Текст книги "Как карта ляжет. От полюса холода до горячих точек"

Глава вторая
Сибириада

Как я пытался увидеть свое будущее. Из семьи ссыльных.

Отец вспоминает войну. Суровая школа Суворовского училища.

Путешествие на плоту «Сфема».

Парижский шансон среди сибирских терриконов.

Первая газета. Юрий Совцов. Диплом, полученный чудом.

На выручку идут евреи. Мечтал стать летчиком.

Коля и 9 Мая.

Странным образом устроена наша память. Вдруг я стал часто видеть одну и ту же картину. Томск. Крутой обрыв, склоны которого заросли кустами боярышника, дикой малиной, лопухами и крапивой. Наверху – развалины старой церкви. Мне лет девять или десять. На склонах обрыва мы играем с мальчишками в войну. Потом я отделяюсь от них. Я сижу на теплой кирпичной стене, которая когда-то была монастырской, и смотрю вдаль. За рекой – заливные луга, серебро стариц, чахлые перелески, а дальше, почти у самого горизонта, стеной стоит синий сосновый бор. Почему-то в памяти он отложился именно синим. Эта картина завораживает меня настолько, что я подолгу сижу на уютных руинах и смотрю вдаль, на реку, на бор.

Для меня мир кончался тогда этим сосновым бором. А так хотелось заглянуть туда, дальше, узнать, увидеть, что за ним. Однажды я не справился со своим желанием, с этим мороком, уговорил соседского приятеля Алика Слонкова, и мы, никому ничего не сказав, отправились в путешествие: чтобы увидеть наконец то, что находится за горизонтом. На автобусе «зайцами» мы переехали по понтонному мосту через реку Томь, вышли на остановке «Тимирязевский бор», потом долго шли в глубь этого соснового леса, набрели на узкоколейку, по которой возили спиленную древесину, пошли по шпалам, все дальше и дальше углубляясь в лесную чащу.

Столько лет прошло, а внутри все еще живет счастливое ощущение той первой, почти настоящей дороги, первых открытий. Небо было высоким, сосны торжественными, таежные запахи будоражили кровь, и за каждым поворотом чудилось открытие тайны.

Мы шли и шли по этой узкоколейке навстречу заходящему солнцу, ощущая себя настоящими взрослыми путешественниками, почти Робинзонами. Не знаю, что было бы дальше. Где располагалось ближайшее поселение? Где застала бы нас ночь? Неожиданно сзади послышался шум, мы обернулись – это была дрезина, которая бойко настигала нас, а в ней сидели родители Алика. Видимо, он все-таки проговорился относительно наших намерений.

Я уже не помню сейчас подробностей последовавших разборок. По-моему, все обошлось, потому что родители были счастливы обнаружить нас живыми и здоровыми. Правда, Алику Слонкову было наказано больше не водиться со мной.

С тех пор для меня сделалось любимым занятием сидеть на обрыве и смотреть вдаль – на реку, на бор. Возможно, я подсознательно хотел увидеть свое будущее, те места и страны, где придется побывать… Но тогда я ни о чем таком даже и не думал. Какие страны? Какие города? Мир заканчивался синим сосновым бором. А за ним была тайна.

Став взрослым, я еще несколько раз ловил себя на страстном, почти болезненном желании пойти сию же минуту вперед, чтобы увидеть – а что там, за тем хребтом, за тем лесом, за той рекой.

Сейчас мое самое большое желание заключается в том, чтобы оказаться в городе детства, найти обрыв, где мы играли с пацанами, и опять увидеть тот чудный пейзаж: широкую реку, серебро стариц, синий бор на горизонте.

Круг замкнется?

Надо же, как все обернулось! За тем берендеевским лесом, пряно пахнущим мхом, сосновыми иглами, грибами и солнцем, оказался такой огромный и такой разный мир.

Я побывал почти на всех континентах, больше чем в семидесяти странах мира. Зимовал на далеких арктических островах, играл в футбол на Северном полюсе и фотографировал пингвинов вблизи Южного. Плавал в обнимку с гигантской черепахой в бирюзовых водах на острове Бора-Бора (это Французская Полинезия). Маялся от жары в самом знойном месте планеты – в Долине Смерти, это между Калифорнией и Невадой. Поднимался на святую гору Моисея на Синае. Замирал от восторга на мостиках Венеции. Часами бродил – куда глаза глядят – по любимой Вене. Ездил на песцовую охоту с эскимосами Канады. Видел извержение вулкана на Камчатке. Жил в монастырях на Святом Афоне в Греции. Прятался от американских бомб в Косово и от моджахедских ракет в Джелалабаде. Пытался понять тайну Сада камней в японской Осаке. Смотрел, как чудно падает солнце в океан на острове Бали в Индонезии. Постигал тайны боевых искусств в Шаолине. Плыл на теплоходе со своими любимыми внуками по Волге. Прошел невероятно тяжелый маршрут зимой по засыпанным снегом перевалам в Афганистане, в тех местах, где прежде никогда не ступала нога чужестранца. Мне посчастливилось рассматривать шедевры мировой живописи в лучших музеях Земли – Эрмитаже, Лувре, Прадо. Обедать за одним столом с президентами и королями. Погружаться с аквалангом в Красное море и мчаться по волнам на серфовой доске в Гибралтаре. Сидеть в тюрьме (жаль, недолго) в Иране. Подставлять лицо теплым струям тропического ливня в Малайзии. Ловить крабов в Индии. Пересечь с караваном верблюдов пустыню Кара-Кум. И побывать еще во множестве других мест – на родине и вдали от нее.

Перечисление выглядит явно нескромным, но надо же иногда позволять себе маленькие тщеславные слабости.

Ничего этого я не мог рассмотреть, вглядываясь много лет назад в свое будущее с кручи над старым Томском.

Но теперь-то я понимаю, отчего так трепетало тогда мое юное сердце.

Судьба уже знала, что будет дальше. Это я не знал.

* * *

Жестоко себя корю: так и не успел толком разобраться в той трагедии, которая катком прошла по нашей семье. Как родители мамы оказались на Алтае? Мама по матери – Пожарская, судя по фамилии, из поляков или польских евреев. Как и почему зачислили их там, на Алтае, в кулаки? Село Лебяжье, Ребрихинский район, это я запомнил. Раскулачили и сослали на север Томской области, в Нарымский край, куда до революции гнали в кандалах самых неблагонадежных. У меня есть фотография семьи, сделанная тогда, смотреть на нее страшно – это портрет нищеты.

Мамина семья перед нарымской ссылкой. Так выглядели «кулаки», которых боялся и ненавидел Сталин.

У мамы была сестра Мария, она потом уехала на Украину, вышла замуж, стала Левиной. Тетка моя всегда была вылитая еврейка – и по говору, и внешне. Еще было три брата: старший, Григорий, фронтовик, после войны поселился в Ленинграде, средний, Петр, тоже воевал, потерял ногу, вернулся в Нарым, там жил до самой кончины, младший, Алексей, также коротал свой век в деревне на севере. Там же, в среднем течении Оби, после тяжелого ранения в 1942 году оказался мой отец, юный лейтенант Коля. Там он познакомился с мамой. А жениться не мог, ведь так называемые спецпереселенцы и члены их семей находились под надзором, словно зэки. Жених Коля – офицер, член партии, невеста Анна – неблагонадежная, почти враг народа. Что делать? Мама, как я понял, отреклась от своего отца. Ужас… Как это можно – отречься от своего отца? Но ведь и выхода у нее тогда не было. Или отречься, или забыть про замужество. Три ее брата – я это хорошо помню – долгие годы не могли ей этого простить. И их тоже ведь можно было понять.

Этот крест мама несла всю свою жизнь. Она была сломлена этой историей, ни на кого не похожа, я встречал ее братьев и тетку Марию – совсем другие люди. Мать – всегда нездоровая, нервная, изломанная, находиться с ней рядом больше одного часа было невозможно. Я думаю, она и себя, наверное, простить не могла. Извелась вся.

Не дай Бог кому-то оказаться перед таким выбором: или предать своих родителей, или предать свою любовь.

Тетка Мария – типичная южанка, темпераментная: ха-ха, хи-хи, а братья, наоборот, суровые, насупленные, настоящие таежники.

Родителей мамы, то есть бабку и деда, живьем я ни разу не видел. О них даже и говорить в нашей семье было невозможно. Словно их и не было никогда. Табу.

Мой отец, тогда юный офицер-фронтовик двадцати трех лет, вопреки настойчивым рекомендациям своих командиров женился на маме, на дочке кулака. Из-за этого его военная карьера пошла под откос. Сказали: забудь про академию. Сказали: так и прослужишь всю жизнь в этой тайге.

Зато там, в этой тайге, родились мы – я и мой младший брат Сережа.

Много позже, уже став взрослым, я понял, отчего у нас с братом никогда не было бабушек и дедушек.

Мама ушла, когда ей исполнилось семьдесят пять. И до самого конца (до середины 90-х) боялась, как бы та история с высылкой не помешала нам с Сережей идти по жизни. Ведь кадровики всегда были начеку. В начале 70-х в «Комсомолке» кадровичка Мария Григорьевна говорила мне, молодому корреспонденту: «Нет, у нас ты далеко не продвинешься». Мария Григорьевна была кадровичкой сталинской породы, она обладала нюхом на таких, как я. Будь ее воля, она бы меня и к «Комсомолке» на пушечный выстрел не подпустила.

Всю свою жизнь я собирался поехать туда, где родился, на север Томской области. А теперь уже и ехать не к кому.

Никогда ничего нельзя откладывать на потом.

Перед мамой осталось чувство вины. Не поговорил с ней по душам. Не согрел своим вниманием, не обнял, не выслушал, не постарался понять. И ничего уже не переделаешь, не вернешь.

* * *

Отец оказался долгожителем. Дотянул до девяноста одного. И только на закате стал скупо вспоминать про войну. Прежде отмалчивался, как, собственно, и все другие настоящие фронтовики, кто полной мерой хлебнул окопной жизни.

В девятнадцать лет летом 1941 года он попал на фронт – из курсантов пехотного училища, недоучившись, был сразу произведен в лейтенанты, назначен командиром пулеметной роты и брошен в бой.

Да какой там бой… Судя по его рассказам, все время отступали, попадали в окружение, связи с командованием не было, паника, голод, безоружные, растерянные, не ведавшие, где фронт, где тыл… Дивизия состояла из московских ополченцев. Пушечное мясо. Выдали им винтовки времен наполеоновских войн, да и то не каждому. И обмундировали кое-как: кому шинель, кому каску, кому ремень… И вот эти ополченцы с допотопными ружьями сумели отстоять Москву.

Он мне потом показывал: деревня Крюково, Подрезково, Ленинградское шоссе… Там первый раз ранили. Там кончилось отступление.

Однажды, накануне очередного юбилея, к отцу приехали с телевидения, стали записывать его воспоминания. Он рассказывал:

«После боев под Москвой в 1942 году я попал на Северо-Западный фронт в 7-ю гвардейскую дивизию. Эта дивизия получила особое задание по окружению и уничтожению 16-й немецкой армии под Новгородом, в районе Валдая. Мне присвоили очередное воинское звание, повысили должностной оклад. Через полгода обещали еще досрочно присвоить звание, если доживу.

Нас погрузили в эшелон, затем на станции Бологое высадили, там выдали маскхалаты, лыжи (умеешь – не умеешь на них ходить, надеваешь и идешь) и отправили в длительный поход до Демянска.

Остановились мы у населенного пункта Рамушево, немного до Демянска не дошли. Этот населенный пункт нам приказали взять. И вот в тех боях меня дважды ранило. Первый раз в руку. А потом в живот с выходом через тазобедренный сустав с повреждением какой-то подвздошной кости. И все, я вышел из строя. Хорошо, что был в тот день голодный, кишечник мой был совершенно пустой. Когда меня в городишке Крестцы оперировал хирург фронта Бурденко, в честь которого потом военный госпиталь назвали, он сказал: «Ну, лейтенант, тебе повезло, что ты голодный был. Если бы ты был сытый, то ты бы не выжил, мы бы тебя не спасли. А так, может быть, еще поживешь».

Меня погрузили в эшелон, в санитарный поезд, и отправили в Ярославль. Пролежал я там три месяца, раны никак не зарастали, не заживали. И опять меня погрузили в санитарный поезд и повезли куда-то на восток. Мы проехали Пермь, Свердловск, Тюмень, Омск, Новосибирск, потом вдруг повернули на север и привезли нас в Томск. Город оказался хороший, но глухой, дальше дороги не было – тупик. В Томске нас выгрузили, и там я еще четыре месяца пролежал в госпитале. Спасибо врачам, медсестрам – они меня подняли на ноги.

А воевать больше не пришлось, хотя я писал несколько рапортов, чтобы меня опять отправили на передовую. Но мне сказали, что теперь я могу только готовить пополнение для фронта в тылу, а самому воевать уже нельзя, что я не смогу самостоятельно передвигаться на дальние расстояния. Что делать? Пришлось смириться. Так до конца войны я и занимался подготовкой пополнения для фронта».

* * *

Однажды, это тоже было незадолго до его ухода, отец под рюмочку вспомнил, как оказался на севере. После выписки из томского госпиталя его отправили для дальнейшего прохождения службы в дальний военкомат. Районный центр в глухомани. Сибирская зима. Единственный транспорт – гужевой, сани. Мороз стоял за сорок градусов, поэтому он больше не ехал, а бежал за санями вприпрыжку, чтобы согреться.

На четвертый день пути возница ему говорит: «Вот, служивый, твоя деревня».

Отец глянул вперед: на высоком речном косогоре стояли избы, из труб вверх поднимался белый дым. Кругом заснеженная тайга. Тишина, даже собаки не лаяли, спрятались от мороза. Только скрип полозьев да фырканье лошадей. Он замедлил шаг, всматриваясь в свое будущее.

До войны Коля жил в Курской области, сын уборщицы, безотцовщина.

Он шел возле саней и смотрел вперед. Теперь этот край на многие годы должен был стать его судьбой.

* * *

Когда мне исполнилось пять лет, отца повысили в должности и перевели служить в областной центр, в Томск. Нам дали сначала комнатку в коммуналке, Совпартшкольный переулок, рядом с рекой. Потом отдельную крохотную квартиру в двухэтажном деревянном бараке с резными наличниками на окнах, улица Коммунистическая, где мы прожили лет восемь, вплоть до того, как отца перевели в Кемеровскую область.

Отопление было, ясное дело, печным, поэтому каждую осень мне и брату выпадало трудное поручение наколоть поленницу березовых дров, которых хватило бы на всю зиму.

Боже, как противно было зимой вставать спозаранку, чтобы идти в школу. За окном тьма, стекла в инее, на улице трещит мороз, а из репродуктора доносится противный голос: «Доброе утро, товарищи! Начинаем утреннюю гимнастику». И под мерзкое бренчание рояля: «И-и раз-два-три, ноги шире…» Ужас!

Едешь в трамвае – там тоже все стекла покрыты толстым слоем инея, ничего не разглядеть. Тьма. Мороз. Сибирь.

Еще из раннего детства вспоминается один воскресный день. Было лето. Мне лет семь или восемь. Отец берет с собой на рыбалку. Мы садимся на речной трамвай, и он переносит нас на другую сторону Томи. Это 50-е годы, по реке еще сплавляют лес, есть Нижний и Верхний склады с огромными штабелями бревен. Мы долго идем заливными лугами, мимо проток и стариц. Стрекочут кузнечики. Терпко пахнут травы. Все ближе сосновый бор, который стеной стоит на высоком берегу. Отец выбирает подходящее для рыбалки место. Забрасываем удочки. Рыба там мелкая: пескарь, елец, редкие подлещики. Но нам хорошо.

С мамой и младшим братом Сережей. Томск, 1953 г.

Не помню, о чем мы говорили тогда, что еще было. Но в памяти прочно засело ощущение покоя и счастья. От чего оно шло? От солнечного дня? От большой реки? От соснового бора? От отца? От того, что он взял меня с собой на рыбалку?

Да это и не важно сейчас.

* * *

Конец 50-х. Мне двенадцать, я курсант Оренбургского суворовского военного училища. Жесткая была школа, зато, наверное, полезная. Оказаться далеко от теплого родительского дома, в казарме, жить по команде, терпеть и не хныкать – тяжело, но всякое лишение когда-то вознаграждается сполна.

Сам виноват. Как-то отец, придя со службы, обронил: им в военкомат пришла разнарядка из Суворовского училища на двух мальчишек из Томска. Я вскинулся: хочу! Мать долго сопротивлялась, а отец почти сразу сдался: ну хочешь так хочешь, неволить не буду.

Едва ли не с первых дней в Оренбурге я понял, что погорячился, однако сдавать назад было поздно, не по-мужски. Пришлось терпеть.

Утренняя пробежка и зарядка на улице – в любую погоду, хоть в дождь, хоть в мороз. Наряды вне очереди (сортир драить до зеркального блеска или ночью у тумбочки стоять, когда все спят). Летние лагеря на реке Сакмара и приказ прыгать в воду с пятиметровой высоты, а не прыгнешь – опять наряды вне очереди.

Эти наряды «вне очереди» сыпались на мою голову постоянно. Особенно от старшины взвода сверхсрочника Лопухина, этот взрослый человек отчего-то невзлюбил меня с первого дня.

– Суворовец Снегирев! – зловеще выкликал он, построив взвод.

– Я!

– Наряд вне очереди!

– За что? – обижался я.

– Два наряда вне очереди! – зверел Лопухин.

– Да что я такого сделал?

Старшина багровел. И с садистским удовольствием озвучивал окончательный приговор:

– Три наряда вне очереди и лишение увольнение. Вам все ясно, товарищ суворовец?

– Так точно! – соглашался я сквозь выступавшие на глазах слезы.

Ну а дальше – как положено: чистишь всю ночь картошку на кухне, трешь мастикой бесконечные коридоры, стоишь у тумбочки дневального по роте…

Командиром взвода у нас был майор Бузаев. Командиром роты – подполковник Данильченко. Начальником училища – генерал-майор танковых войск Овчаров. Только много позже дошло: все они прошли через фронт, были участниками «той» войны. Но тогда война была еще близко, о ней не любили вспоминать ветераны, не умели расспрашивать молодые.

А теперь уже и мы, мальчишки той поры, стали ветеранами. И кого-то уже и нет.

Валерка Б. пошел по линии военной контрразведки, я встретил его в 1981-м в Афганистане, в Герате. Ну сели, выпили, вспомнили. Какой-то он был странный в тот вечер – тревожный, глаза чужие. Никак не получался у нас душевный разговор. А на следующее утро Валерка попал в засаду. В цинке повезли его на родину в Новосибирскую область. Получается, чувствовал, видел свою судьбу?

Борьку П. сгубила извечная русская болезнь. Пошел по чекистской линии, контрразведчик. Но что-то надломилось в душе, сгорел быстро.

Саня К. хорошо двигался вверх, раньше других стал полковником, грушник, разведчик. Но потом облом: кто-то из предателей его засветил, сломал карьеру. Правда, он и на гражданке не потерялся, завел свой бизнес, пару лет назад встретил его в одном престижном месте – вполне состоявшийся человек.

Единственный пацан из нашего взвода стал генералом, командовал бригадой морской пехоты.

С Олегом Ш. в начале 90-х работали вместе, тщетно пытаясь вписаться в капитализм.

Увы, большинство как-то потерялись, растворились в этой долгой и непростой жизни, ничего не знаю про них.

Вот я написал вначале, что «кадетка» была хорошей школой. Но если по-честному, то надо признать: с тех пор я ненавижу ходить строем, меня воротит от запаха казармы и от звука передергиваемого автоматного затвора. Армия – дело нужное, но в правильно устроенном мире совсем не обязательное.

* * *

Летом 1964-го мы, три закадычных друга, одноклассники по школе № 37, написали родителям записки с одинаковым текстом: «Уходим в поход. Не волнуйтесь. Вернемся через две недели». Спозаранку мы сели в электричку, приехали в город Новокузнецк, на автобусе добрались до берега реки Томь и стали строить плот.

Наш плот «Сфема». Река Томь, 1964 г.

Шел проливной холодный дождь. Мы вылавливали в реке редкие бревна, оставшиеся от весеннего сплава, крепили их привезенными с собой металлическими скобами и к вечеру, дрожа от холода, соорудили вполне приличное плавсредство. На нем был настил из досок, палатка, рулевое весло, мачта, а на корме – место для разведения костра и приготовления пищи.

На мачту мы водрузили флаг с названием корабля – «Сфема». Оно сложилось из первых букв наших фамилий: Снегирев, Федоренко, Маслов.

Мы столкнули плот с песчаной отмели и поплыли, ничегошеньки не зная ни про эту реку, ни про опасности, которые нас поджидают, ни про то, где мы завершим свой маршрут.

Это было замечательное путешествие. С бурными порогами в первые дни пути, с ночными вахтами (а плыли мы круглые сутки), с разными приключениями. Единственное огорчение ждало нас, когда спустя неделю мы миновали город Кемерово: после этого река стала пахнуть фенолом, и уже не было никакой возможности готовить на речной воде кашу и чай. Испортили химики реку.

И так мы доплыли почти до Томска, до моего родного, самого любимого города. Тут пришлось сойти на берег, потому что кончились продукты и деньги. В ближайшей деревне мы продали местной бабке остатки гречневой крупы, а на вырученные копейки взяли билеты на автобус до города. А в Томске мои друзья.

Самое удивительное заключается в том, что экипаж «Сфемы» все последующие пять десятилетий оставался верен той школьной детской дружбе. И хотя живем мы далеко друг от друга, но созваниваемся и даже иногда встречаемся вместе. Украинец Витька Федоренко остался в Кузбассе, был шахтером, сейчас на пенсии. Потомок знаменитого мореплавателя Шурка Маслов-Беринг стал жителем Юго-Восточной Украины, инженером-коксохимиком, его все время приглашают на какие-то заводские наладки – то в Индонезию, то в Бразилию, то в Африку.

Иногда достаю из кладовки вахтенный журнал, всматриваюсь в поблекшие фотографии. Как же давно это было. А будто вчера…

* * *

Когда я оканчивал десятый класс, меня вызвали в горком комсомола и секретарь по идеологии Наташа Канторович в присутствии незнакомого человека неприметной внешности дала мне комсомольское поручение.

– Володя, – сказала она строгим голосом, – мы знаем, что в Суворовском училище ты изучал французский язык.

– Ну, это было давно, – ответил я, еще не понимая, куда она клонит.

– Мы также знаем, что ты регулярно покупаешь в киоске «Союзпечати» французскую газету «Юманите», – проявил свою эрудицию незнакомец.

Это было правдой. Учителя французского у нас в школе не было, и газета «Юманите» оставалась последней возможностью как-то совершенствоваться в иностранном языке, экзамен по которому предстояло сдавать при поступлении в университет.

– Так вот, Володя, – продолжала Наталья, – мы просим тебя, как комсомольца, взять шефство над одним французским мальчиком.

– Стать его постоянным и верным другом, – добавил незнакомец.

Тут я сильно удивился. Прокопьевск являлся такой заштатной дырой, что встретить там иностранца было никак невозможно. Легче было встретить инопланетянина, чем француза.

То гда секретарь горкома на пару с незнакомцем мне все объяснили. Оказывается, в город приехала уроженка этих мест, которую судьба давным-давно забросила во Францию. Там она вышла замуж, родила сына. И вот по какой-то причине (не помню уже – по какой) решила вернуться на родину. Естественно, соответствующие органы были этим очень встревожены. И хотя Прокопьевск не считался закрытым для иностранцев городом, там не было режимных объектов, но зато, как и везде, были соответствующие товарищи, зорко следившие за порядком.

Больше всего их заботил сын этой репатрианки, рожденный от француза, ни слова не понимавший по-русски. Как он себя поведет, оказавшись в чужой среде? Не выкинет ли какого-нибудь фортеля? Не запросится ли обратно на родину?

Вот так в моей жизни и появился ровесник Жан. А с ним пластинки с записями французских шансонье: Жильбер Беко, Жак Брель, Шарль Азнавур, Эдит Пиаф, Сальваторе Адамо. Чудно звучали их голоса на фоне грязного снега, дымящих терриконов, унылого индустриального пейзажа. И сам этот мальчик смотрелся здесь явно чужеродным телом, и вскоре он пропал из моей жизни, вернулся обратно во Францию, что, наверное, было вполне логичным и естественным. А пластинки остались, как послание из другого мира.

Когда уже в наши дни мой коллега Кирилл Привалов, долго работавший в Париже, проводил полушутливый конкурс на знание французского шансона и включил запись с первой песней, я сразу поднял руку: «Это Жильбер Беко с песней «Натали». Кирилл сильно удивился моей необыкновенной музыкальной эрудиции.

Хотя и прошло с тех пор больше полувека, но как я мог забыть? «Натали»… В Прокопьевске эта песня звучала особенно щемяще.

* * *

Больше полувека назад в моей трудовой книжке появилась первая запись: «Принят в редакцию прокопьевской городской газеты «Шахтерская правда». Вот как долго я работаю профессиональным журналистом.

Первое, что я сделал, став корреспондентом (тогда говорили – литсотрудником), – это полез в шахту. Прокопьевск – город угольный, там все были или шахтерами, или как-то связанными с этим делом. И вот, естественно, я отправился воспевать труд горняков.

Полвека прошло, а до сих пор в памяти сохранился тот шок от увиденного. Забой. Крутопадающий пласт. Уголь там рубили так называемым щитовым методом. Это был просто ад – никакой Голливуд такого не придумает и не снимет. Страшная угольная пыль – она проникала повсюду, но самое плохое – оседала в легких. Постоянный риск быть убитым или искалеченным, не выбраться из-под этого хилого бревенчатого «щита». Отбойный молоток и лопата – главные орудия труда. Постоянный страх попасть под метан – это взрывоопасный газ, спутник всех шахт. И так день за днем, год за годом.

Надо было залезть в эту шахту, чтобы потом на всю жизнь понять, как повезло и тебе, и всем остальным, кто наверху. Чтобы в трудные минуты вспоминать своих одноклассников, которые вслед за родителями тоже пошли в забой. И когда это вспоминалось, то все окружающие невзгоды, какими бы ужасными они ни были, сразу становились мелкими.

А еще в душе навсегда осталось чувство вины перед этими людьми.

Наверное, это был первый урок моей профессии. И хорошо, что он оказался именно таким.

* * *

Рылся в кладовке, где хранятся старые записные книжки, бумаги, всякий хлам, который по-хорошему давно следовало бы выкинуть, да все или жалко, или руки не доходят. И вдруг откуда-то выпала пожелтевшая газета за 1964 год. «Шахтерская правда», город Прокопьевск Кемеровской области. И в ней репортаж на целую страницу под чудным названием «Когда город спит». И подписан он двумя фамилиями: В. Снегирев, Ю. Совцов.

Отложил все дела. Стал вспоминать.

Мы, два старшеклассника – Юрка Совцов из школы № 1 и я из школы № 37, мечтали стать журналистами. Хотя прекрасно понимали, что от мечты до цели как до Луны. Мы исправно ходили в местную городскую газету, писали туда свои заметки, а иногда разгружали машины с рулонами газетной бумаги, кстати, платили за это гораздо больше, чем за заметки.

Наверное, «Когда город спит» был пиком нашего совместного творчества. Мы там описали деятельность разных городских служб в ночное время – милиции, скорой помощи, горноспасателей, железнодорожников. Несколько ночей мы собирали материал для своего репортажа, а на уроках, естественно, спали сами.

Через год мы поехали поступать на журфак Уральского университета в Свердловск. Надежд на успех было мало, так как требовался двухгодичный трудовой стаж. У меня стаж был один год: работал в редакции и учился в вечерней школе, а у моего приятеля не было вообще. Но все, что случилось дальше, можно считать чудом, которое продолжалось много-много лет.

Сначала нас, вопреки правилам, приняли на факультет. Потом меня сразу после окончания, даже диплом еще не защитил, взяли на работу в «Комсомольскую правду». А спустя несколько лет туда же взяли Совцова. Тут, правда, не обошлось без моих длительных маневров: я потратил много сил, чтобы убедить разное редакционное начальство, что он – человек для газеты необходимый. Так оно и получилось в итоге: попав на Шестой этаж, Юрий быстро завоевал там авторитет. Он стал членом редколлегии по отделу пропаганды, затем ответственным секретарем газеты, то есть по-военному – начальником штаба.

Справедливости ради надо сказать, что, когда я в конце 1991 года остался безработным, именно он похлопотал, чтобы меня взяли в «Труд». Так что, можно сказать, тут мы квиты.

С Юрой Совцовым с юных лет и до сих пор идем по жизни рядом.

В начале 80-х я уехал от газеты в Афганистан, а Совцов – в Болгарию. Потом, вернувшись, стали заместителями главного редактора «КП». Потом оказались в «Правде»: Совцов – главным редактором журнала «Родина», я – руководителем службы информации. Потом работали вместе в «Труде»: он – первым замом главного, я – политобозревателем. Затем на какое-то время судьба нас развела, однако на финише мы опять оказались рядом – в «Российской газете»: он – редактором выпуска на Болгарию, я – международным обозревателем.

То есть, начав полвека назад свой путь в этой профессии, мы так и прошагали рядом, почти не расставаясь.

Тоже, что ли, судьба?

* * *

Начальником военной кафедры у нас в университете был полковник Белотелов. Это потом, позже, повстречав на своем пути много других полковников, я понял, что Белотелов был не хуже и не лучше других. Исправный служака – этим все сказано. Но в те годы начальник военной кафедры едва не сыграл в моей судьбе роковую роль.

Вся штука была в том, что на втором курсе я отрастил усы. Усы были, прямо скажем, так себе, ничего выдающегося, скорее усята. Но преподаватель на занятиях по военному делу сделал мне замечание:

– Не положено. В следующий раз на занятия допущены не будете.

Я вступил с майором в спор:

– Разве усы мешают военному делу?

Однако преподаватель вдаваться в тонкости не захотел:

– Не положено.

И ведь действительно, на следующей неделе он меня от занятий отстранил. Я – к начальнику кафедры: так, мол, и так, что за произвол?

Полковник Б. отреагировал следующим образом:

– Никто не запрещает вам, товарищ студент, носить усы. Носите свои усы на здоровье. Но на занятия по военному делу извольте ходить как предписывает устав. То есть без всяких усов.

Я попросил показать, в каком уставе предписано «без усов».

Полковник побагровел и пригрозил исключением из университета.

Тогда я направился к ректору. Не помню сейчас его фамилию, но помню, что это был вполне интеллигентный человек. Возможно, даже академик. Он сочувственно выслушал меня и произнес примерно следующее.

– Батенька, – сказал он. – Но ведь мы с вами должны признать, что никто не запрещает вам иметь усы. И я тоже не запрещаю. Хоть усы отрастите, хоть бороду.

– То есть можно? – с надеждой переспросил я этого доброго человека.

– Разумеется, мой милый, – сказал ректор, ласково провожая меня к дверям. – Но что касается занятий по военному делу, тут я бессилен. Там у них свои правила. Вы уж как-то сами, голубчик, постарайтесь уладить эту проблему.

У нас на курсе училась девочка, папа которой был большим генералом в штабе Уральского военного округа. Генерал тоже принял меня любезно. Внимательно выслушал. Даже угостил чаем. Пожелал отличной учебы.

На следующий день на доске объявлений военной кафедры появился приказ: студенту Снегиреву объявить строгий выговор с последним предупреждением. В деканате журфака мне шепнули: грозит исключение.

Победил меня полковник Б. Усы пришлось сбрить.