «увлекаюсь». Моя надежда, что Бог даст мне время рано или поздно уяснить себе и другим то, что было у меня в душе издавна. Когда создастся наконец моя спокойная жизнь и мне можно будет отдаться работе, должна начаться издавна желанная работа.

Жизнь моя представляется мне какою-то комнатой, в которой во всех направлениях натянуты нити и проволоки; и многие из этих нитей и проволок натянулись на моей памяти, – я помню, как сам участвовал в их укреплении. И теперь от них, этих нитей и проволок, я не могу двинуться, сделать свободного движения, не только выйти из комнаты. И куда ни пойду, кого ни увижу, везде чувствую, что, задевая за новую нить, ощущаю на своем пути новую проволоку. Весь я этими проволоками опутан. И неужели я не выйду из них, неужели для меня закроется свет и не будет больше свободы? Неужели надо сказать «прости» своему сокровищу?

28 сентября

Я – переходная форма. Я люблю старое и не могу уже им жить. Почитаю и приветствую новое, но до сих пор не могу ему отдаться. Я – мертвый, хоронящий своих мертвецов. А рядом творится жизнь, и я не могу ее догнать, войти в ее святое движение; она не ждет таких, как я.

Сон 28/29 октября. Година моего знакомства с В. А. Платоновой Чем выше унесешься в ясное небо от земли, тем больше опасность разбиться о землю.

1907

9 марта

То, что несколько дней тому назад было для тебя «анастезией» в эмоции полного счастия, становится на последующие дни связывающим тебя началом, узами любви ты ограждаешься от падений. Так что то самое, что в один момент дает чувство свободы, в другой связывает; и если это и в первом, и во втором случае не изменилось для нас в качестве «истины», – становится видно, с каким многоразличием эмоциональных реакций мы воспринимаем «истину»: она в это время уже фиксируется как определенное содержание, становится фактом, не зависящим от наших эмоциональных реакций на него.

25 марта

Я всегда с любовью относился к человеческим верованиям; в них под большей или меньшей исторически наросшей скорлупой всегда можно различить свежее чувство к тому, что человеку дорого, чего требует его дух. Нет более интересной задачи, нет более интересного материала для понимания интимной сущности человеческого духа, – как человеческие верования. И при этом ясно, что подходить к этим верованиям надо не по книгам, не по научным сочинениям об этих верованиях, а там, где верования сохраняются и живут в их, так сказать, естественном состоянии, т. е. у самих верующих. В наших научных сочинениях (за исключением Varieties Джемса) по отношению к верованиям еще нет плодотворного метода, и там, в этих «объективно-научных» изложениях, мы имеем пред собою, так сказать, денатурированные верования.

Если вы хотите узнать человека как идеалиста, то подойдите к нему со стороны его верований, со стороны его естественных верований.

Величайшее счастие для современного человека, величайшее здоровье его души, – в том, чтобы сохранить в себе наугний идеализм, всецелую принадлежность ясной и светлой научной истине в своей душе, т. е. не к натуралистическому «завалу фактами», а именно к научной ясности и свободе духа.

1909

6 февраля

Отщепление от народа, крайняя чуждость народу со стороны правящей знати началась давно; давно эта знать пошла свою колею прочь от народной души. Эти Смольные монастыри с храмами Весты и служениями ей; эти льстивые поэты Державины, охотившиеся в свое время на пугачевскую «сволочь» и потом распускавшие льстивые слюни на придворных попираниях народных чаяний:

 
Здесь, с невинностью питая
Хлад бесстрастия в крови,
Забавляются, не зная
Сладостных зараз любви…
 

Эти гвардейские лоботрясы, «гвардейская тля», с глупыми нарядами и «чувством чести»; эти подражатели Версалю – представители древних русских родов; эти цари немецкого происхождения, немецких чувств и идеалов; эти фижмы, роброны и «греческие» хитоны, столь изящные, божественно деликатные на балах, когда мнили себя в Версале, и столь кухарочно-грубые, когда соприкасались с русским народом. Наконец, эти «преданные» правительственные и звездоносные попы, любящие ‹…› предвозлежания. Далеко, далеко от всего этого скрывалась душа русского народа с его чаяниями, верою, чувствами, вкусами и его будущим. И когда несчастный русский царь, как Павел I, вдруг начинал ощущать, как далек он от народа, которым «правит», его индивидуальных сил было уже слишком мало, чтобы продраться на свет Божий к народу сквозь эту толпу льстецов, глупцов и негодяев… Тут, на народные копейки процветал и «фернейский» великолепный скепсис, и неплодящий аристократический мистицизм, и эпикурейство, и великосветское подвижничество с молитвенниками в руках и столоверчением… Тут было много, много вещей, содержавшихся на счет армяка, без спроса от него. И ясно одно: все это с начала до конца было глубоко ненужно для армяка, для его интересов и верований, для его будущего. Менялось много мод, было много разных миросозерцании и мундирных покроев, было время менуэта и вольтерьянства, наступало другое, новое время – вальса и мистицизма; были шлафроки, букли и брильянты; потом наступили мундиры и лосины, лосины, лосины… Много было разных спасительных принятостей. И все это было, прежде всего, совершенно ни на что не нужно для русского народа, для его души и будущего. Роковая беда всего этого была в том, что все это было совершенно ненужно для народа…

«Бары» ошиблись, взяли неправильный курс, и их песня была спета. Из народа вышел попович. В кресла правящих париков и лосин протискивался «бледный и скромный» Сперанский… После него был Победоносцев… Это уже лучше! Это уже от народа! Это уже ближе к нему! Хитрый попович сумел внести свою деятельную струю в те блестящие и мертвенные залы, не особенно дразня гусей и куриц, которые там заседали. Но уже в лице Победоносцева попович показал, что ему тоже не снести на своих плечах всей печали, всех нужд народных. В свое время должен прийти сам народ.

А пока у нас так и повелось даже до сего дня. Живет «благородное семейство», живет, рядится, хлопочет получить «образование» и «воспитанность», как бы в музыке, в свете не отстать; хлопот и стеснений множество. И все это ни к чему, потому что все это ни на что не нужно для народа, для его души и для его будущего.

3 июля

Откуда, в самом деле, этот замечательный факт, что в великой русской литературе нет «положительных типов»? Когда-то упрекали в этом Гончарова представители молодого лагеря. «Скажу прежде всего, – отвечал Гончаров, – что после Гоголя мы в искусстве не сошли с пути отрицания, между прочим, и потому, что художнику легче даются отрицательные образы. Сам Гоголь пробовал во 2-ой части «Мертвых душ» написать положительный образ и потерпел неудачу. А другие и подавно: в последнее время ни у кого не вышло в этом роде ничего художественного». Отчего вообще у русских нет такого действительно положительного типа, который мог бы отлиться в художественно правдивые формулы? Ведь и у народа нашего это скорее тени людские, чем цельные художественные образы.

Я думаю, что это от самой природы русской, от слабости и вялости воли и деятельности человека. У нас с самого начала безнадежный способ искать «положительных типов», – оттого их и нет. Мы ищем в «положительном типе» чего-то такого, пред чем могли бы преклониться. Следовательно, мы и тут заранее хотим обеспечить себе покой и нирвану «преклонения» пред «положительным типом», но заранее же ограждаем свою слабую волю от необходимости пойти действовать за «типом». Роковое отсутствие положительных типов у нас – это роковое следствие маразма нашей воли. И если мы решимся указать в том-то и том-то наш положительный тип, то заранее стараемся отодвинуть его так далеко от себя, поставить между ним и нами такие преграды, чтобы заранее показалась почти кощунством попытка отождествить с ним нашу волю.

Жизни, требующей разъяснений, – тьма. Того, кто разъясняет, – единицы. Только эти единицы истории – гениальные люди – помогают нам разъяснить жизнь. Очевидно, что нельзя требовать, чтобы гениальный человек занялся исключительно разъяснением моей, вашей жизни, каждого из нас в отдельности. Для этого потребовалось бы по гениальному человеку для каждого из нас.

Оттого эти гении истории и созданное ими «знание», «наука» роковым образом разъясняют жизнь лишь «в общем виде». Для нас, для каждого из нас в частности, остается задача воспользоваться для себя этими «общими» разъяснениями. Но сокровищница, которой, – мы чувствуем, – надо служить, сокровищница общего знания, которую мы несем для будущих людей, – эта наша «наука», – это постепенное «разъяснение жизни в общем виде», – это наша цель, наша лучшая человеческая задача, как бы мало, быть может, ни могли мы внести в нее от себя.

1910

1/2 ноября

Видел во сне тетю Анну. Она и я спали в нашей комнате, как было в старину до 1890-91 года. Кажется, сначала она сказала, что дом наш пропускает ветер, так что бывает холодно спать с той стороны, откуда дует в этот день ветер…

Вот шли мы по Выгонной улице домой от Александровского училища. В том немощеном переходе (второй квартал от Александровского училища), где постоянно стоит грязь, оказалась глубокая топь. Туда забрались и бродили по воде коровы. Дойдя до середины квартала, мы увидали, что идти дальше нельзя, вода была до плеч, и волновавшиеся коровы не давали пройти далее. Мы повернули, чтобы обойти кругом с Лесной улицы. В это время одна корова хотела боднуть тетю слева; но обошлось, кажется, благополучно. А я попал на очень глубокое место, вода доходила до горла, крайне стесняла грудь, и я двигался ужасно медленно, дивясь сам своей медленности; грудь страшно теснило.

Квартира, на которой приходится ночевать. Кошки, сначала 4, потом много. Едят какую-то падаль. Потом все это постепенно заменяется виноградом и фруктами.

Я в Восломе и в Рыбинском доме. Рано утром куда-то собираюсь, надеваю армяк и зачем-то беру саблю. В комнате холодно и еще темно: чуть светит из восточных стен белый утренний свет. Иду куда-то на Лесную улицу, закутавшись в армяк: там ждут меня люди, с Петей Дмитриевым во главе.

Вижу себя в какой-то уютной квартире, где вспоминает какой-то хороший человек о смерти жены. Вспоминает, как она что-то хотела сказать ему в последние минуты: «Подойди, я тебе скажу, я скажу тебе!..» Ее поддерживали 3 женщины, сердобольные, незнакомые, – между ними моя тетя. Но женщина не успела сказать, что хотела, повторила совсем ослабевающим тоном: «Скажу-у», – и голова ее повисла. А муж продолжал ходить из угла в угол по комнате.

Старики-монахи на послушании: жалуются, что молодежь стали скоро пускать на церковные должности. Нужна суровая и долгая жизнь в труде, чтобы душа стала крепкой, как добрый грунт спокойной плодородной земли. Тогда все эти духовные дары и роды духовной деятельности будут добры, действительно добры для данного человека и его окружающих.

А у молодежи все это ненадежно, все это – случайный закон семени, которое, дав росток, скоро заглохнет…

Какие-то древние виды, потом древний русский, полусказочный город. Потом римский Колизей, в котором я иду по местам зрителей, оглядываясь на арену. Почему-то все трогательно до слез… Теплое, грустное чувство… Конец.

То, что на популярном языке и в популярном понимании общества слывет за «искусство», есть дело забавы и отдохновения. Утверждают о воспитательном значении искусства для молодежи и, вместо этого, устанавливают в своей квартире пианино для упражнения барышень в благородном препровождении времени; с волнением говорят о высоком значении театра и идут туда с шоколадными коробками в руках; везде и постоянно делают из искусства дело забавы, более или менее «благородной». Не входя в критику того, можно ли вообще относиться к искусству как к забаве, когда творцы-то его творили свои произведения совсем не для забавы и не с забавою на душе, надо признать, что церковное искусство самым коренным образом чуждо каким бы то ни было намекам на забаву. Можно ли вносить забаву во храм, где смех и забава попраны в самую голову! «Смех хотел землю поглотить и море… но он ‹…› мертв под шагом вашим!» – поется в стихире мученикам.

«Искусство для искусства» есть забава по преимуществу. Оно так легко, такими незаметными переходами, такою непрерывною линией соединяет в своих «храмах» Шекспировскую трагедию и музыку Вагнера с «возвышенной пластикой» балетных танцорок. А возможна ли бы была какая-либо непрерывная связь между этими вещами, возможно ли было бы какое-либо общение между ними, если бы зритель, почтеннейшая публика, заранее не несли в себе толерантное отношение ко всему, что не выдает себя за искусство, если бы публика не обобщала практически всевозможные проявления искусства в одном настроении – благородной забавы. А так как в человеке глубоко заложена потребность в оправдании своей деятельности общими принципами, то и для оправдания возвышенной толерантности к всевозможным проявлениям искусства публика создала себе крепкое основание в принципе – «искусство для искусства»; искусство охватывает собою все, что красиво; красивое не может быть дурно; все, что красиво, одинаково принадлежит святилищу искусства; искусство может и должно руководиться только своим собственным, совершенно автономным критерием красоты; других оценок оно не знает, и эта-то автономность оценки явлений, с точки зрения искусства, и делает сферу искусства самодовлеющей – создает самодовлеющее «искусство для искусства».

Когда в самой единоверческой церкви начало просачиваться вредное направление, захотелось кричать: «Караул, горим!»

Для характеристики искусства весьма характерна судьба Л. Н. Толстого. Когда он проповедовал свое мировоззрение, свой statement of life в образах искусства, им зачитывались люди, звали его великим, преклонялись ему; и, вероятно, он так или иначе успел во многих влить частицу себя, пока оставался романистом. Но стоило ему в абстрактной и в ясной логической форме высказать свои тезисы, выяснившиеся ему в зрелом его возрасте, как те же люди замахали руками и завопили: нет, нет! ‹…› А некоторые прямо от поклонения перешли к анафемствованию. Люди были достаточно подготовлены для того, чтобы воспринимать проповедь и идеи Толстого в форме художественного внушения; они оказались совсем не готовы к восприятию тех же самых идей в абстрактной форме. Возможно, конечно, что и сам Толстой несколько сузил, сделал односторонним свое миропонимание, переводя его из широты художественных переживаний в ясные формулы абстрактной мысли. Но, во всяком случае, в высшей мере характерно, что и одни и те же идеи Толстого о войне, об обычной жизни нашего общества, о состоянии официальных христианских исповеданий, о ценности европейской культуры – встретили подготовленную, сочувствующую почву в современных людях; и они же вызвали бурю возмущения, когда предстали в виде абстрактных положений. Сила искусства именно в незамкнутом овладении человеком; его дело – в разработке и дальнейшей подготовке почвы для восприятия определенных идей. Абстрактная идея, абстрактная проповедь, «научная истина» будут восприняты только тогда, когда почва уже подготовлена, когда ею уже глубоко овладела данная идея.

Именно потому, что искусство само по себе имеет такую громадную силу в человеческой жизни, на нем и надо остановиться в особенности, независимо от цельных абстрактных начал, которыми живет теперешнее общество, церковное ли то или гражданское. Совершенно независимо от того, нормальна ли жизнь церковного общества при бесприходной организации, возможна ли жизнь церкви при государственном ее подчинении и пр., можно и надо остановиться над вопросом о церковном искусстве, ибо оно в наибольшей степени характеризует жизнеспособность того общества, которое им живет, и оно же даст нам возможность верить, что данное общество переживет невзгоды и нестроения, которые его окружают. Извращение или упадок в искусстве – дело гораздо более опасное и знаменуемое, чем тревожное заблуждение в сфере абстрактных суждений.

Современная миссия стала абстрактной. За ней не стоит ни убедительная сила в виде примера наглядных плодов обновленной жизнью «новой твари» – церковных людей, ни глубокая сила церковного искусства. И оттого миссия бессильна.

Прогресс действительно необходим во всяком деле. Но прежде всего надо исследовать и отдать себе отчет в том, отчего же его нет, что определяет его наличность! А у нас, вместо этого, принимаются делать потуги – как-нибудь на мелочах, на мишуре устроить себе видимость прогресса, только бы себя успокоить: вот, дескать, мы внесли свою лепту. А от этого легкомысленного отношения к прогрессу у нас сходит за либерально-просветительское дело всякая дрянь, начиная с моделей дамской шляпы последнего сезона парижской проституции до «шаловливо-игривого» отношения новой формации батюшек к церковной службе.

Это, конечно, тяжкий признак, что церковное искусство весьма мало прогрессирует, т. е. живет главным образом прошлым. Но это обстоятельство требует тщательного выделения всех своих исторических оснований, а не скоропалительного усердия по введению новых дамских шляпок или легоньких романсов в церковный обиход.

Иногда обмузыкаливание церкви идет сознательно, с обдуманной целью нарушить церковный чин, отучить церковный народ от обряда, преданность церковному искусству называют некоторые господа «обрядоверием» и считают благодарной культурной задачей – бороться с ним. И надо сознаться, что средство, в виде постепенного приучения к эпикурейской музыке, придумано очень хитро. Здесь скорее добиться упадка понимания и любви к церковному чину, чем прямыми прогрессивными выступлениями. Так поступают люди, проповедующие, что христианство должно быть усвоено как-то «отвлеченно». Так, например, желают во что бы то ни стало уронить перед читателями личность протопопа Аввакума. Профессор Каптерев упрекает его именно в неумении усвоить христианство «отвлеченно». Конечно, это очень хорошо, что проф. Каптереву удалось усвоить христианство отвлеченно, но это дано только избранным натурам. Людям с обыкновенной психофизиологической организацией приходится усваивать такие громадные и совершенно своеобразные дисциплины, как учение христианской церкви, с громадным трудом, постепенно вдыхая в себя великие идеи, постепенно преобразуя свою душевную деятельность в свете нового учения. А ведь люди с такой обыкновенной организацией и в конце концов не могут сказать о себе, что они «усвоили христианство». «Я только еще начинаю по-христиански жить», – говорили великие подвижники древности на склоне своей жизни. Так что если «усвоить христианство» понимать в смысле: по-христиански жить, просветиться и преобразоваться в Духе Христове, стать новой тварью ‹…› то для обычной человеческой организации это дело постоянной, самой конкретной борьбы и труда, а не отвлеченных постижений. И Аввакум не составляет и тут ‹…› исключения из общего правила. Исключение составляют скорее те, кому удалось «усвоить гармонию отвлеченно», но надо сказать, что это «отвлеченное постижение» оказывается в большинстве случаев простым самообманом: убежден ведь русский интеллигент, что он постиг христианство «отвлеченно», трактует о христианстве направо и налево как о чем-то совершенно известном, принимается за сравнительную оценку христианства с будущим; а на деле остается самым невинным мальчиком, представляющим примерно о жизни в Христовом Духе.

Напротив, христианство не познается «отвлеченно», это не алгебра и не метафизика. До усвоения его нужно понять заново всю человеческую природу целиком, в том числе и его художественную сторону; нужно христианское искусство, нужен церковный обряд.

Как это не чуют и не домекаются, что их «декады» до глубины своей буржуазны и произвольно-идеалистичны, антибытийственны и антиисторичны?! Творчество, искательство и искусство выдают человека и его подлинную начинку гораздо ранее, чем его текущие слова и дела! А коэффициенты, вроде недельной восьмерки, заданы в основах бытия.

Бывают времена и в упадке истории, когда дух жизни остается только в искусстве и только к искусству может прибегнуть человек, чтобы утолить духовную жажду деятельности.