Текст книги "Как карта ляжет. От полюса холода до горячих точек"

Он выбежал из-под самолета, вызвав на себя огонь. Первая же пуля нашла его – спас бронежилет: свинец ударил по стальному листу, едва не сбив его с ног. Другой милиционер, Раков, в это время багром заклинил дверь, чтобы ее не удалось закрыть. Третий, Лехманов, пытался зацепить за уступ открытого люка лестницу-стремянку, но первая попытка закончилась неудачей: лестницу ногами вышибли наружу. И сверху угонщики продолжали вести прицельный огонь из своих стволов, спрятаться от пуль было негде.

Бросили в люк химпакет со слезоточивым газом – угонщики вышвырнули его обратно. Еще одна попытка, и опять неудачная: химпакет в воздухе разнесла пуля, выпущенная из обреза.

Теперь Попрядухин, стоя прямо перед люком, вел стрельбу сразу из двух пистолетов одновременно. Тяжелораненый угонщик мешком вывалился из дверей прямо ему под ноги. Третий брошенный внутрь пакет удачно закатился под самолетное сиденье, и изнутри повалил густой дым с оранжевым отливом. «Сдаемся!» – закричал кто-то из угонщиков. Экипаж отворил основной пассажирский трап – он на Як-40 расположен в хвосте, – и на бетон посыпались очумевшие от слезоточивого газа пассажиры. Внутри прозвучал еще один, последний выстрел – это покончил с собой главарь угонщиков.

Еще из Внуково я позвонил главному редактору Панкину:

– Борис Дмитриевич, можете придержать выпуск газеты, я сейчас такой «гвоздь» привезу!»

Панкин все понял с полуслова:

– Ждем.

Но когда я спустя час оказался в его кабинете, главный показал рукой на телефон правительственной связи:

– Только что Щелоков звонил. И сказал, чтобы ни строчки по этому поводу в газете не было. И тебе просил передать, чтобы ты забыл обо всем, что там видел.

Через полгода председатель президиума Верховного Совета вручал милиционерам награды. Александру Попрядухину – «Золотую Звезду». Указ о награждении был закрытым. Саша стал первым героем в милиции за все послевоенное время. Но рассказывать о том, за что ему дали звезду, он не имел права.

Я все же написал материал – без всякой, впрочем, надежды увидеть его опубликованным. Так он и пролежал несколько лет. Но потом случилось очередное чудо: уже следующий главный редактор Валерий Ганичев осенью 1979-го парился в бане с первым замом министра Юрием Чурбановым. И за пивком подсунул ему сверстанную полосу с моим очерком. Чурбанов был не просто замом у Щелокова, а еще и мужем Галины Брежневой, дочки генсека. Он подмахнул верстку, не читая.

Утром на следующий день я пришел к цензору по фамилии Шатохин:

– Вот ставим в номер мою статью про Попрядухина.

Цензор посмотрел на меня как на сумасшедшего:

– Ты что, белены объелся? Никогда этого не будет.

Я показал ему подпись Чурбанова. Шатохин чуть со стула не сполз – так подействовала на него эта закорючка. Ни слова не говоря, он поставил на сверстанной полосе заветный штамп: «К печати разрешено».

Статья называлась «Рикошетом от сердца», ее потом много раз перепечатывали во всяких сборниках.

С Сашей Попрядухиным мы стали друзьями. Характер он имел прямой, неуживчивый, потому большой карьеры не сделал, но до полковника дослужился.

Как-то глухой ночью мы с женой возвращались из гостей, я вел машину. На Профсоюзной улице нас остановил милицейский патруль, и тут же бдительный гаишник учуял запах алкоголя. Таню я на такси отправил домой, а сам в сопровождении милиционеров поехал в ближайшее отделение – на освидетельствование. Сижу вместе с бомжами в дежурной части, жду своей участи. И вдруг краем глаза вижу на стене портрет моего друга Попрядухина и надпись под ним: «Герой Советского Союза начинал службу в этом отделении милиции». Я понял, что у меня появился шанс. Говорю дежурному:

– А ведь Попрядухин – это мой самый закадычный друг.

– Рассказывай сказки, – не верит лейтенант.

– Точно. Хотите, я ему позвоню.

Дежурный отпирает дверь клетки. Выпускает меня наружу и придвигает свой телефон. Я набираю Сашин номер, хотя шансов, конечно, мало: ночь, он наверняка спит. Но, к счастью, он поднимает трубку и через минуту просит передать ее дежурному.

А дальше было вот что. Меня тут же выпустили наружу, но с условием, что домой не пойду, а проведу беседу перед личным составом на тему «Александр Попрядухин – единственный Герой в советской милиции». Все находившиеся на дежурстве сотрудники собрались в соседнем кабинете. Я стал рассказывать. Потом растроганные менты говорят:

– За этот подвиг надо выпить.

Разлили по стаканам конфискованную у таксистов водку, мне тоже налили. Я стал отнекиваться:

– Вы что? Мне же на освидетельствование. Хотите, чтобы прав лишили?

– Забудь об этом. Пей спокойно.

Рано утром мои новые друзья на машине с мигалкой доставили меня прямо к дверям собственной квартиры. Чуть тепленького. И «жигуленок» мой тоже пригнали. Со словами искренней благодарности.

А генерал Крылов вскоре попал в немилость Чурбанову и был отправлен командовать академией МВД. Но и там достал его своими придирками всесильный первый зам. Сергей Михайлович дал слабину – застрелился в служебном кабинете. Постников тоже не устоял: сначала его отправили служить на строительство БАМа, а затем сослали в главк, отвечавший за тюрьмы и лагеря.

Правда, похожим образом сложились судьбы самого министра и его первого зама. Щелоков застрелился. Чурбанов был осужден за взятки и много лет провел в лагере.

В этом мире мало быть умным и деловым, еще надо уметь ладить с начальством – иначе сгноят. Так все устроено.

* * *

Япония стала первой западной (или восточной?) страной, в которую я попал в возрасте двадцати четырех лет. Поехал на зимнюю Олимпиаду в Саппоро.

Там было хорошо. Наши спортсмены побеждали почти на всех фронтах. Самое сильное впечатление осталось от триумфа лыжника Вячеслава Веденина – он, безусловно, был главным героем тех Игр. Словами не передать, что он творил на лыжне!

Еще там царила очень теплая, очень открытая атмосфера, Саппоро оказался последней олимпийской столицей без колючей проволоки и драконовских мер безопасности. Осенью того же года будет трагедия в Мюнхене с захватом заложников и вся любовь кончится…

В Японии случился забавный случай, связанный с моей шапкой, которую я привез с севера. Она была из старого оленьего меха, вытертая, неказистая. Покидая журналистскую Олимпийскую деревню после закрытия Игр, я забросил ее под койку и уехал. Потом еще несколько дней мы, советские корреспонденты, жили в Токио, ожидая рейс «Аэрофлота» на Москву.

И вот в одно прекрасное утро во время завтрака в ресторан отеля входит японский господин и громко спрашивает: есть ли среди присутствующих Снегиревсан? И вручает мне картонную коробку, перевязанную лентой. Все коллеги от зависти едва не поперхнулись, решив, что этому юному выскочке из «КП» привалила какая-то халява. Я открыл коробку. Там был мой выброшенный головной убор. Доставивший коробку японец с поклоном объяснил: «Вы забыли шапку».

А ведь, между прочим, от острова Хоккайдо, где были Игры, до Токио больше тысячи километров.

Потом носил эту шапку еще несколько лет.

* * *

На следующую Олимпиаду в Инсбрук, четыре года спустя, я уже ехал почти маститым, сам к тому времени стал заведовать отделом, а Миша занял место редактора. В паре со мной там работал корреспондент Шумский. И теперь я хочу рассказать о нем.

Шумский был Александром, но отчего-то все называли его Аликом. Он пришел к нам из «Московского комсомольца», совсем юным, но в то же время уже маститым, знающим себе цену. Вокруг него с самого начала образовалась свита таких же ровесников, но только глядевших на Алика с обожанием. Любая его фраза, острота, замечание – все воспринималось с восторгом. Ему это нравилось.

Секрет заключался в том, что Шум был поэтом. Мы были репортерами, корреспондентами, этому ремеслу еще как-то можно было научиться, а он стоял на несколько ступеней выше, потому что поэтом можно было только родиться. И никак иначе. Все окружающие, даже самые тупые, это понимали.

Шум не писал стихи, а выдыхал их. Вот приходит он на работу, ему начальник говорит:

– Надо в номер заметку написать про то, какая погода ожидается этой весной.

– Хорошо, – ухмыляясь, отвечает Алик и куда-то пропадает ровно на час. А потом кладет на стол стихи:

 
Да здравствует прогноз,
Немыслимый без ливня!
Нахальство майских гроз —
Любимейший из гимнов.
«Возможно, будет дождь!» —
Нам радио кричало.
Возможно, ты придешь.
Возможно, все сначала.
Забудешь дома плащ,
Отправишь мать на дачу.
Пожалуйста, не плачь.
Пожалуйста, не плачу.
 

Ну и так далее. Шум мог написать стихотворение, не дешевую поделку, а настоящее живое стихотворение по любому поводу и стремительно.

Идиоты, мы тогда не понимали, что рядом с нами гений. Дурачились. Ходили пить пиво в баню или в Концертный зал имени Чайковского. Спорили. Обижались. Стебались.

Кстати, основания для обид были. Потому что Шум, как и почти любой другой талантливый человек, жил в своем особом мире, не считаясь с окружающими. Он, например, мог спокойно уйти из редакции во время дежурства по номеру или не выполнить какое-то рутинное задание начальства, и тогда эти бреши приходилось закрывать нам, его коллегам.

Он яростно болел за «Спартак», был, можно сказать, фанатом. Только «Спартак»! Занимался борьбой в знаменитом клубе «Самбо-70» у Давида Рудмана. Женился. Потом ушел с нашего Шестого этажа в журнал «Ровесник» – там ему пообещали больше свободы и меньше рутины.

В день окончания московской Олимпиады мы стояли тесной компанией в пресс-баре «Лужников» – отмечали это событие. Алик сказал, что завтра они с Наташкой и приятелем на машине уезжают в Одессу, в отпуск. Он будет за рулем. Мы знали, что водитель из него никакой. Но он только что приобрел «Москвич» и очень этим гордился. Мы его пытались отговорить: «Не рискуй, рано тебе еще в такие путешествия отправляться». Да где там…

Едва выехав из Москвы, он лоб в лоб столкнулся с грузовиком. Никто в «Москвиче» не уцелел.

 
Зерно уверено, что истина в земле.
Земля уверена, что истина в зерне.
И потому земле не все равно,
Какое в ней посеяно зерно.
Об этом написал Экзюпери,
Когда летел за почтой на Париж.
Он думал о земле в ночном полете.
Он верил, люди, вы его поймете…
 

Два года спустя после его гибели мы с Валерой Выжутовичем поехали на подмосковное кладбище, нашли скромную могилу. Сели там на травку, помянули Алика. И с Выжутовичем случилась истерика, он рыдал в голос.

* * *

Однажды мне позвонил Борис Федосов – тот самый знаменитый известинец, спортивный обозреватель, у которого я дважды проходил студенческую практику и благодаря которому стал сотрудником «Комсомолки». Я уже был тогда заведующим отделом вместо Миши Блатина, а он пошел на повышение – в соседний редакторский кабинет.

– Володя, тебе хороший сотрудник нужен? – спросил Федосов.

– Кто же откажется от хорошего?

– Тогда прими, пожалуйста, одного парня и побеседуй с ним. Если понравится, бери в штат. Не понравится – от ворот поворот. Фамилия – Долгополов, зовут Николай.

– А отчество – Михайлович, – сразу понял я, кого мне сватает Федосов. Михаил Николаевич Долгополов тоже сидел в той знаменитой комнате на втором этаже старого известинского дома, где я проходил практику. Он был тогда сильно в годах, но спину держал прямо, посматривал на меня свысока и сурово: мол, это что за фрукт к нам тут приехал?

– Я же тебе говорю: ты оцени это юное дарование и сам прими решение. Парень с тремя иностранными языками, уже поработал в АПН, любит и знает спорт. Но решать тебе, – ненавязчиво закончил Федосов.

Так в нашем отделе появился Коля Долгополов. И почти сразу стало ясно, что он и будет моей правой рукой. Когда через несколько лет я стал редактором, членом редколлегии, то Коля сменил меня в должности завотделом. Затем, когда я уехал в Афганистан, а вернувшись, ушел на учебу в аспирантуру, Долгополов пересел в редакторский кабинет. Он стал одним из самых авторитетных спортивных журналистов страны, возглавил Федерацию спортивной прессы, написал множество книг. А теперь, когда я тяну собкорровскую лямку в Праге, Коля является моим начальником в «Российской газете», он там заместитель главного редактора, куратор международного отдела.

Наш отдел спорта: сидит Коля Долгополов, а за ним Рита Мальцева и Гена Швец.

Он из той редкой породы людей, которым я всегда по-хорошему завидовал, понимая, что мне в этот круг не попасть. Невероятный трудоголик! В восемь утра уже на работе. В восемь вечера еще на работе. Чтобы я хоть раз увидел его занятым досужим разговором, нет, никогда такого не было. Потрясающая работоспособность, ответственность, да еще и знание языков, высочайшая компетентность – вот таким оказалось то «юное дарование», которое появилось когда-то на Шестом этаже с подачи Бориса Федосова.

* * *

Прагу я впервые увидел еще в 1977 году. Там проходил чемпионат мира по хоккею. Начальство велело нашим обязательно победить. Обязательно! Видно, боялись, что если победят чехи, то это еще больше возбудит в них антисоветские настроения, возникшие после 1968 года. А чехословацкое начальство велело своим лечь костьми, но обязательно одолеть советских. Наших провожали в Прагу как на войну. А чтобы им там было веселее, то делегацию укрепили участием всяких известных артистов.

В Праге я жил в одном отеле с моим любимым Евгением Павловичем Леоновым. Добрый и далекий от хоккея человек, Леонов плохо понимал, в какую мясорубку он угодил. Однако исправно приходил к хоккеистам, травил им свои немудреные байки, и ребята при одном его появлении расцветали. Ему и говорить ничего не надо было, просто прийти, улыбнуться, и все. Таким образом, Леонов стал, сам того не ведая, тайным оружием русских.

И вот наступает день решающего матча: ЧССР – СССР. От его исхода все зависело. Или – или. С утра вся Прага наэлектризована. До сих пор помню ту необычную атмосферу, пропитанную ожиданием, напряжением, суеверием, верой, страхом, надеждой, опять боязнью…

Мы с Леоновым вместе выходим из отеля и направляемся во Дворец спорта. Перекресток. Прямо около нас останавливается автобус, битком набитый чехословацкими болельщиками. При виде Евгения Павловича, они дико возбуждаются и вопрошают: «Русский?» Святая душа Леонов думает, что его узнали и здесь и что сейчас, наверное, станут просить автограф. Он расплывается в улыбке: «Русский, русский». А из открытых окон автобуса несется: «Русс – капут». И автобус уезжает.

Немая сцена. «Ничего, – утешаю я своего любимого артиста. – Мы им сейчас покажем «капут». И ведь показали. Победили тогда чехов, стали на их родине чемпионами мира. Была такая битва… Но это уже другая история…

* * *

Весной 1988 года я пригласил Геннадия Бочарова составить мне компанию в командировке на Северный полюс – мы там встречали лыжников, которые шли из СССР через полюс в Канаду. Во время шумной и довольно бестолковой церемонии на дрейфующей льдине Бочаров неудачно выстрелил из сигнальной ракетницы и поранил себе палец.

Неделей позже мы вместе летели в прямо противоположном направлении – в Кабул, где продолжалась война. Перевязанный палец Гека смотрелся там очень к месту. Когда его спрашивали, что случилось, Бочаров только загадочно морщился. Все с пониманием кивали: видно, боевое ранение? Гек не возражал.

На пути в Кабул случилось одно приключение из категории невероятных. Нашу группу из пяти человек возглавлял крупный партработник Валерий Кузнецов, сын того самого секретаря ЦК Кузнецова, которого Сталин сгубил по «ленинградскому делу». Он предупредил: в Шереметьево встречаемся в депутатском зале, это означало, что на рейс пойдем без досмотра, а значит, можно было взять с собой много водки. Водка в Кабуле всегда была в дефиците.

Мы с Геком взяли на двоих двадцать бутылок и упаковали их в одну коробку.

Но в пять утра самолет сел для дозаправки в Ташкенте. А ташкентская таможня трясла кабульские рейсы беспощадно. И забирала все излишки спиртного, оставляя лишь одну бутылку. Тут и Кузнецов схватился за голову: коллег из узбекского ЦК он не предупредил, никто нас в аэропорту не встречал, проходили в порядке общей очереди и обязательно с выносом из самолета ручной клади.

– Что у вас? – спросил таможенник, показывая на коробку в руках Бочарова.

– Водка, что же еще? – честно ответил он.

– Сколько?

– Двадцать бутылок.

– Ах, какой шутник, – засмеялся таможенник и пропустил Бочарова в транзитный зал.

С Бочаровым всегда случались всякие приключения. Когда он появлялся на Этаже, то народ выскакивал из всех комнат: «Гек! Крокодил!» А он шагал гордо по нашему длинному коридору, шумно выдыхал носом воздух, снисходительно улыбался и на расспросы всегда отвечал одно и то же:

– Был в одной стране. Написал одну штуку. Скоро узнаете.

Назавтра мы открывали газету и узнавали. И это всегда был «гвоздь». Сенсация. Журналистика такого высокого класса, что после этого многим из нас хотелось сгореть от чувства собственной неполноценности или немедленно поменять профессию.

Гену Бочарова я сфотографировал на улице в Кабуле.

По ходу своего движения в сторону машбюро он обрастал почитателями еще и потому, что все знали: сейчас будет свежий анекдот. И никогда, ни разу Гек не обманул наших ожиданий. Обязательно был забойный анекдот, редкие посторонние посетители шарахались от взрывов смеха. Бочарову и самому это нравилось. Любимец. Кумир. Герой Шестого этажа. Все впереди. Молодость.

Несколько раз судьба улыбалась мне в том смысле, что в дальних командировках мы оказывались вместе. Можно сказать, я получал доступ к его творческой лаборатории. По-моему, Бочаров обходился без записных книжек и диктофонов. Просто ходил, смотрел, спрашивал, иногда едко и метко шутил над окружающей действительностью. Всегда с сарказмом.

Потом я открывал газету. Написанное им имело мало общего с происходившим на моих глазах. Ну и что из того? Отныне было так, как он написал. Так и не иначе! Никто, никогда и ничего не опровергал, не ставил под сомнение. Потому что каждая строчка, каждая фраза светились талантом, от них исходила невероятная энергия, они вызывали у людей самые сильные эмоции. Это была даже не журналистика, а высокая литература. С реальными, невыдуманными сюжетами и героями.

Бочаров стал причиной тяжелых комплексов у коллег. Одних эти комплексы приводили к перманентному пьянству, у других будили тщетное желание хоть на чуть-чуть приблизиться к его талантам. Если что-то и получилось у нас, то это только потому, что рядом были он, Слава Голованов, Юра Рост, Инна Руденко, Василий Песков. Никто не давал никаких мастер-классов. Но само их присутствие делало нас другими. Надеюсь – лучше.

Бессмысленно искать корни или истоки феномена под названием Бочаров. Здесь, как говорится, тот самый случай, когда Бог дал. Ну а нам Бог подарил возможность с волнением читать его публикации, с радостью пить с ним водку и внимать бесконечным байкам про его почти интимные отношения с разным начальством. Кстати, начальство забудут, а наш Гек прочно вошел в историю журналистики.

Хоть ростом Бочаров и ниже меня, но я всегда смотрел на него снизу вверх. Как на скалу, к которой не подступиться.

* * *

Конечно, из всех спортивных персонажей самым ярким был Анатолий Владимирович Тарасов. Мне приходилось видеть его на зимних Олимпиадах, на тренировках в ЦСКА, пить чай у него дома, беседовать с ним у нас в редакции «КП». Великий человек. Личность.

В ту пору не положено было выделяться, почти все были одинаковыми, а большинство – откровенно безликими. А Тарасов демонстративно возвышался. Он был один такой на весь советский спорт.

Однажды я его пригласил выступить в Институте стали и сплавов, где вел тематические вечера. Он пришел. Завладел микрофоном. И два часа без перерыва держал зал. Что там творилось! Люди стонали от восторга, бешено аплодировали или, наоборот, сидели тихо-тихо, дыхание затаив.

Я это выступление записывал на диктофон. Потом расшифровал – странно, вроде бы ничего особенного Тарасов не сказал, говорил про хоккей, про победы и поражения. Отчего же тогда зал цепенел? А вот отчего: Тарасов вдобавок ко всем другим своим качествам был великим актером, он умел держать паузу, знал, как зажечь аудиторию, как повести за собой, как разбудить сильнейшие эмоции. Это редкое качество. Он и хоккеистов своих так зажигал, сам видел это много раз.

Ведь это же действительно было: однажды, когда наша сборная проигрывала шведам матч, от которого зависела судьба золотых медалей, грузный Тарасов в перерыве зашел в раздевалку, оглядел своих поникших бойцов и, видимо осознав, что обычные советы не помогут, принял самое нестандартное решение в истории большого спорта. Анатолий Владимирович встал по стойке «смирно» и запел Государственный гимн Советского Союза. В те времена и слова, и музыка гимна еще что-то значили для всех нас. Он пел. Головы ребят поднимались, запавшие глаза смотрели на тренера вначале с удивлением, потом с пониманием. Когда Тарасов закончил петь, они поднялись со скамеек и затопали своими коньками на лед. И порвали соперников, стали чемпионами.

Все-таки дух в спорте и в жизни значит очень много.

* * *

Мы проходили отбор в космонавты. Это было в самом начале 1990 года, когда генеральный секретарь пообещал, что первым журналистом в космосе будет наш, советский. Мы поверили, и вот теперь на объекте под кодовым названием «детский сад» неподалеку от метро «Щукинская» врачи терроризировали нас своими бесчеловечными испытаниями. Кандидатами были в основном совсем молодые ребята, по вечерам за чаем они, помню, обсуждали вопрос: дадут им героя за полет или не дадут? А если дадут, то брать звезду или благородно от нее отказаться? Ярослава Кирилловича Голованова это ужасно веселило. Они звали его «дядя Слава» и почтительно выслушивали истории, рассказывать которые он был большой мастер.

Ярославу Кирилловичу было тогда пятьдесят семь лет.

Однажды утром дверь в палату, где я валялся в ожидании приглашения на очередную экзекуцию, отворилась, и Кирилыч с порога крикнул:

– Ну вот и все. Меня забраковали!

Он крикнул это в своей обычной манере, слегка ерничая и даже с улыбкой на бородатом лице. Но я увидел слезы в его глазах. Он плакал.

Никто не был достоин этого полета так, как он. Еще в середине 60-х Главный конструктор пообещал ему этот полет. Дело было так. Голованов приехал в Подлипки, и там Сергей Павлович Королев как бы между прочим ему говорит:

– Вам самому пора слетать в космос и все увидеть собственными глазами.

Слава, как он потом вспоминал, потерял дар речи. Он лучше других знал, как трудно было в ту пору стать космонавтом, какая длинная очередь на полеты существовала. О чем и сказал Королеву. А тот ему:

– Это вас совершенно не касается. Напишите заявление на мое имя. И все.

Слава написал заявление, где в числе прочего указал, что он – выпускник ракетного факультета МВТУ, что с 1958 года работает в «Комсомолке» и что полет журналиста в космос «будет способствовать коммунистическому воспитанию советских людей». Так тогда было принято писать любые подобные заявления. Королев, получив бумагу, наложил на ней резолюцию: «т. Анохину. Пр. Вас включить т. Я. Голованова. 12.2.65».

Знаменитый летчик-испытатель Сергей Анохин отвечал в КБ за отбор космонавтов.

Слава прошел тогда медкомиссию и обязательно полетел бы, но Королев вскоре умер, и вместе с ним на долгие годы умерла эта идея – отправить журналиста в космос.

Отчего же выбор Сергея Павловича пал тогда именно на заведующего отделом науки «КП»? Проницательный Королев отдавал должное явным талантам Ярослава Голованова, его термоядерной энергии, любознательности, преданности космической теме. Равных Голованову Королев не видел. Он хотел, чтобы именно Слава рассказал наконец всем нам, какая она – Вселенная и как выглядит оттуда наша Земля. Ведь до сих пор никто этого нам так и не рассказал.

Великий и неутомимый Слава Голованов. Для меня он самый яркий журналист той эпохи.

И вот прошло четверть века, и Голованов снова оказался в числе кандидатов в космонавты.

Когда человеку под шестьдесят, а он все еще мечтает о полете на ракете и соглашается ради этого пройти все круги отборочного ада, значит, он либо сумасшедший, либо герой.

Голованов не полетел в космос, но и без этого его путь оказался наполненным множеством других завидных путешествий и приключений. Даже не верится, что одна жизнь сумела вместить в себя столько всего. Среди талантов Славы этот, возможно, самый главный: он был невероятно жаден до новых впечатлений, новых знаний, новых людей, он каждый день совершал для себя какие-то открытия, а затем щедро делился ими с читателем.

Энергичных граждан у нас хватает, но очень часто их страсть направлена лишь на то, чтобы удовлетворить свое мелкое тщеславие. У них не друзья, а приятели, не дело, а бизнес, не любимые женщины, а любовницы.

Теперь я хочу пояснить, отчего всегда считал Славу лучшим из журналистов. Наверное, кто-то по стилю превосходил его. И по глубине обобщений некоторые были выше. И еще по каким-то признакам. Но по совокупности всех качеств, необходимых этой профессии, рядом с ним поставить некого. Его главной темой был космос, его главной книгой (он писал ее три десятилетия!) стало фундаментальное исследование о Королеве, но Слава написал также серию блистательных очерков о российском Нечерноземье, несколько пьес и киносценариев, опубликовал множество интервью с самыми разными яркими людьми, а еще он искал снежного человека, пробовал себя в прозе, много лет заседал в жюри КВН, взбирался на вулканы Камчатки, талантливо рассказал о своих командировках в пять десятков стран, пробивал идею кругосветного полета на вертолете. Все это непременно выходило у него с блеском, становилось событием для газеты, множило ряды его поклонников.

Так получалось еще и потому, что Слава всегда писал только о том, что соответствовало его представлениям о справедливости, добре, чести. Всякая «заказуха» претила ему, это нутром чувствовали редакционные начальники, никогда не посылавшие Голованова освещать работу съездов или какие-нибудь дурацкие почины. В молодые годы его, правда, пристегивали к командам, сочинявшим речи для Брежнева, но исключительно для того, чтобы этим казенным речам придать хоть какую-то человечность.

Журналистика Голованова – неповторимый сплав острого ума, глубокой эрудиции, редкого темперамента и щепетильности в отборе фактов. О чем бы он ни рассказывал – о парижских бульварах, внеземных цивилизациях, сельском музее в Калужской области или тайне пустыни Наска – всюду величайшая ответственность в изучении материала, стремление докопаться до корней, все увидеть, потрогать собственными руками, проверить и подвергнуть сомнению. Подчеркнуть последнее кажется мне особенно важным сейчас, когда журналисты наши за редким исключением словно бы соревнуются в некомпетентности, а газеты, пересказывая одни и те же сплетни, напоминают своим убожеством конфетные фантики.

Гек Бочаров называет такую журналистику «компьютерной щебенкой».

И она не так безобидна, как это может показаться. Она воспитывает даже не дурной вкус, хуже – людей циничных, черствых, неискренних, потенциальных подлецов и предателей. Она сама мертвая и убивает вокруг все живое. Это кладбищенская щебенка.

Иной раз, когда такие разговоры возникают в нашем кругу, кто-нибудь пояснит: какое время, такие и песни. Не понимаю. Никогда не пойму.

Незадолго до его ухода вышли три тома дневников, которые Голованов вел всю свою жизнь. Конечно, он вел эти записи исключительно для себя. Но собранные под одной обложкой, они стали совершенно необыкновенной книгой для всех нас, книгой, которую можно читать и перечитывать бесконечно. Когда я выступаю перед студентами, то всегда говорю: эти дневники – лучший учебник журналистики. Я бы рекомендовал их всем студентам всех журфаков для обязательного чтения. И даже – для обязательного изучения с последующей сдачей зачета.

Да, Славу справедливо считают одним из самых выдающихся журналистов последних десятилетий. Что касается меня, то я уверен: он – самый лучший.

…В 1965-м он прошел все круги отборочного ада, а вот спустя четверть века Голованова в космонавты не пустили. Я смотрел в окно, как Слава покидал «детский сад». Вышел из подъезда, была зима, скользко и мокро. Споткнулся на обледенелой дорожке, упал.

Сердце защемило.

А на следующий день медики сняли с дистанции и меня. В космос полетел японский журналист, за которого его телекомпания заплатила несколько миллионов долларов. Ничего путного он нам не рассказал. Гора родила мышь.

Если бы полетел Голованов, мир, возможно, стал бы другим.

В 1984 году он записал в своем дневнике: «На мои похороны должна прийти вся моя записная книжка». Так и было. Но вот что удивительно: не пришел ни один космонавт. А ведь при жизни многие из них объявляли себя друзьями Славы, он столько о них писал – статьи, книги, сценарии… Космонавты, конечно, смелые ребята, но не факт, что все они приличные люди.

Не могу отказать себе в удовольствии привести несколько фраз из дневников моего любимого журналиста:

«Придумал для «Литературной газеты» рубрику, под которой она должна публиковать некрологи: «Писатель на рабочем столе».

«Я не робею пред моими читателями, потому что не считаю, что они умнее и тоньше меня. Я не снисхожу до них, потому что не считаю, будто сам я умнее и тоньше их. Избави Бог поучать! Мои читатели могут делать многие очень умные и тонкие вещи и просто не умеют самовыразиться так, как умею я. Вот и все! Никакой проблемы «читатель-писатель» не существует. Я пишу так, как писал бы самому себе».

«Предынфарктное состояние – это все годы, прожитые до инфаркта».

«Бутылки водки обладают крайне маленьким объемом».

«Когда я смотрю в «ящике» на депутатов нашей Думы, когда слушаю их речи, то понимаю, что они ничем не хуже парламентариев других стран, где большинство составляют негодяи».

«Я спал на чердаке и во сне услышал, как забарабанил по крыше дождь. И так стало радостно, что я живу на этом свете! Несколько секунд я чувствовал полное, глубокое счастье».

* * *

После московской Олимпиады я приехал в санаторий «Ай-Даниль» в Крыму, возле Гурзуфа. И сразу встретил там свою давнюю знакомую по работе в «Комсомолке» Таню Агафонову. Она уже несколько лет как пропала со всех горизонтов. А была знаменитым репортером, колесила по всему свету и однажды прямо в редакцию заявилась с белым медвежонком, которого привезла с полюса. Куда же пропала Агафонова? Говорили, что однажды пошла брать интервью у великой балерины Улановой, и все, сгинула, никто больше ее не видел. И вот – встреча. Она мне говорит: «Я тебя сейчас с Галиной Сергеевной познакомлю». Познакомила.