Текст книги "Как карта ляжет. От полюса холода до горячих точек"

А я приехал в Крым на своей машине, скромном «жигуленке» под названием «копейка». И Уланова, узнав об этом, тактично просит:

– Володя, если поедете куда-то, то нас тоже приглашайте, мы вам будем очень благодарны.

Вот так все и началось. Днем мы колесили по крымскому побережью: Гурзуф, Ялта, Алушта… Вечером Уланова с Агафонихой приглашали меня в их двухкомнатный люкс, выставляли дорогой французский коньяк, а закусывали мы – я это хорошо помню – малосольными огурцами. Ну и трепались, конечно, обо всем на свете.

Великая балерина была абсолютно естественной и больше расспрашивала, чем говорила сама. Шутили, смеялись, подначивали друг друга.

Но какой же я был дурак! Следовало, придя к себе, записывать все это – ее рассказы, ощущения от исходившего от нее света. Отчего же я этого не делал? Теперь уже не вернуть…

* * *

На церемонии открытия московской Олимпиады огонь в чаше «Лужников» зажигал Сережа Белов, легендарный баскетболист, красивый и умный человек. А олимпийскую клятву произносил Коля Андрианов, лучший на то время гимнаст и тоже удивительно симпатичный парень. Осенью, сразу после Олимпиады, Колю, Сережу и меня пригласили с визитом в ГДР.

Гэдээровские немцы – сплошь фанаты спорта – принимали нас очень тепло. При виде двух этих знаменитых парней они натурально выпадали в осадок. Немели от восторга. Не знали, как нам угодить.

А я так был просто счастлив оказаться в компании таких выдающихся людей. Белов был моим давним кумиром: мы оба родились в таежных районах Томской области, я много раз видел его игру – интеллигентную, творческую, умную, он импонировал мне сдержанностью, интеллектом, независимостью. В большом спорте таких Личностей было мало. Оба они – и Сережа, и Коля – уже завершали свою спортивную карьеру, поэтому в ГДР не очень «режимили», после встреч с болельщиками могли за душевным разговором пропустить рюмочку-другую. Но и тут Белов, в отличие от нас с Колей, держался в рамках.

Еще помню такой случай. Возвращаемся домой. Аэропорт в Берлине. Коля Андрианов вдруг говорит:

– А у меня марки остались неизрасходованные.

И вытаскивает из кармана целую кучу бумажек, на них по тем временам дубленку можно было купить.

– Ну оставь их, ты же не в последний раз здесь, – советует ему прагматичный Белов.

Коля смотрит по сторонам, находит понравившуюся ему немку с детской коляской:

– Фрау, битте! – и отдает опешившей гражданке ГДР всю эту наличность.

Уже нет ни того, ни другого. Иные теперь кумиры.

* * *

Сказать по правде, в начале 70-х Инна Павловна Руденко посматривала скорее сквозь меня, нежели на меня. Наверное, я был ей неинтересен. И это понятно, я и самому себе был неинтересен, весь в комплексах. Долго не мог найти себя на Шестом этаже, писал скучно, из-за этого переживал, робел, явно выпадал из обоймы…

Инна же считалась классиком. Каждый ее очерк был событием: газету зачитывали до дыр, летели чьи-то начальственные головы, принимались постановления, редакция в ответ получала тысячи писем. Можно сказать, она была вершителем дум.

Прошли годы. И только в самом начале нового века мы отчего-то сблизились. То ли я стал умнее, то ли она мягче.

Когда у меня в 2003 году вышла книга «Рыжий», которой я очень дорожил, Инна пришла на презентацию, сказала какие-то добрые слова. Потом призналась: «Как же, оказывается, плохо мы знали друг друга. Я понятия не имела, что у тебя была такая насыщенная жизнь».

Я тоже стал регулярно захаживать к ней в гости, благо это было удобно: дом Руденко располагался в самом начале Тверской улицы, рядом с Белорусским вокзалом.

В соседнем магазине я покупал коробку конфет и бутылку водки. Иногда привозил яблоки из своего сада. Инна, отворив двери в квартире на шестом этаже, искрилась радостью. Если она и притворялась тому, что рада видеть меня, то делала это довольно умело. Но нет, кажется, она была по-настоящему рада. Она только что перенесла довольно сложную операцию.

– Вам можно? – показывал я свою бутылку.

– Можно, можно, – смеялась она. – Доктор разрешил и пить, и курить.

Где она таких докторов находила?

Инна провожала меня на крохотную кухню, где было накрыто скромное угощение: украинская колбаса с чесноком, грибочки. Я доставал свои дары. Мы садились друг против друга и начинали беседовать.

Инна следила, чтобы я наливал ей строго по полрюмки, это была ее норма. Но – регулярно. После третьей она закуривала сигарету «Ява», предварительно уточнив, была ли это именно третья рюмка.

– Так Ким научил, – объяснила она. – Закуривать после третьей.

Покойного мужа Кима Прокопьевича Костенко вспоминала часто, по разным поводам и всегда с восхищением. Потом она курила почти не переставая. Допаливала свою «Яву» до фильтра и сразу доставала из пачки новую сигарету.

Мне тоже нравился Ким. Всегда доброжелательный, спокойный, мудрый. Я был главным редактором «Собеседника», а он – первым замом главного в газете «Советская культура». Обе редакции располагались в одном здании на улице Новослободской. Столовая была общей, поэтому мы часто встречались за обедом. Погиб Ким в автокатастрофе: купил новую «Волгу», гнал ее из Горького в Москву. Не доехал…

Эти разговоры были важны для меня.

Говорили о том, как изменилась жизнь – что безвозвратно потеряно и что получено взамен. Вспоминали «Алый парус» и своих коллег по той старой «Комсомолке». Перебирали героев ее публикаций. Иногда жестко спорили.

Инна вспоминала, как прорабатывали ее после каждой опубликованной статьи. Она тогда возглавляла отдел учащейся молодежи.

– Меня по каждому поводу куда-то вызывали, требовали объяснений, воспитывали. Однажды не выдержала, пошла к главному редактору Панкину, положила ему на стол заявление: «Прошу освободить меня от должности члена редколлегии, редактора отдела». Панкин: «Это что за истерика такая? Ты книжки читала, экзамены сдавала? Тогда должна понимать, что происходит. А происходит борьба нового со старым. Иди и борись. Это наша задача». Такой вот детский разговор произошел.

Панкин сейчас, вспоминая то время, говорит: мы гордились тем, что были мальчиками для битья.

Тут я не удержался, ответил:

– Но справедливы ли эти слова по отношению к самому Панкину? Он-то сам в итоге взял от жизни все: был министром иностранных дел, председателем агентства по авторским правам, послом в трех странах. Да и теперь нехило устроился: живет в Швеции, имеет там свой бизнес. Где логика? Мальчик для битья неплохо поладил с властью. Концы с концами не сходятся.

– Сходятся, – сквозь сигаретный дым осадила мой пыл Инна. – Я недостатки Панкина лучше других знаю. У него есть такая индульгенция, что, как он считал, может ею накрыться в гробу. Это письмо от Твардовского, которого Борис Дмитриевич поддержал в трудную минуту. Твардовский из больницы написал ему очень теплое благодарственное письмо. Панкин считал (возможно, и сейчас так считает): для того чтобы сделать нечто большое, можно поступиться чем-то малым.

…Мы говорили о журналистике, о том, как сильно изменилась она в последние годы. И тут Инна стояла на своем. Вспомнила, как она в середине 90-х вернулась из Праги, где работала собственным корреспондентом журнала «Новое время».

– Меня не было в стране четыре года. А какие это были годы? С девяностого по девяносто пятый. И вот я вернулась, и мне редактор говорит:

– Инна Павловна, вы понимаете, что вы приехали в другую страну, в другую газету? И что ваше умение складывать слова сейчас никому не нужно.

Я так робко отвечаю:

– А почему мне сказали, что в прошлом году больше всего откликов пришло на статьи Пескова?

Он мне в ответ:

– Что касается Пескова, то животный мир не изменился.

Вот так. Потом мне передали и такие его слова: «А о чем Руденко у нас будет писать? О том, как перевести старушку через улицу?»

Это было неправдой. Во-первых, я всю жизнь писала на нравственно-социальные темы. Я всегда ставила проблему или человека с проблемой в контекст времени. Это меня интересовало. Я сказала главному: «Давайте попробуем. Просто приживалкой я быть не хочу. Не получится – уйду».

Тогда даже близкие мне люди говорили: другая жизнь, другие проблемы, другой язык, и ты должна полностью измениться, чтобы соответствовать новому времени. Но полностью измениться я не могла.

Это был для меня очень трудный период. Очень трудный. Я, как героиня Горького Ниловна, бочком-бочком ходила по коридорам. Сегодня если я могу чем-то гордиться, то это тем, что у меня есть читатель, я завоевала читателя, ничуть при этом не изменившись, не поддавшись ни на одну «желтую» тему.

– Инна, – спросил я, – а вас не посещает горькое чувство, что прожитая жизнь состояла из иллюзий?

– Нет. И тебе скажу почему. Во-первых, в отличие от многих других людей, которые себя ставят высоко, я о себе невысокого мнения. Я дочь бухгалтера и винодела. Но о чем мы? К чему это я вспомнила?

– Я спросил по поводу иллюзий.

– Так вот, я же чудом в Москву попала. Счастливый случай. Какие иллюзии? Если же ты меня спрашиваешь про капитализм и социализм, то и тогда социализма не было, и сейчас капитализма нет.

– И ностальгии по прошлому у вас нет?

– Нет. Как говорит Боря Панкин, «во что я верил, в то и верю». Так же и я могу сказать. Все догмы и заклинания скользили мимо моих ушей. А вот равенство, братство, человечность – это остается, это осталось. Мы не в тот социализм верили, который сверху навязывался, а в тот, который сами строили, в «Алый парус».

– Вы прямо как Нина Андреева, никогда не поступались принципами.

– Ты знаешь, я считаю, что политическими принципами как раз поступаться можно. Надо! Потому что со временем ты что-то узнаешь: достаточно, скажем, прочесть скрытые от нас ранее «расстрельные» письма Ленина, чтобы изменить к нему отношение. А «Архипелаг ГУЛАГ»? Сначала мы улучшали эту систему – социализм, потом мы поняли, что она не улучшаема, наши взгляды изменились… А вот этическими принципами поступаться нельзя.

…Она опять достала из мятой пачки свою «Яву», вкусно закурила.

– Я тебе еще раз хочу сказать, что меня всегда больше всего интересовал человек. Когда Танька Агафонова говорила, что она едет на Кубу или на Северный полюс, я ее не понимала. Мне были интересны не экзотические места, а люди, их судьбы, их страсти.

Мне так интересен человек, что просто невероятно. Видимо, герои моих публикаций это чувствуют, когда я беру у них интервью. Господи, да какое интервью? Я же приезжала и жила там с людьми – ходила с ними в гости, знакомилась с их родными, мы вместе пили чай, мы ходили в театр.

– А потом надо было садиться за стол и писать. Это для вас было мучительно – сесть за стол и писать? Или легко все получалось?

– У меня всегда была одна и та же мысль: ну все, вот этот материал я уже никогда не напишу. Я набираю столько материала, что роман можно написать. А надо написать статью. Причем с темой. Я всегда помнила про своего главного читателя, про Кима. Мне говорили, он в «Культуре» прочитывал материал, откладывал в сторону и спрашивал: «Ну и что?» А ну, как и мне скажет: «Ну и что?» Всегда должна быть высшая цель: ради чего ты это пишешь.

Классики Шестого этажа: Инна Руденко и Коля Боднарук.

…Почему я так подробно привел этот разговор с Инной Руденко? Может быть, молодые прочтут, те, которые хотят стать хорошими журналистами. Полезно не забыть тех, кто был до тебя.

* * *

Коля Боднарук был как раз из тех, кто в «Комсомольской правде» делал карьеру. Он стремительно вознесся к административным вершинам: корреспондент, завотделом, член коллегии, ответственный секретарь, заместитель главного редактора. Стать редактором было не суждено по очень банальной причине: в его биографии напрочь отсутствовал политический элемент, свидетельствующий о безоговорочной благонадежности. Коля не работал в ЦК, не возглавлял партийную организацию, не избирался делегатом съезда. В те годы с такой анкетой ходу наверх не было.

При всем том Боднарук был профессионалом высокого класса. Газетчиком от Бога. Если мне нравился процесс собирания материала, я любил шляться по командировкам, открывать людей, города и страны, то Боднарук получал удовольствие от делания газеты. Он владел безукоризненным редакторским чутьем, влет отличал хороший материал от халтуры, знал, как собрать и выпустить отличный номер. Поэтому его быстрый карьерный рост не вызывал зависти или недоумения. Это был тот, увы, редкий случай, когда человек поднимался вверх по служебной лестнице не благодаря политической конъюнктуре или блату, а исключительно за счет своих деловых качеств.

Я уже не помню сейчас, при каких обстоятельствах возникла наша дружба. Но только с начала 70-х до самого его ухода (он не справился с тяжелым недугом в 2009 году) мы вместе отмечали все значимые праздники, семьями ездили отдыхать на Валдай, ходили на рыбалку. Костяк компании составляли Боднарук и два его студенческих товарища по учебе в МГУ, правда, они грызли науку на физфаке – Володя Хряпов и Коля Коротеев. Пятым был Валентин Зубков, тоже работавший в «Комсомолке» и освещавший космос.

Если Боднарук преуспел на газетном поприще, то его университетские приятели также стремительно поднялись – один на производстве, другой в науке: Хряпов к сорока годам стал директором огромного оборонного предприятия, а Коротеев – членкором Академии наук, проректором МГУ по международным связям, руководителем кафедры лазерной физики.

Кстати, самые лучшие возможности для карьеры были у Валентина Зубкова, потому что его отец в ЦК руководил сектором, отвечавшим за прессу. Но в те времена далеко не все сановитые отцы тащили наверх своих детей, совесть еще была понятием не абстрактным. Валентин так и остался журналистом, хотя и очень хорошим.

Над Боднаруком мы при встречах шутили, имея в виду его украинское происхождение: «Микола, отдай Крым!» Он беззлобно махал рукой: «Да забирайте». При этом Николай был фанатичным патриотом своей Украины, любил ее и выражал нескрываемое удовольствие, когда она стала самостоятельным государством. Представляю, как бы тяжело он переживал все случившееся в последние годы.

Он никогда не видел своего отца – тот погиб в 1944-м в Венгрии. А сам Коля родился 8 мая, то есть прямо в канун Дня Победы. Его день рождения мы обычно отмечали 9-го под грохот артиллерийского салюта.

Встречались «физики» и «лирики», искрило так, что пробки на электрических щитках вылетали. Таких застолий больше никогда не случится в моей жизни.

Боднарук раньше нас всех предсказал крушение социализма. Я хорошо помню, как был изумлен, когда еще в середине 80-х, кажется, даже до начала горбачевской перестройки, он сказал, что системе – кирдык. Мы тогда жили с уверенностью: привычная жизнь с вождями на мавзолее – это навечно. Были зашоренными и не умели думать. Социализм думать не разрешал, все представления об окружающем мире укладывались в рамки «Краткого курса истории КПСС». А Коля видел вещи иначе. Умный…

Ну и кто бы сделал его тогда, такого проницательного, главным редактором?

Последний раз всю честную компанию я собрал в финской бане на Петровке летом 1997 года. После парилки, как водится, крепко выпили. Коротеев как бы между делом сказал, что вскоре мы о нем услышим, что он стоит на пороге грандиозного открытия, которое перевернет мир. Мы за это еще выпили. Все знали, что Коротей действительно крупная величина в лазерной физике и от него можно ждать многого. Долго не могли разойтись. На Пушкинской площади зашли в один ресторан, потом в другой. Появилась идея: продолжить гулянку.

– Махнем в Сочи, – сказал Боднарук.

– Лучше на Кипр. Там море теплее, – предложил я.

Остальные с энтузиазмом меня поддержали.

Уже направились было в Шереметьево, когда кто-то вспомнил, что надо иметь с собой заграничные паспорта. Отбой…

Кажется, через месяц в больнице умер Володя Хряпов.

Спустя год свел счеты с жизнью Коля Коротеев. Таинственная, странная история.

Следующим покинул этот мир Коля Боднарук.

С Валькой Зубковым мы встречаемся. Но уже без всякого желания ехать в Сочи. Наверное, постарели.

* * *

В те годы в газету писали письма. Много писем, тысячи каждый день. У нас в отделе спорта даже был специальный референт по этой части – Шурочка Гончаренко, жена великого конькобежца Олега Гончаренко. Она, кстати, самым прямым образом имеет отношение к моей женитьбе. Как-то раз Шурочка заманила к нам в редакцию дочь своих друзей по Норвегии, где ее конькобежец Олег бывал регулярно. А мой будущий тесть служил там в аппарате военного атташе.

– Володя, – сказала мне Шура, – вот эта девочка, ее зовут Танечка, она моя гостья, но я сейчас убегаю, а ты ее развлеки и проследи, чтобы никто не обидел.

Я тогда был робкий и ужасно нерешительный рядом с девушками. А тут сразу перья распушил. Подходит к нам шахматный обозреватель Хенкин:

– Это что за красавица у нас в гостях?

– Моя будущая жена, – говорю я Хенкину.

– Ну раз так… – сразу ретировался гусар.

С тех пор я и развлекаю Таню – вот уже больше сорока пяти лет.

На всякие рутинные письма Александра Алексеевна Гончаренко отвечала сама или же переправляла их в инстанции с «просьбой принять меры». А сложные письма давала для ответов корреспондентам, в том числе и мне. И вот однажды я обнаруживаю в папке с почтой послание из города Куйбышева, ныне Самары. Убитая горем женщина пишет о том, что к ним приезжали кумиры местных мальчишек – хоккеисты ЦСКА. Сын этой женщины со своим другом подошли к кумирам (фамилии опущу) и попросили автографы, однако кумиры послали их куда подальше, да еще в очень грубой форме. После чего один мальчонка стал заикаться да и другой теперь явно не в себе. Даже в школу ходить перестал. Помогите!

Я в то время дружил с Владиком Третьяком, он по моему совету вел дневник, затем эти записи публиковала «Комсомолка», впоследствии они превращались в книги. И вообще он был мне симпатичен. Звоню ему, объясняю суть дела. Он говорит: «Приезжай к нам на базу в Архангельское, что-нибудь придумаем». В тот же день Третьяк подписал этим пацанам две свои фотографии, и я их отправил в Куйбышев. Судя по полученному затем ответу, мальчишки были счастливы и опять поверили в хорошее.

Теперь самое интересное. Один из этих двух пацанов затем стал журналистом и спустя годы тоже пришел работать в «Комсомолку», а сегодня его все знают, потому что это Дима Муратов, главный редактор «Новой газеты». Когда я написал «Рыжего» и долго мыкался по издателям (все требовали денег), именно Дима Муратов прочел рукопись и тут же издал книжку, да еще и выплатил мне гонорар, что по тем временам вообще было делом неслыханным. Но и это еще не все. Когда весной в Чехии на меня стали не по делу наезжать местные ловцы шпионов, Дима обратился с письмом в мою защиту и к президенту Земану, и к министру иностранных дел Заоралеку.

Ту фотографию с автографом Третьяка он хранит до сих пор.

Все в жизни возвращается. И любое сделанное тобой добро всегда окупится сторицей. Разумеется, только в том случае, если ты делаешь его бескорыстно, не ожидая платы.

Глава четвертая
Ой, мороз, мороз!

Как из меня не получился радист, зато попал в полярную экспедицию.

Андрей Вознесенский. Василий Песков. Юрий Хмелевский.

Главный штурман Аккуратов. Генерал Дейнека.

Полярный летчик Охонский. То взлет, то посадка: история одной эвакуации.

В тишине на острове Врангеля. Выбор Конюхова. Встречи с Папаниным.

Безумный полет в Антарктиду: Артур Чилингаров, Юлиан Семенов и пятьдесят лаек. Дмитрий Шпаро. Заветы Ильича.

Сильно замерзла рука. Снял перчатку, пошевелил негнущимися пальцами, сжал их покрепче в кулак и спрятал под пуховку. Все это делал в полусне, глаз открывать не хотелось. Опять было наладился спать, но тут зашевелился Дима Шпаро, мой сосед по спальному мешку. Он легонько ткнул меня варежкой. «Пора», – сказал. «Хорошо», – пробормотал я, не сумев скрыть раздражения, поскольку ничего хорошего для себя в ближайшее время не ожидал.

Высвободил из мешка руки. Стянул с головы шерстяной подшлемник. Часы показывали пять утра. Мне действительно надо было вставать: я был дежурным.

Ветер яростно хлопал бортами нашей капроновой палатки, и от этого на лица ребят, на спальные мешки сыпался иней. Было гораздо темнее, чем пять часов назад в ясную полночь, когда мы устраивались на ночлег. «Значит, опять пурга», – тоскливая шевельнулась мысль.

Стараясь поменьше толкаться, чтобы не разбудить парней, стал осторожно вылезать из спального мешка. От неловкого движения ногу мучительной болью стянула судорога. Пришлось лечь навзничь, ждать, когда отпустит. Это от больших нагрузок, считал я. «Нет, это от недостатка солей в рационе», – спорил со мной в таких случаях альпинист Гена.

Поминутно дуя на изрезанные глубокими трещинами кончики пальцев, медленно натянул толстые штормовые брюки. Ноги сунул в валенки, а меховые носки, в которых спал, бросил в полузасыпанный снегом рюкзак. Набросив пуховую куртку, вылез наружу.

Маленькие колючие снежинки плотным роем ударили в лицо, словно кожу проткнули. Ну и пурга! Я пытался рассмотреть за белой пеленой скалы и айсберги, которыми мы любовались всего пять часов назад, но все предметы вокруг поглотила слепая белая мгла.

Ножовкой выпилил большой снежный кирпич, втолкнул его сквозь входной рукав внутрь палатки и следом быстро вполз сам. Как здесь, внутри, было хорошо. Не душил ветер, не сек лицо колючий снег. Я расстегнул пуховку, снял варежки. Из жестяных коробок извлек два маленьких примуса, подкачал их, открыл на секунду вентили, чтобы вытекло немного бензина, и тут же поджег его. Через две минуты, когда примусы прогрелись, яростно загудело синее пламя. Теперь ножом изрубил снежный кирпич на мелкие кусочки, плотно набил ими обе кастрюли и поставил их на примусы. А в углу палатки – там, где между спальным мешком и капроновыми бортами оставалось еще немного свободного места, принялся рыть ямку, чтобы спрятать в ней от сквозняков свою «кухню».

Сантиметров через сорок ножовка уперлась в твердый лед. Я тщательно вычерпал кружкой снег со дна ямки.

И замер.

Это было ни на что не похоже. Снизу струился таинственный изумрудно-зеленый свет. Именно струился – ровно и сильно. Совершенно неземное, невиданное прежде сияние осветило снежные стенки нашей сумрачной палатки. Вначале я не мог понять, что же это. Будто отворилось окошко в какой-то сказочный мир.

Как зачарованный, смотрел я на это чудо, боясь, что оно вот-вот исчезнет и никто из моих товарищей не поверит мне. Крышкой от кастрюли и ножовкой очень осторожно расширил ямку, и призрачное сияние усилилось.

Было раннее апрельское утро. После многих дней тяжелого пути мы пересекли 80-ю параллель и вышли на простор Ледовитого океана. Это он, великий Северный океан, светился сейчас сквозь толщу льда в ногах у моих спящих друзей.

Из дневника. 28 апреля 1971 г.

* * *

70-е годы прошли в отделе спорта – сначала я был корреспондентом, потом заведующим отделом, потом редактором двух отделов (военного и спортивного), членом редколлегии. Четыре Олимпиады, множество чемпионатов мира, Европы, страны. Спартакиады, комплекс ГТО, дружба с великими чемпионами.

Но главная любовь была не на стадионах, а далеко-далеко от Москвы, во льдах Арктики. Север, однажды случайно открывшись мне, сразу заворожил, взял в плен, опутал на долгие годы.

Опять судьба?

В 1970-м году к нам в редакционную комнату № 613 повадился ходить доцент-математик Дима Шпаро. Он приносил длинные и занудноватые статьи о своих полярных походах по Таймыру, и вначале мы восприняли Диму как очередного графомана, коих всегда много было вокруг газеты. Но очень скоро стало ясно, что дело не в статьях. Шпаро был как таран. Он твердил нам о грандиозных планах проложить будущие маршруты своих походов по дрейфующим льдам и даже дойти на лыжах до Северного полюса. До полюса? Конечно, всем это казалось невозможным. Однако потихоньку Дима сумел приручить к себе почти всех редакционных начальников. Он к каждому находил свой подход. Кому-то подарил шапку из нерпы. С кем-то распил бутылочку коньяка. Чью-то дочь подтянул по математике. А кто-то и вправду поверил в Северный полюс. «Комсомолка» на полюсе! Звучит… В лице нашей газеты расчетливый Шпаро искал и нашел надежную «крышу».

Примерно в то же время меня вызвал на ковер один из самых важных редакционных начальников, первый зам главного редактора Валентин Чикин, и сурово отчитал за недостатки в работе:

– Ты уже почти два года на этаже, а своей «фирменной» темы в газете не имеешь. Глубоко не пашешь.

Заканчивая разнос, Чикин подсказал:

– Вот нас тут Дима Шпаро своими безумными идеями достает. Предлагает создать при газете полярную экспедицию. По-моему, интересно. Попробуй этим заняться.

Я пошел к Диме. Однако брать в свою группу корреспондента он вначале категорически отказался. На мою беду, он сам мнил себя выдающимся писателем, и конкуренты ему были не нужны.

– Правда, – дал мне шанс Шпаро, – нам требуется радист. Вот если бы ты умел на рации работать, тогда другое дело.

Надо ли говорить, что рацию я прежде видел только в кино. И не имел ни малейшего понятия о том, с какого боку к ней следует подходить. Но мне тогда было двадцать три года, а это многое объясняет. Короче говоря, уже на следующий день я записался на курсы радистов при ДОСААФ на улице 25 Октября (ныне – Никольская) и стал каждый день изучать азбуку Морзе. Точки-тире. Удивительно, но спустя полгода я уже мог отстучать ключом коротенький текст. Не Маркони, конечно, но…

Зима выдалась лютой и снежной. По субботам я брал спальник, вставал на лыжи и уходил в лес – там, зарывшись в снег, ночевал, приучая себя к холоду.

Когда весной следующего года Дима стал собираться в маршрут по суровому архипелагу Северная Земля, других претендентов на радиста, кроме меня, у него не было. В редакции нам присвоили официальное наименование – полярная экспедиция «Комсомольской правды» – и благословили в дорогу.

За несколько дней до вылета из Москвы в одном секретном «почтовом ящике» в Свердловске (вот они – возможности популярной газеты!) мне отгрузили радиостанцию. Увидев ее, я пришел в ужас. Когда мы вели телефонные переговоры с этим «ящиком», то речь шла о портативной, легкой и простой станции. Теперь же глазам моим предстал неподъемный стальной гроб с безумным числом разных кнопок, рычажков, циферблатов, проводов и лампочек. Весил он килограммов под семьдесят да плюс телескопическая антенна к нему весом в центнер. Оказывается, эта станция у них считалась самой портативной и походной. Хотел бы я видеть наших разведчиков и диверсантов, которые бы волокли на себе такую груду железа.

Ну и как быть? Оставить рацию в Москве? Но наше редакционное начальство и слышать не хотело о том, чтобы выпустить экспедицию в опасный путь без радиосвязи. Делать нечего, погрузили мы этот металлолом в самолет и прибыли в знаменитый арктический поселок Диксон, где стали ждать погоду для дальнейшего перелета на Северную Землю. И вот тут, в царстве реальных снегов, льдов и морозов, нам стало окончательно ясно, что радиостанция на маршруте нас погубит, что мы просто пупки надорвем, если потащим ее с собой. Пятьсот километров по льдам с таким грузом? Наши рюкзаки и без радио весили по сорок пять килограммов. Дима мрачнел с каждым часом.

Словно загипнотизированный, я на долгие годы связал свою жизнь с Арктикой.

И тогда я решил первый раз в жизни самостоятельно выйти в эфир. Прямо из гостиницы. Ребята с кряхтением и проклятиями помогли установить под окнами стальную трубу антенны. Я, как учили, принялся подключать провода. И… вдруг внутри станции послышались явно нештатные звуки, а из щелей повалил дым. Еще через несколько секунд стало ясно, что станция сгорела. Похоже, присоединяя провода, я перепутал плюс с минусом или совершил еще какую-то грубую ошибку. Станция сгорела и ремонту в этих условиях явно не подлежала.

Сначала я подумал, что немедленно получу от своих друзей по шее. Спалить такую вещь! Но вопреки опасениям парни отнеслись к случившемуся снисходительно. Ведь теперь наша проблема решилась сама собой. Оставив весь этот железный хлам в Диксоне, мы на самолете отправились к месту старта, который был севернее мыса Челюскин, там встали на лыжи и потом за двадцать пять дней без всякой радиосвязи благополучно прошли маршрут по островам и проливам далекого арктического архипелага.

* * *

Север и годы с ним связанные – это множество уроков, открытий, подарков, интересных людей, это первые книги, первый орден, первое признание журналистской среды.

Еще, что, возможно, важнее всего, – это друзья на всю оставшуюся жизнь.

Еще это сформировавшееся тогда убеждение, что нет ничего невозможного, всего можно добиться, если цель хороша и рядом надежные товарищи. Ведь в начале 70-х, когда мы заявили о планах докарабкаться пешком до полюса, это всем казалось утопией, все посмеивались. Потом, когда у нас родилась идея связать лыжней через полюс Евразию и Америку, все опять крутили пальцами у висков: это невозможно. Но получилось и то, и другое, и еще много всякого.

Причем, заметьте, это происходило в той стране, где ничего сделать было невозможно без санкции партийных органов, КГБ, МВД, всяких надзорных ведомств. Тогда шагу нельзя было ступить без согласования с ними. На все требовались разрешения, постановления. Арктика и районы к ней прилегающие были вообще закрыты для посещения посторонними лицами, этот обширный регион был вотчиной Минобороны, КГБ и погранвойск.

Крайний Север еще со времен Сталина считался важным театром предстоящей третьей мировой войны – а то, что такая война обязательно будет, советское руководство полагало бесспорным. На Чукотке стояли танковые полки – для возможного десантирования через Берингов пролив на Аляску. На арктических островах торчали антенны станций дальнего обнаружения ПВО. У черта на куличках можно было встретить так называемую комендатуру, а проще говоря – аэродром подскока для бомбардировщиков стратегической авиации. И на всем протяжении – от Кольского полуострова до Чукотки – были разбросаны погранзаставы, а на них страдали от холода и неопределенности молодые солдаты и только что закончившие училище лейтенанты. Я хорошо помню такую заставу на мысе Челюскина – самой северной точке нашего материка. Командовал ею старший лейтенант Володя Просов, а вся служба заключалась в том, чтобы не околеть от стужи и голода. Никаких нарушителей границы тут не было и быть не могло. Хотя бы потому, что от ближайшего жилья, если к югу, заставу отделяли сотни километров тундры, снегов и льдов, а если к северу, то тысячи километров замерзшего океана.

Арктика была окутана тайной. Цензура имела на этот счет самые строгие указания. Когда в 1972 году закончился наш переход через пролив Лонга, разделяющий Чукотку и остров Врангеля, я написал про это серию репортажей. Меня вызвал цензор: