Текст книги "Как карта ляжет. От полюса холода до горячих точек"

Но молва об этой истории широко гуляла по университету, и наш бард Валера Кузнецов, он учился на курс старше, даже сочинил на эту тему песню.

Кстати, когда я рассказал про усы своему другу Руслану Аушеву, он ничуть не удивился и поведал мне, что даже ему, Герою Советского Союза, майору, слушателю Военной академии, в 1984 году велели сбрить усы накануне парада на Красной площади. Оказывается, тогда усы могли носить только десантники и морпехи.

* * *

Надо признать, в молодости мне невероятно везло. Еще не успев получить диплом, был зачислен корреспондентом в штат «Комсомольской правды» – случай по тем временам исключительно редкий. Заметьте, не стажером, а сразу корреспондентом – просто невероятное везение. Ну писал, будучи студентом, в газеты, ну был на практике в «Известиях»… И что? Клянусь, я скромно оценивал собственные способности и даже в самых дерзких мечтах не видел себя больше чем корреспондентом какого-нибудь «Горняка Кузбасса». Когда за год до диплома меня пригласили в Москву на практику, я чувствовал себя в столице страшно одиноким, ущербным и, покидая известинский дом на Пушкинской площади, дал себе слово никогда впредь не выезжать за пределы Уральских гор.

Чем я приглянулся «Комсомолке», не знаю. Они тогда любили ребят с периферии, явно предпочитали их москвичам. Меня взяли в штат еще недоучкой, еще ранней весной. Защита диплома была назначена на 6 июня. А 3 июня, в свой день рождения, я собрал в общаге на улице Чапаева, 16 всех друзей, с кем водился в студенческие годы. Однокурсников, газетчиков, а также некоторых героев своих публикаций. И закатил прощальный пир.

Я всегда любил закатывать пиры. Чтобы вино рекой, и шумное братание, и тосты, и песни, и не исключено, чтобы с битьем посуды. Есть у меня такая слабость, простите.

А тут такой повод: оканчиваю университет и уезжаю работать в самую популярную, самую интересную газету страны. Как же я мог не позвать гостей и не накрыть щедрый стол? Эх, гори все синим пламенем, гуляем, ребята!

Пир вышел даже веселее, чем можно было ожидать. Было слишком много водки и слишком много нерастраченной за годы учебы энергии. В разгар гулянья мой могучий однокурсник Р. что-то не поделил с приглашенным гостем М. Возможно, они не поделили девушку, с которой оба хотели танцевать. Или просто могучему Р. не понравилось, как на него посмотрел умный М.

Это была самая бессмысленная драка, которую я когда-либо видел. Никто не соображал, что происходит, просто все махали кулаками. Я с трудом спас собственного корреспондента «Известий» по Уралу Виктора Павловича Бирюкова, человека почтенного, в преклонном возрасте, успев эвакуировать его с помощью однокурсника Владлена Козинца. И уже почти образумил зачинщика инцидента, то есть дело, кажется, пошло к миру, когда передо мной вдруг возник прежде абсолютно миролюбивый, сочинявший неплохие стихи В. и, ни слова не говоря, засветил мне прямо в глаз. И все опять понеслось с новой силой.

Позже, анализируя поступок нашего поэта, я пришел к выводу, что он воспользовался кулаком подсознательно, не по злу. Видно, его глодало изнутри чувство обиды: что не его, отличника и активиста, пригласили в «Комсомолку», а этого сомнительного типа, который пропускал лекции и комсомольские собрания. Поэтому я его не виню.

Наутро все мы являли собой зрелище жалкое, неприглядное. У многих на лицах были синяки. Пришлось искать черные очки и делать макияж.

Конечно, молва о порочном поведении дипломников факультета журналистики мгновенно докатилась до деканата. Кто зачинщик? Этот вопрос всегда первым задавало начальство в подобных случаях. Обнаружить зачинщика – значит, сделать уже половину дела. «Зачинщик – Снегирев, – доложила деканату комендант общежития. – Это он организовал пьянство и дебош».

В два часа дня меня и моих соседей по комнате – всего пять человек – пригласили на заседание деканата. Дело пахло исключением. И это за два дня до защиты диплома! Исключат, сообщат о драке в «Комсомольскую правду», и… прощай, удача. Надо же так споткнуться.

Готовые к самому худшему, понурые, в черных очках, мы взошли на эшафот. Было сразу видно, что наши судьи настроены вынести самый суровый приговор. Декан, его заместители, профессора и преподаватели смотрели на нас со смесью отвращения и скорби. Неужели, говорили их глаза, неужели эти удальцы завтра придут в нашу славную партийную и комсомольскую печать, которая призвана воспитывать советских тружеников на принципах высокой коммунистической морали? Чему они научат своих читателей? Да, говорили их лица, не разглядели мы в своих студентах пьяниц и дебоширов. Но ничего, лучше поздно, чем никогда. Сейчас мы свершим свой скорый и праведный суд.

– Вы почему в очках? – сурово спросил меня доцент Фоминых.

– Так конъюнктивит у меня. Глаза болят.

– Ну-ну, – не поверил доцент. – А у остальных что? Тоже конъюнктивит?

В президиуме собрания повисло тягостное молчание. Оправдания нам не было. О снисхождении не могло быть и речи.

Помощь пришла с неожиданной стороны. Деканом в те годы был Борис Самуилович Коган. Талантливый человек, известный на Урале искусствовед. В войну он служил разведчиком и, как мы слышали, отличался гусарским нравом. Сейчас, видно, что-то шевельнулось в его душе. Может, он свою молодость вспомнил?

– Дело ясное, – вынес приговор декан. – Предлагаю зачинщику объявить строгий выговор, а всем остальным – выговор и условно допустить этих негодяев к защите дипломов. Если будут замечены хотя бы в малейшем нарушении, тогда исключить.

Все остальные судьи недовольно переглянулись: приговор явно не соответствовал степени вины. Так на «идеологическом факультете» было не принято. Там легко откручивали головы и за мелкие шалости. Но спорить с деканом? Это тоже против правил.

Мы сняли со своих шей уже накинутые петли, соскочили с табуретов и, абсолютно обалдевшие от привалившего счастья, отправились в кафе «Исеть» – пить пиво.

Через два дня я успешно защитил диплом, в тот же день сыграл роль свидетеля на свадьбе у своего лучшего друга Юрия Совцова и тотчас, чтобы не искушать судьбу, отбыл в столицу.

Кстати, с Борисом Самуиловичем Коганом потом переписывался много лет – вплоть до его кончины. Всегда помнил о том, что он меня спас. Светлый был человек. Настоящий фронтовик.

* * *

Производственную, а затем преддипломную практику я проходил в отделе информации газеты «Известия». Отдел размещался, если не ошибаюсь, на втором этаже в одной большой комнате окнами на памятник Пушкину. Там сидели восемь человек – все как один знаменитые репортеры «Известий» плюс секретарь Разина Давидовна. В руководители мне определили Бориса Александровича Федосова, спортивного обозревателя. Он сначала показался суровым, никаких поблажек юному провинциалу не делал, напротив, спуску мне не давал. На всю жизнь запомнилась его фраза: «Когда тебя хвалят, тебя обкрадывают».

Жить было негде. Скитался по общежитиям. Потом Саша Краминов, известинский журналист, позвал на дачу в Серебряном Бору, которая полагалась его отцу, главному редактору газеты «За рубежом».

Иногда к нам в комнату захаживал гроссмейстер Давид Бронштейн. Он вел в газете шахматную рубрику и всегда смотрел на меня с некоторым удивлением. Только много позже выяснилось почему. Не расслышав в первый раз, как зовут Бронштейна, я его величал «Давид Иванович». А он был Давид Ионович. И конечно, от Ивановича в нем было мало, возможно, даже ничего вообще не было. Но я был молод и наивен. Настолько наивен, что даже и не догадывался о существовании евреев. Все окружающие были тогда, по мне, советскими. И однокурсник Эмиль Горештер, и наш декан Коган, и известинская секретарша Разина Давидовна.

И только год спустя, попав после окончания университета в «Комсомолку», я узнал, что не так все просто.

Хотя на самом деле, если отбросить разную шелуху, все просто: есть плохие, глупые, бесталанные люди и есть хорошие, ответственные, добрые. Все остальное – от лукавого.

Кстати, приведенный выше случай, когда меня крупно выручил Борис Самуилович Коган, был не единственным в том ряду. По жизни евреи много раз протягивали мне руку в трудных ситуациях.

Первый раз это случилось в Оренбургском суворовском военном училище. Дом остался за тысячи километров. Жизнь в казарме. Муштра. С непривычки было очень плохо. И тут меня приметил капитан Дунец. Он был седой, сутулый, с огромным носом и грустными глазами. Как сейчас понимаю, было ему тогда лет под пятьдесят, а все еще ходил в капитанах. Наверное, пятая графа подвела. Дунец преподавал у нас фотодело. Он заманил меня в свою лабораторию, научил проявлять и печатать снимки, пользоваться камерой, выбирать ракурс. Это благодаря ему я и до сих пор почти ежедневно что-то снимаю. Опубликовал больше тысячи фотографий – в газетах, журналах, «Фейсбуке».

Вот интересно, отчего он именно мне оказал такую милость?

Школу рабочей молодежи я оканчивал в городе Прокопьевске. Это был тяжелый, очень криминальный город. И в какой-то момент я тоже, как говорится, мог пойти по кривой дорожке. Но тут вмешалась судьба в лице секретаря горкома комсомола Наташи Канторович. Да так круто, что потенциальный хулиган стал членом горкома, правда, всего на полгода, но это не важно. Никогда далее я не поднимался так высоко в комсомольской или партийной иерархии.

Еще всегда с удовольствием вспоминаю Виктора Львович Хенкина, шахматного обозревателя «Комсомолки», ведущего рубрики «Клуб е2-е4». Когда он приходил, то у нас в спортивном отделе всегда начинался праздник. Во-первых, Хенкин был великим рассказчиком и ему одинаково хорошо удавались все жанры – анекдот, быль, актуальная шахматная байка или рассказ из жизни конкурентов-обозревателей. Во-вторых, он редко являлся без бутылочки, а это тоже располагало к хорошему настроению. И уж совсем было хорошо, когда Виктор Львович получал гонорар – тогда он приглашал всю компанию в ближайшее заведение (коньячок, шашлык, сациви) или в ресторан Домжура (ледяная бутылка водки, поджарка по-суворовски на сковороде, маринованные маслята).

А еще говорят, что все евреи скупые. Нет, Виктор Львович умел гульнуть широко и красиво.

Заметно прихрамывая (последствие фронтового ранения), он появлялся у нас в комнате 613, и сюда тотчас подтягивались все любители шахмат и дармовой выпивки. Особенно велика слава Хенкина была в дни эпохальных шахматных сражений с участием Спасского, Фишера, Карпова, Каспарова… Сам он на эти матчи, обычно проходившие за границей, попасть не мог – в силу происхождения, беспартийности и прочих мифических грехов, но его авторитет, знание шахмат, а также шахматного закулисья – тут равных Хенкину не было.

Однажды я, будучи дежурным по номеру, едва не стал жертвой «Клуба е2-е4». Дело было так. Хенкин, как обычно, с блеском прокомментировал какой-то очередной шахматный шедевр и предпослал своей заметке заголовок «Пешка – душа партии». Причем – это важно заметить – его заметка была буквально единственной нормальной в том номере газеты, а всю остальную площадь занимали материалы очередного съезда КПСС.

И вот… Хотя дальше можно и не рассказывать. Гнев начальства был ужасен. Пешка – душа нашей славной коммунистической партии? Да ты!.. Да мы тебя!.. Хорошо, что идеологическую диверсию заметил цензор, он вовремя просигнализировал ведущему редактору, и в тираж этот заголовок не пошел.

Обошлось…

* * *

С ранних лет мечтал стать летчиком. Не получилось – стал журналистом. Но и до сих пор задираю голову вслед любому самолету в небе.

В моей репортерской биографии есть несколько эпизодов, которые можно считать рекордами, их никто не повторил – простите за это мелкое тщеславие. Вот один из таких.

Еще будучи студентом, сумел добиться разрешения на полет в реактивном истребителе – и не просто, а на воздушный бой. Как это получилось – отдельная история. Но получилось. И вот в конце 1968 года я оказался на военном аэродроме в городе Троицке Челябинской области. Там прошел медкомиссию и инструктаж – как пользоваться катапультой, как себя вести в полете. Взлетели. Естественно, я сидел в кабине «спарки», то есть двухместного учебного истребителя, а летчиком был подполковник Наумов. Вначале он меня проверил «на вшивость», сразу после отрыва от полосы включил форсаж и ракетой, почти вертикально, ввинтился в небо. Перегрузка была такой, что я едва не потерял сознание. – Живой? – спросил меня по СПУ Наумов. – Почти.

– Ладно, – пригрозил Наумов, – тогда держись.

Тут к нам в небе крыло к крылу пристроился другой МиГ. И начался воздушный бой.

Первый полет на МиГе. Справа подполковник Наумов, это он меня истязал воздушным боем.

Что они творили! То мы проносились в нескольких метрах над землей, то вдруг оказывались за облаками. Я пытался фотографировать, но при перегрузках руки было невозможно оторвать от колен. До сих пор загадка: а как же летчик управлял самолетом? Потрясающие ощущения. Ничего подобного впоследствии я не испытывал. Потом Наумов мне сказал, что перегрузки были 7G, то есть, как я понимаю, семикратные.

Репортаж об этом полете был опубликован в газете «Уральский рабочий», а потом – в «Комсомолке». И фотографии остались. Вот смотрю на одну из них, сделанную сразу после посадки у нашего самолета МиГ-15 (на таком разбился весной того же года Ю. А. Гагарин).

* * *

В середине 80-х, когда мои родители обосновались в столице, я впервые 9 Мая повел отца в парк культуры с зыбкой мечтой отыскать тех его ополченцев из 11-й дивизии, что уцелели в мясорубке под Москвой, или тех его сослуживцев из 7-й дивизии, с которыми он делил тяготы тяжелых боев начала 1942 года. И мы нашли тех и других, хотя всем известно, что чудес не бывает. Мы ходили по заполненному ветеранами парку и высматривали таблички с названиями частей. Нам долго не везло, и когда мы уже потеряли всякую надежду, в одном из закоулков обнаружились ополченцы, а почти на выходе отец встретил своих сильно поседевших ребят из 7-й гвардейской. Будет большим преувеличением сказать, что их было много. Ну человек сорок в общей сложности там собралось из двух дивизий. И это, конечно, можно было считать чудом.

У гвардейцев верховодил генерал, который, несмотря на свой малый рост, держал своих ветеранов в строгости, на самотек дело не пускал, и за столом у них был полный порядок. А тамадил у них известный артист Театра имени Моссовета Иванов, который в фильмах обычно играл всяких жуликов и проходимцев.

Сказать, насколько отец был счастлив, я не берусь – для этого требуется испить из той фронтовой чаши. И с тех пор наши походы в парк культуры в день 9 Мая стали традиционными. Иногда он накануне созванивался с вновь обретенными фронтовыми друзьями, иногда мы приходили просто так, уже зная те беседки или скамьи, где мы обязательно обнаружим своих.

Ветеранские жены приносили с собой домашнюю снедь, огурчики, хлеб, сало, луковицы. Ветераны разливали по стаканам водку. Ветеранские дети и внуки стояли или сидели чуть поодаль, с уважением поглядывая на ордена и медали. И еще неизвестно, кому в этот день было лучше – им сдвигать граненые стаканы или нам просто глядеть на них. И еще неизвестно, кто больше ждал этого весеннего дня.

Одно каждый раз огорчало в наших ежегодных встречах: мы всегда кого-то недосчитывались. Бойцы уходили тем чаще, чем дальше отдалялся от нас День Победы.

И вот наступил тот год, когда из ополченцев в парк не пришел никто, а из 7-й гвардейской пришли шестеро. Маленький генерал, артист Иванов, Лев Говердовский, отец и еще два постаревших бойца. А жена на шестерых осталась только одна.

Говердовского я запомнил еще с той первой встречи, с середины 80-х. Его отец прошел Первую империалистическую, сам Лев Тимофеевич сражался в Отечественную, а сын его хлебнул войны в Афганистане. «Три поколения мужчин в нашем роду прошли через фронт, – говорил он без всякого пафоса, скорее с горечью. – Может, внуку повезет».

В 2004-м так случилось, что в парк мы не попали.

9 Мая следующего года, прежде чем надеть старый китель с орденами, отец позвонил Говердовскому. Тот сказал, что хворает, обезножил, прийти не сможет.

Еще прежде из газет мы узнали, что умер артист Иванов.

Отец тоже чувствовал себя неважно, ему давали билет на Красную площадь, на самое главное торжество – отказался: два часа там не вынесу. Но в парк пришел.

Мы долго бродили по знакомым аллеям и закоулкам в надежде отыскать хоть кого-нибудь. Потом мы стояли под солнцем на площади, всматриваясь в лица людей. Вдруг?

Но тщетно.

Ушли… Почти все ушли из тех, кто в 1941-м принял на себя первый удар, кто отстоял Москву и дал стране надежду.

Мы стояли на залитой солнцем площади сразу за главным входом в парк культуры. Отец и мы с братом. Отец был облачен в парадный китель с орденами и медалями. А также в пилотку. Мимо нас текла праздничная толпа. Изредка кто-нибудь подходил к отцу и поздравлял его с праздником.

Какая-то девочка вручила ему три гвоздики.

Впрочем, по большому счету толпе не было никакого дела до ветерана, стоявшего посреди площади, как и до других ветеранов, притулившихся на скамьях в разных уголках парка.

Отец выглядел растерянным. Битых два часа мы ходили по парку в поисках его однополчан. Тщетно. Никого не было – ни там, где прежде собирались, ни в других местах. Нигде их не было. Мы уже хотели покинуть парк и почти дошли до выхода, но тут он снова остановился, стал оглядываться. Вдруг?

На этот раз чуда не случилось.

* * *

Отцу уже было под девяносто, когда я попросил своего друга, коменданта Московского Кремля генерала Хлебникова, помочь с пропуском на Красную площадь в День Победы. Сергей Дмитриевич часто бывал в нашем доме, к отцу относился очень тепло, поэтому дважды повторять просьбу не пришлось.

Отец и Путин. Кремль, 9 мая 2011 г.

Праздничным утром 9 Мая мы сидели на трибуне для почетных гостей, смотрели парад, потом генерал пригласил нас на торжественный прием, который происходил в Кремле. Там мы оказались за одним столом с сослуживцами Сергея Дмитриевича, генералами ФСО. Все они, надо сказать, тоже выказывали моему ветерану подчеркнутое уважение: говорили тосты, подкладывали ему икорку, подливали коньячок. Коля, хоть он и был впервые на таком серьезном мероприятии, быстро освоился, вел себя так, словно всю жизнь только и делал, что ходил по правительственным приемам.

И вдруг он мне говорит:

– А ведь это Путин вон за тем столом сидит, – и кивает в сторону президента.

– Путин, – соглашаюсь я. – А за соседним столом – Медведев.

– Хм, – говорит Коля – а можно я к ним подойду поздороваюсь?

Ищу глазами Хлебникова, чтобы переадресовать ему просьбу: можно ли? Но он, как назло, куда-то отлучился.

– Ну попробуй, – отвечаю.

Отец махнул еще рюмку, встал и направился прямиком к президентскому столу. Я приготовил фотоаппарат.

Наверное, охрана в тот день получила указание: фронтовиков с орденами не кантовать. Потому что Коля вполне беспрепятственно подошел к Путину, который беседовал с каким-то маршалом, подождал, пока они закончат, а затем протянул руку президенту: «С праздником!» И президент тоже широко улыбнулся, ответил на рукопожатие и сказал какие-то не очень формальные слова, типа: здоровья вам и бодрости, дорогой наш ветеран.

Потом Коля повторил тот же финт с премьером, однако Медведев отчего-то не был столь приветлив, ограничился кивком и продолжал прерванную беседу с артистом Хазановым.

Вполне довольный, отец вернулся за наш стол. В глазах генералов его реноме сильно выросло, они стали подливать ему еще активнее.

Когда после приема мы вышли из Кремля, я спросил отца:

– Ну скажи, как тебе все это? Что больше всего понравилось?

– Больше всего мне понравилось, когда я в туалете оказался рядом с Жириновским, – сразу, без раздумий, ответил Коля. – Мы мочились в соседние писсуары.

* * *

Он был человеком, безусловно, одаренным. В детстве обучился игре на мандолине, и когда спустя три десятилетия этот инструмент оказался в его руках, Коля тут же, без всяких репетиций, устроил нам целый концерт. То гда же, мальчишкой, он взял несколько уроков игры на бильярде, стол стоял в санатории, где его мать работала уборщицей. Опять-таки спустя много лет, когда отцу было далеко за семьдесят, бильярд появился в нашем загородном доме. И что же? Коля взял кий и, к восторгу моих друзей-ровесников, продемонстрировал настоящий мастер-класс игры. Он загонял шары в лузы, не целясь, с треском, без всякой натуги, так, словно и не расставался никогда с кием.

После смерти мамы я повез Колю в Карловы Вары, на воды. Это было первое заграничное путешествие в его жизни. Но и тут он повел себя так, будто вырос в Европе. Мы летели с пересадкой в Цюрихе. Там, в транзитной зоне швейцарского аэропорта, я ненадолго оставил его, а сам отправился на поиски справочного бюро, чтобы узнать, где регистрируют пассажиров на Прагу. Вернувшись, вижу такую картину. Коля держит за пуговицу какого-то немца и пытает его на чистом русском языке:

– Где рейс на Прагу?

– Нихт ферштейн, – отвечает немец.

– Где рейс на Прагу? – опять требует Коля.

– Нихт ферштейн.

– Где рейс на Прагу? – не отступает Коля.

– Прага! – наконец озаряет немца. – Прага – там. – И он показывает рукой в правильном направлении.

Сделав вид, что я ничего этого не видел, подхожу к своему ветерану. Он довольный:

– Я уже и сам все выяснил.

В Карловых Варах я однажды провел такой эксперимент. Завел его в заведение, где показывали стриптиз, заранее об этом не предупредив.

Сели, заказали пива, а тут вдруг раз – прямо возле нашего столика появилась девица и быстренько сбросила с себя всю одежду. Я наблюдаю, что же будет. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Допил пиво, сдержанно улыбнулся стриптизерше и вопросительно глянул на меня: ну что, пошли спать?

Мои красивые и вечно молодые родители.

Коля никогда меня не хвалил. Наверное, он внутренне гордился и мной, и братом, но предпочитал делать вид, что так и должно быть, все по плану. Когда я однажды на каком-то праздничном мероприятии по случаю Дня Победы познакомил его с крупными, известными на всю страну генералами, то и к этому Коля отнесся как к само собой разумеющемуся. А генералы, видно, уловив нечто невидимое, но явное, с большим почтением отнеслись к старому фронтовику.

Жил он последние десять лет исключительно в нашем доме. Рядом с ним было так уютно. Всегда выдержанный, спокойный, аккуратный, слегка отстраненный от окружающей жизни. Этой отстраненности еще, конечно, способствовала глухота, он в последние годы даже с аппаратом слышал очень плохо. Зато читал до последнего дня много – книги, газеты, журналы, все подряд.

За обедом обязательно пропускал рюмку-другую чего-нибудь крепкого. Объяснял: «Это полезно для сосудов». У него была отдельная комната. Иногда ночью я слышал, как отец во сне кричит и даже скверно ругается. Хотя по жизни он никогда и никому не сказал худого слова. Никогда! А во сне жутко сквернословил. Меня это заинтересовало. Стал прислушиваться. И вот что понял: он во сне в атаку ходил.

Тогда я еще над ним подсмеивался: ну спи ты спокойно, сколько лет прошло…

А с некоторых пор и меня это стало накрывать. Что ни ночь – снится один и тот же сон, окрестности города Герата, засада, и я кричу бешено, аж рот рвется: «Стреляй! Ну, стреляй же!» И сам чувствую щекой приклад автомата – а-а-аа-а!.. Два рожка, перевязанные изолентой, а остался в них всего один патрон.

Может, и я тоже теперь во сне кричу и ругаюсь.

Все может быть.

* * *

Иной раз я начинаю жалеть, что не стал алкоголиком. Как было бы хорошо: впал в запой, и мама не горюй. А так пьешь ее, горькую, пьешь – и ни в одном глазу. Только еще горше становится.

Вот вчера, в великий день, встал с тяжелым настроением. Наверное, потому, что отца не было рядом. Он долго жил и, наверное, приучил меня к мысли, что будет всегда. Что всегда 9 Мая я нарву ему в саду тюльпанов, а потом мы поедем вместе в Москву на встречу с однополчанами. Брат Сережа подтянется, обед в ресторане, тосты, поздравления. Потом дома с Таней, котом и собакой – все вместе. Фронт, разговоры, воспоминания. Я так свыкся с этим, что теперь, когда его нет, этот праздник у меня в буквальном смысле со слезами на глазах. Я выпиваю один, да только без всякого смысла. Так, добро перевожу.

Впасть бы в запой. В блажь. А не выходит.

Из дневника. 9 мая 2014 г.