Текст книги "Лицо другого человека. Из дневников и переписки"

1911

9/10 января

Сон: в Ярославле за всенощной, где-то в монастыре; потом на Волжском откосе, на пристани, с попыткой уехать: не удалось уехать; иду с больными ногами по откосу, по съезду. Встречаю человека, видевшего меня за всенощной в монастыре, – сочувствует моей болезни ног.

Откос ночью; река, как стальная, видна внизу широкой лентой. Стоим на темном, сыром горбыле гористого берега. Под ногами доски и стружки, опилки. Должно быть – лесопильня на Волжском берегу. Недалеко сторожка. Какой-то славный знакомый мужик около… Вдруг тревожный, очень громкий звук, – не то пароходный гудок, не то – гудок на сторожевой вышке. Бежим по горе: вдали, на завороте с реки в затон какое-то судно с разгорающимся пламенем на задней части палубы. Другие суда стоят безмолвно. Горящее судно как будто двигается: это небольшой, жалкий пароходик идет в затон, все быстрее и быстрее приближаясь к нам. Наконец, он в нашем траверзе, мчится с необычной быстротой, объятый пламенем: каково-то команде и, особенно машинной команде, на нем! Большой казенный пароход, завернувший полным ходом с реки в затон, идет параллельно горящему пароходику, ближе к берегу, как бы стремясь изолировать его от берега. Пока не видно, чтобы действовали брандспойтами. Горящий отчаянно свистит и начинает заворачивать налево к отмели. Казенный пароход начинает заливать… Потом, как будто, заливаю уже я сам, брандспойтом из моих рук. Пароходик спасен и, кажется, все благополучно. Но пароходик молчалив и пуст.

24 апреля

Когда вы читаете научные, настоящие научные труды, вроде тех, что давал нам покойный проф. Болотов, или что дает в области биологии Шеррингтон, то вы понимаете, что это говорит с вами ваш настоящий друг, который стремится только к тому, чтобы облегчить вам разумение действительности, – который хочет открыть вам двери до сих пор закрытые. И тут вы понимаете высокое значение термина «научный», «научно». Это признак именно того благоволения, которое двигало людьми, чтобы облегчить, раскрыть малым силам то, что для них закрыто. Это – нечто совершенно противоположное «авторитету», который хочет только «свернуть этих малых сил в бараний рог».

Но когда вы берете в руки эти обычные статьи с массой подстрочной цитации или эти толстые книги, издаваемые во всеоружии «научной» внешности, то тут вы, при некотором внимании, скоро понимаете, что авторам нет ровно никакого дела до вас, до вашего разумения, для облегчения вам путей разумения. Вы не понимаете, зачем эти авторы так пространно говорят о том, что сами они плохо себе представляют, – зачем это обилие гипотез; зачем эти выпады и такие ненавистнические выпады по адресу тех, кто мыслит иначе. Вы понимаете, что здесь автору дело только до самого себя, он пишет это только для самого себя. И здесь вы понимаете всю правду той характеристики термина «научный», «научно», что дал Джемс.

Если в первом случае «наука» есть преимущественно царство терпимости, то здесь, в последнем случае, вам не простят ни одной оригинальной мысли: это – царство приземистого, узенького и ревнивого хозяйства «авторитетов», и здесь всякий пишущий прежде всего лезет в авторитеты, навязывает себя в мыслители и в авторитеты.

Кажется, что человек по природе своей деспот, так что и в борьбе с деспотизмом он опять оказывается деспотом. Только «прагматисты» достигли, по-видимому, точки зрения по ту сторону деспотизма. Да еще наш русский мужик, пока он не оторван от родной деревенской почвы, стоит очень высоко в отношении терпимости в хорошем значении этого слова.

Я знал одного старика-доктора с дарвиновской наружностью, старинного «поборника свободы русского народа», который, однако, прожил век свой в Швейцарии. Он сверкнул глазами и глубоко оскорбился, когда я, желая поддержать его горе, сказал: «Это дело Божие, что умер Ваш друг». Сначала я думал, что это сверкание глазами и вид оскорбленности есть только «фигура», подобающая для мундира русского либерала «из господ», который век свой носил этот старик. Но потом оказалось, что старик действительно глубоко оскорбился, даже прямо озлобился на меня за то, что я смел ему, ему – старому и заслуженному русскому либералу «из господ» – упомянуть имя Божие! Потом я почуял в тоне старика, что он стал относиться ко мне неприязненно и однажды, при встрече у проф. Введенского, когда я отказался от предложенного мне летнего курса лекций для приезжих провинциальных педагогов, старик раздраженно сказал Введенскому, что ему надо не предлагать ассистентам читать курсы, а «распорядиться», чтобы они читали! Я чувствовал, что тут сказалась неприязнь старого человека ко мне: как, дескать, он не понимает, что делает преступление, уклоняясь от пропаганды великих сведений между провинциальными тружениками по «просвещению темного народа»! Это мое уклонение от «просветительной» деятельности связалось, видимо, в голове старика с моим «ретроградным» словом, которое я осмелился сказать ему, – словом о Боге. И я ясно почувствовал, что будь надо мной воля этого старого человека, он заставил бы меня действовать так, как он хочет и как он понимает по-своему пользу и добро. Я почувствовал, что старик, этот типичный и очень чистый представитель «тургеневского» либерализма, возвысился в своем либерализме до твердого и уверенного, безконтрольного деспотизма.

Нет, господа, они – русские либералы «господского типа» отлично поймут друг друга с представителями «гнета», против которого они точили свои копья! Это люди одного поля и одного уровня: они не могут жить друг без друга. Это – счастливая комбинация, что для либерала есть контрагент в лице «гнета», а для представителей «гнета» есть добрые либералы. Им нечего делать друг без друга!

И я думаю, что добрый старый либерал и в Боге-то видит только нечто правительственное, – нечто, одетое в губернаторский мундир, – настолько во всем он способен видеть только своего контрагента и alter ego, «свое другое», дополняющее его существование. Точно также и представители гнета способны видеть во всем новом для них только «крамольный замысел» своего контрагента и дополнителя – доброго русского либерала. Это – цикловой процесс, это – консервативная система, это законченный «коррелятивизм»! Оставьте их друг для друга! Не мешайте им!

И той, и другой стороне не хватает той высшей деликатности духа, которая делает человека, которая побуждает прислушаться к биению жизни ближнего, к его вере и внутренним чаяниям, которая открывает источники верующего творчества жизни.

1920–1929

Речь на избрании в депутаты Петроградского Совета рабочих депутатов 15 июня 1920 г.

Граждане и товарищи! Сердечно благодарю вас за доверие, выразившееся в избрании меня в ваши депутаты в Совет Петрограда. Мне не приходится распространяться на ту тему, какую великую тяготу вы налагаете на мои плечи. Вы понимаете это и без моих слов. Нам, людям науки, подобная тягота еще тяжелее, чем другим, потому что нам и без того не хватает времени и сил для исполнения нашего дела, лежащего на нас. Но нельзя говорить сейчас о муках и тяготах каждого из нас в отдельности, когда в муках «родов» тяготится вся Россия, и нам надо забывать о себе.

По поводу моего избрания я должен сказать следующее. Меня очень удивило выставление меня кандидатом в депутаты именно в такой момент, когда на всех перекрестках вы можете читать во всяких газетах, что никому, кроме коммунистов, не должно быть доступа в Совет, и выбирать необходимо только коммунистов. Между тем вам всем известно, что я не коммунист. А я еще должен прибавить, что я и вообще не социалист, ибо по совести не могу подписаться ни перед одной социалистической программой. Я вполне убежденный беспартийный, и не потому, что не нашел партии, которая бы меня удовлетворила, а потому что партий и перегородок никогда не искал и не могу искать, будучи противником всех этих человеческих подразделений. Для моего сознания нет ни эллина, ни иудея, ни мужеский пол, ни женский, для меня никогда не имели значения человеческие перегородки между людьми. Именно в связи с этим для меня не имело никогда реального значения и разделение людей на «интеллигентов» и «неинтеллигентов». Благодаря этому я всегда стремился видеть и любить человека помимо человеческих перегородок и у меня установились дружеские связи одинаково между интеллигентами и между сынами простого народа. Этому я хотел бы приписать и настоящее мое избрание в депутаты: в ответ на мое отношение к человеку независимо от человеческих перегородок, и вы – как я хочу понимать настоящий момент, – смотрите сейчас независимо от каких бы то ни было перегородок и видите во мне просто человека.

Оставляя теперь личный вопрос, я хотел бы сказать о данном моменте в его общем значении. Новость его в том, что впервые от Комитета рабочих и служащих избирается человек, принадлежащий к профессорской корпорации. Принадлежа к профессорской корпорации, я, естественно, мог идти навстречу вашему избранию только по согласию с корпорацией профессоров. Это не индивидуальное мое согласие, а согласие профессоров пойти навстречу вашему избранию в Совет. Отныне вы должны убедиться в том, что со стороны профессуры нет «саботажа» или принципиального предубеждения против работы с рабоче-крестьянской властью.

Про себя я должен сказать, что всегда был далек от политической деятельности, не чувствую в себе способности к ней. Поэтому я буду ждать с нетерпением, когда истечет мой срок депутатства, дабы меня заменил более способный и достойный деятель из профессорской же корпорации. А пока я буду вашим депутатом, я буду работать в меру моих сил, как будет позволять моя совесть, и дай Бог, чтобы из нашего начинания было для общего нашего дела только добро.

Реальная действительность открывается нам как законченное в себе единство, как завершенная непрерывность, полная внутренних связей, реально и логически законченное существование. Лишь тогда, когда ты верен ей и точно воспроизводишь в своем слове, и в твоих показаниях о ней не допускаешь вымыслов о ней, т. е. не лжешь о том, что и как было, что и как есть, – лишь тогда она оправдывает тебя, твое слово и твое бытие в ней! «факты не могут противоречить один другому», и то, что фактически было, находится в тесном согласии с тем, что фактически будет! И когда ты начинаешь вымышлять о том, что было и есть, и прекратишь это тщательное, самозабвенное вникание в то, что и как было и есть независимо от твоих вожделений, – ты запутаешься сам в своей неправде, как в лабиринте, ибо начатая ложь чем далее, тем более будет уводить от того, что действительно есть!

Потому-то завет «не лги» значит то же самое, что «говори о действительности лишь то, что она в самом деле есть!» Или: «Изучай действительность, какова она есть назависимо от тебя!» А это и есть исторический клич естественно-научного созерцания в новой истории человечества! Если допущенные нами вымыслы могут стать когда-либо «правдивым искусством», то лишь постольку, поскольку мы будем в них подражать «святой Правде», святой действительности, – «истине, как она есть»! ‹…›

Практический завет отсюда таков: если не хочешь запутаться сам в своих показаниях, знай в них лишь ту действительность, индивидуальную и исключительную посреди множества других мыслимых возможностей, – которая имела место по своим, ей самой ведомым, законностям!

Знать Истину – значит знать закон существующего, закон действительности.

Но вместе с тем Истина есть и дело, человеческое действие, сообразное Правде и закону Бытия! В этом качестве она мыслится лишь как этическое действование. Последнее и заключается в таком действовании и изволении, которое вполне соответствовало бы законам и замыслу Действительности, причем соответствие для каждого отдельного конкретного случая достигается прозорливостью, интуицией, художественно-философским прозрением в совершающийся порядок вещей. В попытке определить те законы, через которые интуиция совести проникает в подлинный смысл вещей, в их правильную оценку, так что закон бытия становится законом возмездия, и заключается дело этики как науки…

«Ничто так не редко у человека, как проявление собственной воли» (Эмерсон). Все реже мы переживаем моменты свободного нравственного решения и творчества за личную ответственность. ‹…› Всего реже мы сознательно свободны в своей деятельности и жизни! В этом смысле жизнь в предании есть факт несравненно более обыденный, чем жизнь в личной сознательности. Жизнь в совершенной личной сознательности есть собственно лишь идеал, руководящая максима…

Народ есть стихийно живущая толпа, слепая в своих инстинктах и побуждениях. И народ же есть сверхличный, коллективный носитель высшей Истины. В этом смысле индивидуальное человеческое сознание может и глубоко принижаться, отдаваясь народной стихии и ее психологическим бурям ‹…› может же и вырастать без сравнения из своей ограниченности в сверхличную – народно-церковную полноту сознания.

Народ может быть и ниже, и выше индивидуально-личного сознания, и нельзя мешать в одну кучу народ как толпу и народ как сверхсложное сознание! А именно таким смешением, скачком из одной противоположности в другую, думает порешить дело наш популярный социализм!

Физиологическо-рефлекторное представление о духовной деятельности, в частности, о мышлении, приводит к тому пониманию, что всякая мысль, в том числе и наиболее отвлеченная, есть более или менее реальный проект действительности. Тем, что я строю мысль, я строю действительность, – высказываю, какою она должна быть по необходимости. ‹…›

Я мыслю и рефлекторно действую потому, что предо мною существует конкретная действительность, а я преобразую ее в другую, столь же конкретную действительность. В моем мышлении, даже в наиболее отвлеченном (каково научное, например, математическое!) я всегда строю проекты действительности. Проектирую конкретное бытие, построенное согласно моим побуждениям!

У Гарина, среди его превосходных психологических очерков, описывается процесс созревания идей у натуры «непосредственной и впечатлительной».

«Процесс мышления, результатом которого получалось такое с виду неожиданное решение, несомненно, существовал, но происходил, так сказать, без сознательного участия с ее стороны, факты накоплялись, и, когда их собиралось достаточно для данного вывода, – довольно было ничтожного толчка, чтобы запутанное до того времени положение вещей освещалось сразу, с готовым уже выводом» (Н. Гарин. «Детство Темы»).

Это тип того, как образуются душевные интегралы в подсознательной жизнедеятельности человека.

Ум в нас есть высшее и единственное зрение истины вещей и бытия. Но бывает, что он последним замечает то, что очевидно для самого примитивного наблюдения; и это последний признак падения жизни, в которой поколебался ум!

Ум страны и ее нервная система – тот класс людей, который взял на себя предводительствование жизнью и ее построение. И ум этот в качестве именно ума должен все зреть, все понимать, что творится в жизни народа. ‹…› Так-то ум и высший зритель Истины, но он же и носитель горьких заблуждений! В своих заблуждениях он может последним заметить то, что есть; и он может дойти даже до великого заблуждения человеческой истории, – будто истина не зависит от того, что есть, а зависит от того лишь, что он, «гордый творец», признает за истину! Тогда-то приходит конец ума, наголо человеческого безумия! Трагизм заблуждения и заключается в том, что ум, высший зритель истины, оказывается наименее видящим то, что есть!

Впрочем, и такое определение «Истины», что она – «то, что есть», есть лишь идеал, одно из предельных представлений нашего мышления. Именно рефлекторное понимание мысли говорит нам, что то, что есть, дается нам всегда лишь затем, чтобы перейти к тому, что должно быть; действительность, какова она есть, дается нашим рецепирующим приборам затем, чтобы изменить ее в то, какова она должна быть. Итак, постоянным элементом всякого высказывания оказывается не только то, что есть, но и то, что должно быть. И всякая человеческая истина, наравне с тем, что есть, содержит утверждение и того, что должно бить. Она есть преобразование того, что есть, в то, что должно бить.

Этика, нравственное суждение, есть частный случай перехода от того, что есть, к тому, что должно быть! Но поскольку то, «что должно быть», мыслится как обязательное постоянство, оно мыслится и как то, что в вещах есть и пребывает по преимуществу.

Было бы односторонностью думать, что лишь «чистый опыт», «чистая данность», «по возможности очищенная от теории», составляет истину как она есть. Дело в том, что и в самых абстрактных теориях, направленных на истолкование опыта, наша мысль стремится ни к чему иному, как только к установке того, что же на самом деле есть под этою массою и многоразличием сменяющихся «явлений». ‹…›

Таким образом, если самая конкретнейшая «вещь» в своей отдельности от среды есть уже плод нашей абстракции, то и обратно, самое отвлеченнейшее из понятий фабрикуется не за чем другим, как за выяснением того, в чем же подлинное, настоящее бытие, что в самом деле есть!

В 1917–1920 гг. Россия переживает не «демократию», но «социалистическую олигархию».

21 января 1921. Москва. Третьяковская галерея

Врубель. «Хождение по водам». Апостолы в ужасе: их лодку бьет волнами, в сумраке и буре носятся какие-то пятна, в которых сначала ничего не разберешь! Потом начинаешь всматриваться в пятна, различать неясные образы. Сообразно внутреннему настроению человека ему видится разное. Для так называемых «позитивных умов» тут ничего нет, кроме волнующейся стихии воды и облаков. Другие различают какой-то намек на любимый, искомый облик человеческого лица, искомого, любимого и особенно нужного в час испытания! Для третьих, наконец, тут просто загадочные тени и пятна, о которых можно лишь догадываться, что «да! Тут что-то было видно и что-то можно было принять за человеческий образ!» ‹…› Художник носит в себе любимый образ, которым он забеременей, и страдает, что он еще одинок перед лицом открывшейся ему красоты и истины, и не имеет еще сил призвать к поклонению открывшейся красоте и истине других людей и братьев! Родившийся образ – собственность, интимнейшая собственность художника; но он не стремится удержать ее за собою, но страдает и мучается, пока не сумеет передать ее другим!

И вот в чем удивительная тайна того, как художество может передавать образы ‹…› зачинающей открываться Истины и Красоты! Художественная передача и художественное предание (а это то же самое!) передают в собственность же новым и новым лицам человеческим те новые идеи и истины, которыми забеременели некогда первые творцы и пророки; и тогда для этих новых носителей и забеременевших обладателей эти зачатки и предобразы становятся столь же интимно дорогими, столь же собственными и столь же мучительными, пока они в свою очередь не сумеют передать их новым людям и поколениям! Для нового обладателя художественный образ становится вполне таким же, каким он был для первого художника, когда он впервые встал перед ним как новая задача и новое задание для человечества.

Подсознательное воспринимает более точные отпечатки от действительности, чем высшее сознание, и это оттого, что последнее несравненно активнее несет на себе высшие задачи, ему некогда заниматься частностями и деталями, оно интерполирует наскоро, дополняя от себя то, что не успело рассмотреть! ‹…›

Образы и представления, строящиеся нашим сознанием, оказываются всегда гипотетическими законченностями кусков действительности через интерполяцию, гипотетическими проектами действительности! Гипотетичность и условность происходят оттого, что они всегда интерполированы самим сознанием, так что в них столько же объективной действительности, от меня не зависящей, сколько и моей проектирующей и интерполирующей деятельности! Проективный характер происходит оттого, что мои образы и представления всегда имеют практическое значение, – они имеют в виду ту или иную деятельность и воздействие на реальность с моей стороны, то или иное взаимодействие с реальностью.

Все это имеет силу и даже еще в наивящем виде для образов и представлений о лице человека и собеседника! Когда сведения и впечатления о человеческом лице приобретают для меня известную законченность, это значит, что я успел достаточно интерполировать в слитный образ те данные, всегда более или менее отрывочные, которые дошли до меня от данного собеседника в опыте. И интерполяция здесь почерпается мною не откуда-либо из другого источника, как из меня самого, из моей нравственной личности! Представление мое о моем собеседнике – это гипотетический проект человеческого лица, составленный мною по интерполированным данным опыта и ради практической потребности войти в соприкосновение с данным лицом, жить с ним, делать с ним общее дело.

Евангельский совет «не судить», т. е. не осуждать собеседника, грозящий тем, что тут ты сам судишь и осуждаешь себя, говорит: когда интерполируешь лицо ближнего и собеседника в другую сторону, заканчивая образ его в отрицательную сторону, тем самым предрешаешь для самого себя возможность совместного дела с данным человеком, и притом на основании твоих собственных отрицательных черт, которыми ты интерполировал своего собеседника! Собеседник твой таков для тебя, каким ты его заслужил! Тем, что не заканчиваешь его образ и не произносишь над ним окончательного суда, открываешь себе возможность его идеализировать, любить, проектировать и осуществлять вместе с ним новую лучшую жизнь!

Строить и расширять жизнь и общее дело можно лишь с тем, кого любишь; любить можно лишь того, кого идеализируешь; а идеализируешь лишь того, относительно кого ты допускаешь возможность лучшего и большего, чем он кажется сейчас; т. е. прогрессивная, ширящаяся, взаимно спасающая жизнь возможна лишь с тем собеседником, которого ты интерполируешь и проектируешь лучшими чертами, которые ты можешь почерпнуть в своих собственных нравственных ресурсах! ‹…› «Любовь все терпит, всему веру емлет, не завидует, не ищет своего». ‹…› Оттого-то она, и только она, открывает возможность общего человеческого дела на ниве Божией.

5 марта 1921

Что собственно говорим мы о существе, когда отзываемся о нем, что оно «глупо»? ‹…› В сущности, мы здесь даем уже моральную характеристику, ибо в наше понятие «глуп» входит момент долженствования. ‹…› Это тотчас и обнаруживается в том, что как только ближайшее изучение биологии этих существ научит нас понимать, насколько целесообразны и разумны по-своему поступки этих животных, как только мы научимся понимать поступки животных с точки зрения их собственных интересов, мы тотчас перестаем говорить, что они глупы. ‹…› Раз по-своему имеет смысл, уже удовлетворяет и долженствованию. ‹…› Уж если по отношению к так называемой мертвой природе оказывается нужным сначала понять смысл явлений в них самих и потом пытаться высказываться о том, насколько явления подлежат переделке, то это тем более в отношении живого существа и, еще более, человека! Нужно было понять, что архитектура пчелиного сота имеет в виду предельную экономию времени и труда, а расположение перелетных птиц в летящей стае предполагает наименьшее сопротивление ветру, чтобы перестать быть слепою гадалкою и стать разумным понимателем реальности! ‹…›

Что может быть ужасней событий, в которые вовлечена Россия после 1917 года? И однако, достаточно внимательное всматривание научает понимать, что тут все обусловлено тончайшими нитями, все имеет слишком глубокий и полный смысл, чтобы начинать легкомысленный суд и принимать еще более легкомысленные решения, указывать с определенностью, кто тут «виноват» и кто «не виноват», а «жертвочка невинная». ‹…› «Виноватого» приходится искать глубже и раньше! ‹…› Но более глубокое историческое проникновение и там не дает нам найти какого-нибудь «несомненного и первичного, окончательного виновника»! Постепенно мы доберемся до ясного положения, что виноваты ми все, все до единого, подобно тому, как в заболевшем организме нет небольных клеток, и болезнь коренится так или иначе в жизнедеятельности каждой из них!

Виноват общий во всех нас и в каждом конкретно живущий грех. Активность и требуется со всею силою в отношении именно его! Враг твой в грехе, а грех внутри тебя! Последняя и настоящая работа должна бить здесь!

Но, как открыло нам христианство, грех, этот последний и подлинный враг, побеждается лишь милосердием! Борьба милосердия против греха должна идти до крови и смерти! Но, чтобы милосердие было сильно победить до конца, оно должно бить Божественным! Так мы опять и новым путем приходим к христианству. Именно здесь одно из простых изложений того, как закон возмездия, закон добра и зла, переходит к высшему закону ‹…› – закону Милосердия.

Гипотеза есть предвосхищение опыта. Психологически она всегда имеет свои основания, когда выставляется, и постольку имеет психологическую правомерность. Но подлинная ее цель и подлинная проверка лишь в том, насколько это предвосхищение будет соответствовать действительному опыту!

Коммунистическая партия, по мере своих политических успехов, начинает пользоваться все большею популярностью в среде русской интеллигенции. Понемногу к ней начинают приглядываться презрительные доселе терситы, господа профессора, писатели, литераторы и т. п. Это и понятно, ибо против нее, как организованной лжи, никто не вооружен, за исключением христиан.

В юности мы радостно принимаем окружающий нас мир с его ликующими утрами и тихими вечерами, с его зимним уютом, со всеми его впечатлениями, за исключением только смерти, которая поселяет в юной душе немой ужас. ‹…› И в том радостном принятии впечатлений мира, когда он для нас в самом деле «приятен», мы удивительно быстро и жадно изучаем его, изучаем, запоминаем, сами идем навстречу новым и новым впечатлениям и опытам, и только потом уже отдаем себе отчет в том, как много и без нарочитого труда мы узнали, открыли, усвоили.

Доверь своим силам, пусти их идти своими путями, посмотри, как чудесно они тебя выведут, – вот завет, выносимый нами из юности.

Одною из характернейших особенностей того времени является именно «приятие впечатлений», общая «приятность» их для нас. Вы видите, что человек идет по улице, и вам приятно, что он идет именно так, как идет. Люди поют свои молитвы, и вам приятно, что они поют их именно так и в таком порядке, а не в ином. И вы, сами того не замечая, быстро и точно улавливаете, замечаете и запоминаете порядок их пения, условия их хождения по улице и прочие, прочие дела их жизни. ‹…›

При старении утрачивается именно это приятие, это радостное, приветствующее восприятие впечатлений мира. Стареющий человек склонен, напротив, «брюзжать» по самым разнообразным поводам. Он видит, что человек стоит, держа руку как-то боком, и это уже начинает его раздражать: зачем это он держит так свою руку?! Люди одеты на улице не так, как он хотел бы! Думают и говорят люди не так, как он считает нужным! Летом – слишком жарко, зимою – слишком холодно, осенью – противно, весною – того и гляди простудишься. ‹…› Не так, не так построен этот мир, не так живут люди, не так цветут цветы, не так и не вовремя распускаются деревья. ‹…›

И в это же время характерным образом падает восприимчивость к впечатлениям мира, способность обогащаться ими, запоминать, создавать новые опыты! Лишь с нарочитым трудом, с особливым напряжением внимания удается теперь узнать и изучить новый ряд явлений, да и результат будет хуже и менее устойчивый, чем было в юности при безотчетном узнавании мира! ‹…›

Только в минуты особого подъема, который иногда выпадает на долю стареющего человека, к нему возвращается и прежняя восприимчивость и впечатлительность, и запоминание того, с чем сталкивает его жизнь! Это момент особенной радости или особенного горя, моменты «эмоциональных бурь», иногда ниспосылаемых и старому человеку. Все становится опять и приятно, и занимательно, и интересно ‹…› и все опять отмечается в памяти, снова душа абсолютно обогащается опытами.

10 мая 1921

В мышлении о прошлом, о фактически совершившемся царит категория при-чины. В мысли о будущем и ожидаемом – категория цели. Но цельная человеческая мысль всегда имеет в виду будущее, она всегда практична и целестремительна – только в абстракции и упрощении человек может отдаться исключительно причинному толкованию реальности, когда целиком можешь уйти вниманием в прошедшее и когда налично-протекающая реальность есть просто повторение прошлого.

Цельная человеческая мысль есть всегда попытка спроектировать новую действительность. И все знание прежнего с точки зрения категории причинности играет чисто служебную роль – для того, чтобы лучше спроектировать новую действительность, чтобы она была не эфемерна, чтобы была действительно выполнима и действительно лучше прошлого и наличного! Каузальное истолкование опыта по природе своей – служебно и, в конце своем, имеет в виду все то же целестремительное предвкушение новой, лучшей, требующейся реальности!

Проекты новой действительности строятся из пробных комбинаций тех отрывков прежних опытов и впечатлений, которые по своему прежнему протеканию отдалены друг от друга во времени и пространстве, но вызывали более или менее аналогичные переживания с точки зрения текущих побуждений и исканий человека. ‹…›

С точки зрения целестремительного воззрения цельной человеческой мысли, от которой мы всегда устремлены по преимуществу вперед, примат естественно переходит к вере; ‹…› когда человек не примиряется с реальностью ревниво, пока она не станет такова, какою он хочет ее видеть, как «добрую», «должную» и «прекрасную», «не имеющую порока»; тогда история есть лишь трагический путь к осуществлению подлинно доброй реальности, критерии добра стоят впереди, отвечающая им реальность еще не осуществлена, и в будущем, к которому стремимся, лишь «все разумное и доброе действительно». ‹…›

В предвкушении и предвосприятии будущего примат принадлежит не наличности, не явочному, не насильно заявляющему о себе, не голому факту и «материи», а Доброму! Это, так сказать, естественно-физиологическая черта мышления о будущем. ‹…›

«Вера», «этика», «эсхатология» – это лишь абстрактные расчленения и рассматривания в отвлеченной отдельности того, что в действительности протекает единым и нераздельным актом мысленного проектирования и предвкушения новой, измененной реальности.

В формировании своих интегралов опыта и своих истин (здесь нет родовой разницы, а есть лишь различие в степени простоты образований, допускающих проверку очень близко и скоро, или же заставляющих ожидать ее на значительном расстоянии времени и места!) человек участвует деятельно. Человек есть деятельный участник своих истин. ‹…›