Текст книги "Лицо другого человека. Из дневников и переписки"

Жаль франса и его товарищей! Так мало проницательности при такой образованности и такой тонкости изощренного дарования!

Анатоль франс не любит людей – только большая нелюбовь к ним, их жизни и волнениям может привести к такому демонскому издевательству над тем, как люди воплощали на своих языках и в доступных им образах свои чаяния, вдохновения и верования. И лишь снисходящая любовь к людям, братское чувство к ним может открывать уши к их лепету об Истине, а смиренное сердце сумеет найти себе тут зерна Истины и для себя самого! Пророческие образы, святоотеческие мнения, все символы христианского предания подвергнуты у франса хохочущему освистыванию, бесовскому поношению. И это в самой органической связи именно с отсутствием любви к людям и тем фактом, что для Франса любовь вообще существует лишь в венерическом смысле слова, но и та у него испорчена, осмеяна, огажена и унижена, как все – все, что ни делают у нашего писателя выводимые им люди.

Не ненависть, а только большая нелюбовь руководили мною – говорит Хулио Хуренито у Эренбурга. Вот так же и у Анатоля Франса дело идет не о какой-нибудь горячей ненависти, а только о большой нелюбви к людям. А уж тогда, конечно, уши не услышат, глаза не увидят, сердце не почует, что делается с людьми. ‹…›

Замечательно то, что, так презирая людей и все людское, наш автор во всяком случае менее всего презирает демонов, своих «восставших ангелов», и, во всяком случае, говорит с симпатией о демонском духе гордости, самости и восстания! Если христиане могли говорить словами Тертуллиана: «Мы не только презираем демонов, но ежедневно побеждаем и попираем их и изгоняем из людей, как это известно очень многим», – то Анатоль франс презирает лишь все людские речи и рассказы о демонах, но не демонов, которые пребывают его героями! Это само по себе говорит! Вообще книжка очень симпатичная!

Наш автор влагает в уста своих демонов наиболее возвышенное, что знает. «Безграничное же желание познать и любить сжигало нам груди». ‹…› Они покинули небесное блаженство и воплотились в человеческий мир, познали страдание, благословив его за то, «что оно вдохнуло в нас Любовь и жалость, незнакомые небесам». Любить и познать – прекрасные «mots», звучащие так же прелестно, как пресловутые французские: равенство, братство.

К сожалению, на протяжении книжки нашего француза они не получают другого конкретного воплощения, кроме большой склонности восставших ангелов к клубнике с девицами и большому увлечению их популярными книжками по естествознанию. Ничего не поделаешь, – таково уж наиболее устойчивое у французов представление о l'amoure et la verite! Автору не перескочить через самого себя!

В письме Полонскому Тургенев писал: «Любовь есть одна из тех страстей, которая надламывает наше Я, заставляет как бы забывать о себе и о своих интересах. ‹…› Не одна любовь, – всякая сильная страсть, религиозная, политическая, общественная, даже страсть к науке, надламывает наш эгоизм, фанатики идеи, часто нелепой и безрассудной, тоже не жалеют головы своей. Такова и любовь».

Доминанта, большой запас потенциальной энергии в значительном напряжении, легко разряжающийся по разным поводам, – замедленный взрыв. ‹…› Также, как жизнь есть замедленный процесс горения, и доминанта есть замедленный взрыв, вызываемый детонацией.

С точки зрения абстракции, всякий конкретный опыт есть частный случай. И остается невыясненным, почему же существует именно этот частный случай, а не другие, отвлеченно одинаково возможные.

Для мира алгебры геометрический мир есть случай. Для геометра физический мир – случай. Также и для физико-химика мир жизни есть случай.

Но в особенности каждый человек, индивидуально существующий перед нами, есть новый, вполне исключительный случай! Никем он не может быть заменен, он совершенно единственное «лицо». Тут приходится внести в опыт новую категорию мысли – уже не предмета, не вещи, а лица.

Наиболее конкретный опыт, побуждающий до крайности индивидуализировать отношение к себе, это опыт человеческого сожития, опыт «лица».

Тут и встает впервые во всем своем своеобразии проблема Собеседника и Друга. Сумей построить и заслужить себе собеседника, какого ты хотел бы! Это недостижимо никакими абстракциями!

16–21 августа 1923. Александрия

Успокаиваемся для прошлого, чтобы быть во всеоружии перед лицом наступающего! Наилучшим образом мы встречаем «среду», узнаем ее, приспосабливаемся к ней, когда забыли о себе! И большею частью мы «приспособляемся к среде», чтобы не чувствовать себя. Когда мы себя не замечаем, тогда все кажется объективным. Оттого так долго не примечается «трансцендентальное», внутреннее, «субъективное», своя внутренняя деятельность, незаметно вносимая повсюду!

Человек возвращается к равновесию в себе для того только, чтобы снова воспринимать внешнее. ‹…› Но когда же возникает мысль о «субъективном»; и что нужно, чтобы для человека все стало опять объективным?

Эпический характер – более успокоенный за себя. Аирический характер – всегда обеспокоенный внутри. Германский характер – внешний, спокойный за себя, направленный на «объективное». Еврейский – лирический, страждущий внутри! Первый занят по преимуществу внешним; второй по преимуществу внутренним!

«Первой добродетелью всех действительно великих людей является искренность. Они вырывают лицемерие из своего сердца, они бестрепетно обнажают свои слабости, свои сомнения, свои пороки. Они вскрывают себя. Они выставляют напоказ свою обнаженную душу, чтобы все их современники узнали себя в этом образе и изгнали из своей жизни разъедающую ее ложь. ‹…› Великие писатели не имеют низкой души. Вот в чем их тайна. Они горячо любят своих ближних. Они великодушны, у них всеобъемлющее сердце. ‹…› Видите ли, господин профессор, сострадание – это самая основа гениальности» (Поль Гзелль. Беседа Анатоля Франса. – Новости иностранной литературы. М., 1923, с. 106–108). За одну эту превосходную страницу отпустится многое, многое Анатолю Франсу! ‹…› Но как легко принять «словесное вдохновение» за подлинную любовь к людям, за подлинное сострадание и милосердие, готовые идти за друга и брата до креста и смерти.

2 сентября 1923. Петроград

Установить «закон», которому в самом деле подчиняются факты, это значит установить нечто постоянное в вещах, нечто такое, что не изменяется от времени; в предельном своем понятии закон есть по существу нечто не зависящее от времени, нечто вневременное! Таковы законы геометрии, как их успел разглядеть в пестроте вещей художественный взор древних греков. Таковы законы механики, как их уловило созерцание Галилея. Таковы принципиально и все законы, которые разыскиваются с тех пор физиками, химиками, биологами.

Если тут и привлекается иногда время, когда от него невозможно нацело абстрагироваться, то в качестве лишь координаты, относительно коей можно было бы изложить устанавливаемый цикл зависимостей по тому же типу, как мы устанавливаем закон изменения кривой в зависимости от координатной оси абсцисс. Это время не как фактор, влияющий на течение событий, а как порядок распределения вещей, в сущности нечто пространственное.

Даже там, где в сложных течениях истории мы улавливаем закономерные постоянства, «эпохи-типы», для которых как будто выясняются своего рода законы истории, дело идет о чем-то постоянном среди текучего, о чем-то неувлекаемом и неизменяющемся от времени, о чем-то вневременном!

Раз перед нами «закон», то тем самым тут нечто постоянное и вневременное, независимое от времени, т. е. при всяком течении времени повторяющееся по-прежнему! Эпоха-тип – это такой отрывок исторического потока, для которого время уже не играет роли и в границах которого время остается не более как t, координата распределения отдельных элементов зависимости.

Таким образом, и идеальное постижение мира рисуется нашему духу как уловление его в завершенный, более не изменяющийся, более не предвещающий никаких неожиданностей, постоянный и откристаллизованный цикл, для которого более нет истории, нет судьбы, нет времени, за исключением одного лишь t – этой условной, пространственной по существу, координаты! ‹…›

И тем не менее наша мысль чувствует и догадывается, что лишь искусственная абстракция дозволяет нам рассматривать вещи вне времени. ‹…› Всякая отдельная «вещь» в мире, всякое отдельное подлежащее, о котором мы пытаемся высказываться, есть относительно постоянный, относительно устойчивый отрывок текущей реальности, который мы условно принимаем как «постоянный» и «вневременный», но который в самом деле непрестанно стремится расплыться в своих границах и утечь во времени!

18 сентября 1923

Глеб Успенский никак не мог понять, что это казалось нашему православному народу таким «хорошим» в монастырях, зачем это люди ходили пешком за тысячи верст, только чтобы побывать в обители, подышать ее воздухом. Что тут такого «хорошего»? А дело очень просто. Хорошее в живом ощущении благолепия жизни! Так же, как смутная и мятущаяся душа поселяет вокруг себя атмосферу и фактическую проповедь смуты, недоумения, страдания и мрака, так ясная и умиленная душа лесного жителя-подвижника поселяла – и еще поселяет и после кончины – живую проповедь, живое ощущение Бога в мире, т. е. настоящее благолепие жизни и бытия! И утружденные души, несущие толчки и удары повседневной жизни, начинающие утрачивать благополучие и красоту в своей личной жизни, естественно поднимаются и тянутся странническими вереницами к тому светлому и тихому «земному раю», где дышится благолепием жизни, радостью с Божием строем в мире!

Тут удивительнее скорее то, что такие тонкие и умные по-своему люди вроде Успенского не могут понять и видеть, что так просто!

«Большинство армии – солдаты – мало озабочены будущим: они всецело живут настоящим», – писал Цезарь Ложье о настроении великой армии Наполеона перед вступлением ее в роковые равнины России (Ц. Ложье. Дневник офицера великой армии. Москва, 1912, с. 2 3). Только немногие люди среди офицерства и генералитета испытывали смутные предчувстия ожидающих их бедствий. Что же? «Здоровое ли легкомыслие» большинства говорило тут, то «здоровое» легкомыслие, которое помогает беззаботно пресмыкаться и отдаваться во власть влекущих сил, – force majaure? Для одержимых здоровым легкомыслием, которое ставится в плюс Возрождению, по сравнению со средневековым трагизмом мироощущения, не существует трагических предчувствий, не заговаривает совесть, молчит пророческое слово, не внятны голоса «Dies irae». ‹…› И это при всем том, что именно руками этих самых людей, охваченных здоровым легкомыслием, вносится трагический ужас в жизнь мира, и ими, как молотом, дробится, разбивается в куски история!

Со здоровым легкомыслием влеклись толпы гуннов на Европу; со здоровым легкомыслием татары наводнили святорусскую землю; со здоровым легкомыслием молодые люди в англоманствующем обличий творят казнь своей родины за исторические прегрешения!

Да, здоровое легкомыслие можно приветствовать разве только с той высшей и страшной точки зрения, что его руками творится трагизм истории и ее возрастание к почести высшего звания.

Логика событий уже влечет роковым образом разрушение; но она еще не видна даже такому участнику этих событий, как Наполеон, мнящему себя творцом всего дела и фактически стоящему во главе рокового движения, этой лавины, нависшей над бездною! ‹…› Как ужасно это, когда ум видит вещи последним, тогда как ноги уже несут его с неизбежною логикою к концу! Да, лишь пророчественная совесть может провидеть и предварять события!

«Солдаты с изумлением и негодованием обратили внимание на изобилие кушаний и утонченных вин на столе императорской прислуги. А сами солдаты переносили в это время величайшие лишения. Эта противоположность была отвратительна и унизительна. Начальствующим следовало бы извлечь отсюда хороший урок.

Когда Каттион проходил через пустыни Африки, он шел пешком впереди легионов с открытой головой, под лучами солнца, питался, как солдаты, черным хлебом. Бонапарт на Альпах и в Европе помнил об этом примере, зная, как действует такое поведение на войско» (Ц. Ложье).

Мало учитывается психологическая, моральная и экономически-творческая разница между великодушным, вдохновляющим демократизмом сверху, от сильных и властных к слабым и малым, и деморализующим, расточающим, своекорыстным демократизмом снизу, за которым нет другой силы, кроме эгоистического искательства. Величайшие эпохи истории были эпохами творческого и созидающего демократизма сверху. Великие опустошения и уничтожения истории приготовлялись и осуществлялись саморазрушающимся демократизмом снизу!

Нельзя думать, что поползновение проникнуть в приходские дела улеглось. Не успокоится нынешнее стремление, пока не прососется до последних уголков жизни. Левиафан должен проникнуть до дна, и в этом наказание им!

Распутиновщина продолжает давать свои отрыжки и продолжения. До нас она докатилась, например, в лице Н. Муравьева, нашедшего себе у нас благоприятную встречу в лице С. Шлеева. Это улыбающееся, как бы любезное отношение к простым верующим людям, таящее за собою тенденции использовать и эксплуатировать верования людей для своих целей. Удивительно, как трудно подойти к простой вере простых людей с открытой душой, с открытыми ушами, чтобы слышать! Одни совсем отрицают за человеческими верованиями и их преданиями значение реального опыта, по крайней мере столь же значащего, как опыт физического, химического и биологического естествознания, доходя в крайности своей до отрицания raison d'etre гуманитарных факультетов. Другие делают еще гораздо худшее, усматривая в человеческих верованиях удобную почву для своекорыстного овладения людьми и их душами! Первое – это верхоглядный «позитивизм» и рационализм. Второе – гораздо худшее: это распутиновщина с его многоликими проявлениями!

Утверждают лицо в Боге потому, что не знают ничего в мире и жизни выше, чем лицо.

Отрицают личное в Боге потому, что знают в личности лишь эгоистическое, лишь фокус самоутверждения.

Кто как настроен в своей жизни, в своем представлении о личном и о лице человеческом, так и судит себя в своих заключениях!

В том, как наши так называемые «эс-эры» думают творить историю, есть коренное недоразумение. Девиз, что «в борьбе обретешь ты право свое», не замечает всей пропасти между творческим демократизмом сверху, знающим борьбу сильного с собою во имя слабого и малого, и малодушным демократизмом снизу, влекущемся одним эгоистическим самоискательством. Правда была бы в девизе «В борьбе обретешь ты правду свою» – в борьбе прежде всего с самим собою во имя высших обязательств перед теми, кто несчастен, мал и слаб! Мелочное малодушие самоискательства не может построить никакой общественности, ибо без идеализма нет сил и потенциала для творчества, и в особенности для творчества общественного.

Плоха и сомнительна та истина, которая видна только при определенных, совершенно исключительных условиях. Подлинная истина видна отовсюду, лишь бы люди сумели открыть на нее глаза!

22–23 сентября 1923

К психологии и физиологии веры: Ц. Ложье описывает критическую минуту расстроенного отряда вице-короля под Красным глубокой осенью 1812 года. Военная спайка еще держится. Вице-король своей речью еще может во-одушевить солдат; «и солдаты, которые за минуту до того чувствовали себя изнуренными и подавленными, нашли в себе остатки прежней энергии, их лица озарились тем же светом, какой в былые времена предвещал победу».

Но вера иссякает – сил для нее все меньше и меньше! По дороге от Коханова к Бобру «император дал разрешение брать в артиллерию всех лошадей, какие только понадобятся, не исключая и лично ему принадлежащих, только бы не быть вынужденным бросать пушки и зарядные ящики. Наполеон первый подал этому пример, но, к несчастью, мало нашлось подражателей». Вера кончилась, не действует уже геройство!

Начинается тогда жизнь по Дарвину: «… нет больше друзей, нет больше товарищей. Жестокие друг к другу, все идут, одетые в какие-то нелепые лохмотья, смотря вниз и не произнося ни единого слова. Голый инстинкт самосохранения, холодный эгоизм заменили былой душевный пыл и ту благородную дружбу, которая обычно связывает братьев по оружию». «Все шли наудачу, руководясь своими соображениями. Инстинкт самосохранения брал верх, и каждый искал спасения только в самом себе, полагался только на свои силы».

Дарвинистические принципы жизни возгораются там, где жизнь оскудела, и они могут поддерживать лишь оскудевшую, иссякающую жизнь, где осталось одно бессодержательное стремление удержать существование. ‹…›

Нет более эгоцентрического и эгоистически-индивидуалистического принципа, как дарвинистический принцип борьбы за существование. Это последний отклик протестантско-индивидуалистического распыления человеческого общежития!

И дарвинистический принцип не способен ничего организовать или созидать. Он отмечает собою последний распад и дезорганизацию человеческого общества и, вместе с тем, поддерживает этот распад, делает его принципиальным и сознательным.

Дарвинизму пришлось прибегнуть к дополнительным допущениям «постоянного перепроизводства» жизни, чтобы как-нибудь объяснить возможность роста и организации жизни при царстве борьбы за существование. Перепроизводство жизни – это Deus ex machina, долженствующий выручить из всеразрушения и оскудения, вытекающего из мертвой борьбы за существование!

Удивительная диалектика человеческих идей! В тот момент, когда идея становится наиболее бессодержательной и формально – пустой для индивидуума, она становится наиболее индивидуалистической! Пустое место «борьбы за существование» ‹…› делается началом чисто индивидуалистической борьбы при иссякании последних истоков общественности и «общего дела» между людьми! Лжемудрый змий грызет у себя свой хвост!

Нелепый толстокожий бегемот, который смел копаться нелепыми и грязными лапами в моей душе в самый живой, трепетный и драгоценный для меня час, уродуя, грязня и пачкая то, что тогда рождалось и зацветало во мне.

Собственность есть стяжание. Но право собственности есть ограничение стяжания. Коммунизм есть освобождение от права собственности, т. е. освобождение от какого бы то ни было ограничения стяжания. Он и начинает свое фактическое делание в истории с раздразнивания в людях инстинктов стяжания! Это так фактически, как бы ни задрапировывали это его идеализаторы.

Твоим маленьким пониманиям естественно и надобно, конечно, оседать и откристаллизовываться в некоторые определенные постоянства, по мере того, как они изготовляются в твоей душе. Но это-то и делает из них уже препараты и выделения жизни, а не живую жизнь в ее цельности. Будь уверен, что живая жизнь, из которой они кристаллизуются, шире их, не вмещается в них, никогда не может в них закончиться, и будет приносить все новые содержания, ибо «опыт всегда нов» – по справедливому слову Гёте. Итак, надо быть шире своих кристаллизации!

Живая жизнь всегда уходит из сетей твоих пониманий, вырывается из них вперед, растет, влечет тебя, зовет тебя встать выше себя самого. (Это дух максвеллизма.)

Сидя в тюрьме ДПЗ в Петрограде (IV отд., кам. 265), я записал на стене: если судьбы мира бессмысленны, то и все во мне бессмысленно, а стало быть, я не имею никакого основания критиковать бытие. И если моя судьба бессмысленна, то бессмысленно также бытие, которое в себе ее допускает; тут обязательный круг!

Если в твоих впечатлениях от жизни получается не сумятица, а драма, то это уже не бессмыслица, как казалось перед этим, но какое-то имеющее высказываться слово.

И если эта драма оказывается затем трагедией, притом очень значительной и подчас несравненной, то предстоит, очевидно, лишь усилиться прочесть ее содержание!

Если будет открываться, что это необычайная трагедия любви в мире, то мировая история открывается в своей перспективе как дело любви божественной.

Если допущен смысл в малом и в зерне, то он приведет к великому смыслу целого и плода его, – лишь бы не сбиваться с дороги и раньше времени не опускать рук, не изменять своему делу!

Безинтегральное и бездоминантное отношение к среде переживается нами как бесформенный поток ощущений, в котором не разберешь, что тут вносится нашими внутренними процессами, что приходит в самом деле извне. Такое состояние бесформенного душевного переживания бывает в нас, когда мы иногда проснемся темной ночью и прислушиваемся к неясному трепетанью приходящих впечатлений, как будто совсем новых, каких ранее, в шуме дня, мы не замечали. И тут, быть может, реальнее чем где-либо улавливается одно невозвратное утекание времени, жизни и бытия!

 
Парки бабье лепетанье,
Спящей ночи трепетанье,
Жизни мышья беготня…
Что тревожишь ты меня?
Что ты значишь, скучный шепот?
 
 
Ты зовешь или пророчишь?
Я понять тебя хочу.
Смысла я в тебе ищу…
 

(Пушкин. «Бессонница»)

И тут же начинается улавливание известного порядка, смысла, значения в этом темном языке утекающих ощущений! Зерна Истины тут уже есть!

Переживали Истину и привыкали переживать ее в обстановке удовольствия, с приятным для слуха пением, с красивыми картинами. И конечно, должны были уступить в твердости тем, кто хотя бы и на ложном пути отдавались своей истине с забвением своего счастия и теплого угла! Современные нам, традиционно воспитанные бытом христиане «давно забыли о трагизме в христианстве», – по выражению Бердяева. И собственная мягкотелость не могла не сказаться в час испытания, когда за Истину стали гнать, мучить, убивать! В отступничестве наших дней нет, стало быть, какой-либо роковой тайны. Это естественное следствие для тех, кто привык, что за Истину хвалят, награждают, дают преимущества; что Истина – в золоте, в красивом пении. ‹…› Таков трагизм самой природы человеческой!

Мировоззрения могут быть классифицированы, во-первых, как эгоцентрические и неэгоцентрические. Первые не предполагают пребывания истины вне человека. Сам человек – строитель жизни. Вторые знают Истину вне и независимо от человека. Здесь Истина чувствуется как искомая тайна. Тайна эта может быть заранее предчувствуема как совокупность предстоящих, еще не выявившихся мерзостей. Это будет то настроение, которое в типическом случае отливается в бред преследования.

Но тайна может быть заранее приветствуемой, любимой, прекрасной. Это будет то настроение, которое называется религиозным.

В своем кризисе первого рода неэгоцентрическое мироощущение переходит в бунтующий эгоцентрический бред величия и абсолютного строительства бытия самим, божественно великим человеком.

Второе неэгоцентрическое мировоззрение переходит в гармоническое убеждение, что посреди прекрасной Истины (тайны) бытия человек есть деятель и помощник этой прекрасной тайны, насколько ее постигает и ей усваивается. Наука хочет быть неэгоцентрическим мировоззрением без оценки бытия, с чистым объективизмом летописца. Но в конечном счете она таит в себе приветствование Истины как Красоты.

Жизнь дает себя чувствовать все значительнее, потому что она все суммируется и подходит к своей ликвидации.

Но когда теперь я просыпаюсь от благодетельного сна, я начинаю чувствовать главное содержание моей жизни как огромную болеющую рану.

Эта новая доминанта, вставшая на место той прежней, которая наполняла душу радостью, с минуты пробуждения, уже по поводу щебетания птиц, шума листьев, дуновения ветра. ‹…› Теперь доминирует ощущение болеющей душевной раны.

Угрюмая глупость – одна из черт русского народа, предоставленного самому себе. Это проявлялось много раз в истории. Между самыми светлыми вспышками отдельных людей, увлекающих иногда за собою целые направления русской жизни, вплеталось это настроение массы. В данный момент от него избавляет еврейство.

Наш современный студент ищет на лекции интересного рассказа, а не науки! Потому он бежит с лекций, где излагается сама наука, – она ему скучна! На курсе, где читается наука, сидит 5 человек. Где показываются драматические опыты, где сенсация, картинки – аудитория ломится от слушателей. Неудивительно, что в общем царит некритическая традиция понятий и так мало подлинно критической, гибкой, собственно научной мысли.

Моральное стремление стать лучше все еще эгоцентрическое стремление! Оно остается сосредоточенным на самом деятеле. И оттого само по себе оно не имеет достаточной силы. Тут человек может сказать однажды, что стыдится и не хочет быть лучше других, не хочет «иезуитничать» и фарисействовать!

Совсем другое дело, когда человека вдохновляет Красота Истины самой по себе. Тогда он прочно и навсегда пойдет за своею Красотою, ибо будет забывать себя и уходить постоянно от себя к Ней, – куда Она, туда и он.

Если вы взяли читать Библию, чтобы стать лучше, то с таким эгоцентрическим, сухим и прозаическим стремлением вы скоро прекратите интерес к ней.

Но если вам доступно чувство несравненной Красоты в Библии, тогда вы уже не перестанете ее читать, в нее вчитываться. Прозаический протестантский морализм не мог удержать интереса к Библии народного!

1 октября 1923. Петроград

Все утекает, ничто неповторимо: значит, все исключительно важно. Заметьте, что это в самом деле принципиальная противоположность тому популярному воззрению, что все повторяется по одним и тем же законам, поэтому и важное в жизни принадлежит только этим абстрактным, общим законам, тогда как конкретная, текущая реальность сама по себе никакого пребывающего значения не имеет. Для того, кто видит в мире одни лишь более или менее повторяющиеся «вещи», Истина есть удобная для человека, моя собственная абстракция, которая меня успокаивает, удовлетворяет и вооружает для новых побед над «вещами». Для того же, кто однажды учуял в мире «лицо», истина есть страшно важная и обязывающая задача жизни, все отодвигающая в истории вперед, драгоценная и любимая, как любимое человеческое лицо, и дающая предвкушать свои решения не абстрактному ratio, а лишь той собранности и целокупности живых сил человеческого лица, которую мы называем совестью. Не ratio, этот рассудительный мещанин, всегда самодовольный и ищущий своего успокоения, а горячая совесть и любовь к человеческим лицам – вот кто наш надежный руководитель и строитель жизни!

Из того, что в большинстве случаев «благие порывы» человека кончаются при соприкосновении с «действительностью» жалкими карикатурами, человек бывает склонен сделать злостное (обиженное) обобщение в духе древнего Востока и Платона, что «действительность» вне человеческого «духа»; материя есть роковым образом карикатура и антагонист духа, истины и красоты. Лишь в очищении, изоляции и эмансипации от материи дух может жить в своей истине и красоте, в том, что есть для него подлинное Сущее.

Беда здесь в том, что человек не замечает корней карикатуры в себе самом, не усматривает своего авторства в переживаемых им карикатурах.

Древнехристианский подвижник со всею зоркостью усмотрел, что человек сам автор переживаемых им жизненных карикатур, и взялся за искоренение карикатуры из самого себя, воспитывая в себе новую природу. Окружающая тварь, материя, получила тогда оправдание от возводившихся на нее похулений. Человек понял, что надо мужественно переделывать самого себя.

Знаю я, что нечто делается вокруг меня; и нечто делается также во мне самом. И там, вне меня, и здесь, во мне самом, есть свои законы, свой порядок, которые надо изучать самостоятельно. Там я узнаю эти законы геометрии, тяготения, механики, химии; здесь я различаю принцип доминанты, закон Вебера-Фехнера, закон optimumi'a реакции для определенных средних величин влияющих на меня энергий.

Как я могу уследить исчезающий процесс, когда мои восприятия подчинены закону Вебера-фехнера? Как я улавливаю постепенное прекращение шума в самоваре или постепенное замирание жизни и дыхания в умирающем человеке? В обоих случаях я принужден увеличивать возбудимость моих воспринимающих приборов, повышать интенсивность внимания; это постепенное усиление внутреннего возбуждения может дойти до настоящей тревоги, до общего возбуждения.

Одним из способов вызвать доминанту в центрах может служить постепенное ослабление одиночных ударов, падающих на нерв и удерживаемых затем на минимуме.

Мы лягаем неоправдавшиеся проекты нашей мысли и тогда обнаруживаем склонность унижать вообще свою наклонность к проектам, как «донкихотство». Однако забываем, что всеми научными открытиями мы обязаны ничему иному как именно проектам мысли. Неоправдавшийся проект «азотного дефицита», предложенный Либихом, мы ставим как типический минус для «вспомогательных теорий» вообще. Но забываем, что все множество открытий, которыми мы обязаны Либиху, сделаны им в том же порядке построения пробных проектов. Все люди всегда живут проектами. Из тысячи проектов оправдывается один. Это не мешает проективной деятельности быть единственным инструментом построения истины.

В донкихотовском рыцарском проекте больше трагического, чем смешного. Это трагедия человеческой природы, где лишь тысячами ошибок и ошибочных проб вырабатывается истина.

Рационалисты начали думать, что Истину можно познать независимо от нравственной праведности жизни.

Продолжая их, социалисты начали думать, что правильную жизнь в обществе возможно достичь независимо от праведности отдельных строителей этой жизни.

Все это – попытка плод добра принести от репейника!

Все это логическая и политическая алхимия.

«Нет такой политической алхимии, посредством которой можно было бы получить золотое поведение из свинцовых инстинктов» (Герберт Спенсер).

Новейшие социалисты полагают, что они социальными реформами успеют переплавить инстинкты людей, воспитать нового человека, переработать его в новую природу.

Тут существенный вопрос в том, возможно ли доброе перевоспитание инстинктов в человеке без его подвижнического труда над самим собою?

5 ноября 1923

Не о борьбе за существование, а о борьбе за существование в красоте – вот о чем надо говорить как об общем принципе бытия! Не о жизни как таковой, а о жизни в красоте! Борьба за существование – отнюдь не обобщение, а жалкая, пустая частность!

Все тщание врага в том, чтобы из творения Божия сделать безобразие. Вернуть красоту красоте, убить красотою карикатуру – вот что значит «воскресить Бога». Вот что значит «Воскресни, Боже, в покой твой, ты и кивот святыни твоея».

Вся христианская догматика есть попытка возвратить красоту ужасу Креста Христова! «Мир отмщен тем, что праведник умер на кресте» (И. Златоуст).

Звать надо не к морали, а к красоте. Говорить не о морали, а о красоте. Тут более любви и конкретности.