Текст книги "Тридцатая любовь Марины"

– Ты… ты…

– Что я? – улыбнулась Сашенька и быстро прошептала: – Я люблю тебя…

– Я люблю тебя, – с придыханием повторила Марина.

– Я люблю тебя…

– Я люблю тебя…

– Люблю…

– Люблю… люблю…

– Люблю-люблю-люблю…

Марина снова обняла эти дивные юные плечи, но Сашенька виновато зашептала:

– Маринушка… я ужасно хочу пи-пи…

– Прелесть моя, идем я тебе ванну приготовлю…

Обнявшись, они зашли в совмещенку: узкие джинсы нехотя полезли с бедер, отвинчивающаяся пробка – с югославского флакона.

Хлынули две нетерпеливые струи: белая широкая – в ванну, тоненькая желтенькая – в унитаз…

Вскоре Сашенька блаженно утопала в облаках о чем-то неразборчиво шепчущей пены, а Марина, с трудом вытянув пробку из пузатенькой мадьярской бутылки, жарила обвалянных в яйце и муке цыплят, напевая: “Этот мир придуман не нами…”

– Клево как… – Сашенька бросила обглоданное крылышко на блюдо, облизала пальцы. – Ты просто волшебница…

– Я только учусь, – усмехнулась захмелевшая Марина, разливая остатки вина в фужеры.

Они сидели в переполненной ванне друг против друга, разделенные неширокой, покрытой вафельным полотенцем доской. На успевшем подмокнуть полотенце покоилось бабушкино серебряное блюдо с остатками цыпленка и фужеры с вином. Маленький грибообразный ночничок наполнял совмещенку причудливым голубым светом.

Марина поставила пустую бутылку на мокрый кафельный пол, подняла фужер.

– Твое здоровье, ласточка…

– Твое, Маринушка…

Они чокнулись, губы медленно втянули кажущееся фиолетовым вино.

Пена давно успела опасть, в голубоватой воде перемежались неторопливые блики, прорисовывались очертания тел.

– Ой, здорово. Как в раю… – Сашенька зачерпнула фужером воды и отпила глоточек. – Мариш, с тобой так хорошо…

– С тобой еще лучше.

– Я тебя так люблю…

– Я тебя еще сильнее…

– Нет, серьезно… милая, красивая такая… – Сашенькина рука легла на плечо Марины. – У тебя грудь как у Лоллобриджиды…

– У тебя лучше.

– Ну что ты, у меня крохотная совсем…

– Не скромничай, ласточка моя…

– Милочка моя…

Привстав и расплескивая воду, Саша поцеловала ее.

Фужер сорвался с края доски и бесшумно исчез среди голубых бликов.

Они целовались хмельными губами, пропитанные вином языки нещадно терли друг друга.

Переведя дыхание, Сашенька коснулась кончиком языка уголка губ подруги, Марина в свою очередь облизала ее губки. Проворный Сашенькин язычок прошелся по щеке и подбородку, потерся о крылышко носа и снова поразил Марину в губы.

Марина стала целовать ее шею, слегка посасывая нежную голубую кожу, Сашенька, постанывая, сосала Маринины мочки, лизала виски.

Вода плескалась от их порывистых движений.

Поцелуи и ласки стали более страстными, любовницы стонали, дрожащие руки скользили по мокрым плечам.

– Пошли, пошли, милая… – не выдержала первой Саша, забирая в ладонь грудь Марины.

– Идем, киса… – Марина с трудом стала извлекать из воды онемевшее тело. – Там простыня, Сашок…

Но Сашенька не слушала, тянула в черный прямоугольник распахнутой двери, пьяные глаза настойчиво молили, полураскрытые губы что-то шептали, вода капала с голубого тела.

Повинуясь Сашенькиной руке, они оказались в неузнаваемой прохладной тьме, разбрасывая невидимые, но звучные капли, с грехом пополам выбрались из коридора и, обнявшись, упали на кровать…

Догорающая спичка стала изгибаться черным скорпионьим хвостиком, огонек быстро подполз к перламутровым ногтям Марины, она успела поднести сигарету, затянулась и бросила спичку в пепельницу.

Прикурившая секундой раньше Сашенька лежала рядом, слегка прикрывшись одеялом и подложив руку под голову. Принесенный из ванной ночничок светился в изголовье на тумбочке. Бабушкины медные часы на стене показывали второй час ночи.

Марина придвинулась ближе к Сашеньке. Та выпростала руку из-под головы и обняла ее:

– Мариш, а у нас выпить нечего?

– Заинька, больше нет…

– Жаль…

Марина погладила ее щеку, потом вдруг тряхнула головой:

– Так, постой, у меня же планчик есть!

– Правда?

– Точно! Вот дуреха! Забыла совсем!

Она села, забрала у Сашеньки сигарету:

– Хватит это дерьмо курить… сейчас полетаем…

Безжалостно расплющив головы сигарет о живот Шивы, она подошла к книжным полкам, вытянула двухтомник Платонова, из образовавшегося проема достала начатую пачку “Беломора” и небольшой кисет. Сашенька приподнялась на локте, томно потягиваясь:

– Оооой… все-тки как у тебя уютненько…

– Хорошо?

– Очень. Кайфовый уголок. Здесь любовью заниматься клево. И ночничок уютненький…

– Ну, я рада… – Марина села за стол, включила настольную лампу, достала из кисета щепотку зеленоватого плана и костяной поршенек.

Ее голое красивое тело, таинственно освещенное бледно-желтым и бледно-голубым, казалось мраморным.

Откинув одеяло, Сашенька села по-турецки:

– Маринк, я тебя люблю офигенно.

– Заинька, я тебя тоже…

Марина выдула в пригоршню табак из гильзы и принялась смешивать его с планом.

– Набей парочку, Мариш, – шлепнула себя по бедрам Саша.

– Конечно, киса. Это крутой план. Из Ташкента.

– Мариша.

– Что, киса?

– А у тебя мужчин не было за это время?

– Нет, кошечка… а у тебя?

Сашенька тихо засмеялась, запрокинув голову:

– Был мальчик…

– Лешка твой?

– Неа. Другой… там, знакомый один…

– Бесстыдница.

– Ну я больше не буду, Мариш…

– Хороший мальчик?

– Ага. Нежный такой. Правда, кончает быстро.

– Молодой еще.

– Ага. Ничего, научится…

– Конечно…

Сашенька сняла трубку со стоящего на тумбочке телефона, набрала наугад номер.

– Опять хулиганишь, – усмехнулась Марина.

Саша кивнула, подождала немного и быстро проговорила в трубку:

– Радость моя, можно у тебя клитор пососать?

Марина засмеялась.

Сашенька захохотала, нажала на рычажки и снова набрала:

– Мудачок, ты когда последний раз ебался? А? Нет, что ты. У меня все дома. Ага… ага… сам ты дурак!

Ее пальцы придавили рычажки, голое тело затряслось от смеха:

– Ой, не могу! Какие кретины!

Бросив трубку на телефон, она изогнулась, потягиваясь.

Голубой свет нежно обтекал ее складную худенькую фигуру, делая Сашеньку более стройной и привлекательной.

Набивая вторую гильзу, Марина покосилась на любимую.

Заметив взгляд, Сашенька медленно приподнялась на коленях и изогнулась.

– Прелесть ты какая, – улыбнулась Марина, забыв о папиросе, – только еще, еще вперед немного… вот так…

Саша изогнулась сильнее, небольшие грудки дрогнули, свет заискрился на беленьких волосиках пухлого лобка.

Томно прикрыв глаза и постанывая, она облизывала губы.

– Афродита…

Сашенькины руки скользнули по телу и сошлись в паху.

– Ты уже хочешь, киса? – спросила Марина.

– Я всегда хочу, – прошептала Саша и вытянулась поверх одеяла, поглаживая свои гениталии и делая Марине знаки языком.

– Сейчас, милая…

Марина закончила набивать, подошла, вложила папиросу в губы подруги, другую в свои, чиркнула спичкой.

Приподнявшись на локте, Сашенька прикурила, сильно затянулась, с коротким всхлипом пропустив глоточек воздуха. Она всегда курила план профессионально – ни одна затяжка не пропадала даром.

Марина подожгла скрученный торец папиросы, легла рядом.

– Вуматной косяк… – пробормотала Саша, сжимая зубами папиросу и поглаживая себя по бедрам.

– Азия, – Марина жадно втягивала горьковатый дым, подолгу задерживая его в легких.

Над тахтой повисло мутное облако.

Когда папироса почти кончилась, Марина почувствовала первый “приход”: комната мягко качнулась, расширяясь, голые Маринины ноги потянулись к удаляющемуся окну.

Она засмеялась, прикрыла глаза. В голове ритмично пульсировали разноцветные вспышки.

– Ой, поплыли! – раздался рядом непомерно громкий голос Саши. – Косячок охуительный, Мариш! Набей еще по штучке!

Давясь от смеха, Марина посмотрела на нее.

Рядом лежала огромная голубовато-белая женщина: ноги маячили вдалеке, грудь и живот сотрясались от громоподобного хохота, в толстых губах плясало тлеющее бревно.

Марина повернулась, ища пепельницу. Вместо нее на расползшейся во все стороны тумбочке зияла невероятная каменная лохань с горкой грязных березовых поленьев.

Хихикая, Марина бросила туда папиросу.

Что-то массивное пронеслось у нее рядом с виском и с громким треском расплющило тлеющее бревно о дно лохани.

– МАРИШ, ЧТО ТЫ ОТВЕРНУЛАСЬ?!! – загрохотало над головой, и непонятно откуда взявшиеся мраморные руки сжали ее грудь.

Стало очень приятно, ново и легко.

Марина повернулась.

Перед ней возлежал яркий многометровый Будда. Большие губы его громко раскрылись:

– ОБНИМИ!!

Руки потянулись к Сашеньке, покрыв долгое расстояние в считаные минуты.

Постанывая и всхлипывая, они стали целоваться.

Марине казалось, что она целуется первый раз в жизни. Это длилось бесконечно долго, потом губы и языки запросили других губ и других языков: перед глазами проплыл Сашенькин живот, показались золотистые кустики по краям розового оврага, из сочно расходящейся глубины которого тек сладковатый запах и выглядывало что-то родное и знакомое.

Марина взяла его в губы и в то же мгновенье почувствовала, как где-то далеко-далеко, в Сибири Сашенькины губы всосали ее клитор, а вместе с ним – живот, внутренности, грудь, сердце…

После седьмого оргазма Сашенька долго плакала у Марины на коленях.

К одиннадцатому шли долго и упорно, словно советские альпинисты на Эверест, достигнув вершины, радостно и облегченно плакали, по-сестрински целовались в раскрасневшиеся щеки, заботливо укрывали друг дружку, бормотали детские нежности, рассказывали о наболевшем, клялись в верности и любви, ругали мужчин и советскую власть, снова целовались, делились прошлыми воспоминаниями, снова клялись, снова укрывали, снова целовались, снова клялись и засыпали, засыпали, засыпали…

Марина осторожно шла по длинному коридору из голубой, слабо потрескивающей пены. Несмотря на свою воздушность, пена была прочной и вполне выдерживала Марину, громко похрустывая под голыми ступнями.

Впереди просвечивал конец коридора.

Кто-то громко крикнул сзади:

– БЕГИ!!

И она побежала – быстро, быстро-едва касаясь необыкновенного пола, так что ветер зашипел в волосах.

Свет приближался, приближался, и – ах! – не рассчитав, Марина вылетела из коридора в яркий солнечный мир и упала на зеленую траву. Вокруг было тепло и просторно, бездонное небо раскинулось над головой, смыкаясь на еле видном горизонте с таким же бескрайним морем.

Рядом показались белые фигуры людей. Это были женщины в длинных хитонах. Приблизившись, они расступились, пропуская свою повелительницу. Ею оказалась Нина. Правда, она была очень молодая, стройная, лицо и руки покрывал бронзовый загар. На ее голове покоился лавровый венок.

– Здравствуй, Марина, – громко произнесла Нина, подходя. – Жители Лесбоса приветствуют тебя.

Остальные женщины хором произнесли что-то по-гречески.

– Я на Лесбосе? Трудно поверить, – проговорила Марина, радостно смеясь.

– А ты поверь, ангел мой, – Нина подошла ближе и поцеловала ее в щеку.

– Ниночка, я голая совсем… – начала было Марина, прижимая руки к груди, но Нина прервала ее:

– Во-первых, я не Нина, а Сафо, во-вторых, чтобы тебе не было неудобно…

Она что-то сказала подругам, и все разом скинули хитоны.

Тела их оказались стройными и прекрасными.

– Пойдем, чужестранка, – дружелюбно проговорила Нина, беря ее под руку, – будь как дома. Ты на острове Розовой Любви, на острове Поэтов.

Мелькает узкая тропинка, раскидистые каштаны и оливы, ленивые, путающиеся под ногами овцы, служанка с вязанкой хвороста, шум и пена прибоя…

Все обрывается ужином под естественным навесом из разросшегося винограда. Прямо на траве расстелена большая циновка с черным египетским узором, голые рабыни ставят на нее амфоры с вином, медом, кратеры с ключевой водой, вазы с солеными оливками, блюда с жареной бараниной, печеной рыбой, виноградными улитками, корзинки с хлебом.

– Как много всего, – радостно смеется Марина.

Сидящая напротив в окружении подруг Нина улыбается:

– Да. Обычно наш ужин выглядит более скромно. Но сегодня с нами ты.

Рядом с Мариной изящно сидит милая голубоглазая девушка. Из просторной корзинки она вынимает большой венок, сплетенный из нарциссов, анемонов и огненных маков.

Венок мягко ложится на голову, опьяняя Марину благоуханием. Она поднимает глаза на сотрапезниц, но они уже давно украсили себя венками – миртовыми, виноградными, нарциссовыми.

Только на гладких волосах Нины покоится лавровый.

– Кому совершим возлияние? – спрашивает голубоглазая девушка.

– Афродите, Афродите… – слышится вокруг.

Служанка подносит дымящийся жертвенник, Нина встает, произносит что-то нараспев и выливает чашу с вином на уголья.

Они шипят, распространяя сладковатый дымок.

– Пей, ангел мой… – обращается к ней Нина.

Обеими руками Марина принимает чашу и с жадностью опустошает.

Вино необычайно вкусно.

От дымящихся кусков баранины идет опьяняющий запах. Марина протягивает руку, но Нина сурово останавливает:

– Стой! Подожди… Божественный огонь осенил меня…

В ее руках появляются покрытые воском дощечки и тонкий серебряный стилос.

Голые подруги замирают.

Быстро записав что-то стилосом, Нина гордо поднимает голову и декламирует:

 
Здесь прошелся загадки таинственный ноготь.
Поздно. Утром, чуть свет, перечту и пойму.
А пока что любимую трогать так, как мне,
Не дано никому…
 

Марина удивленно смотрит на нее. Нина торжествующе улыбается:

– Нравятся?

– Но… Ниночка, это же Пастернак…

Лицо Нины становится жестоким:

– Дура! Это я! Пастернак появится только через две тысячи лет! Смотри!

Она поворачивает дощечку, и действительно – та сплошь исписана греческими буквами. Заходящее багровое солнце играет в них пронзительными искорками.

– Ложь! – раздается над ухом Марины, и подруги вместе с Ниной жалобно визжат.

Марина оборачивается и видит ЕГО.

Спазм перехватывает ей горло.

ОН – в полушубке, то есть в простой козьей шкуре, подпоясанной широким кожаным поясом, крепкие ноги обуты в простые сандалии, загорелые руки сжимают дубовый посох, а треугольное лицо со шкиперской бородкой… о, Боже! ОН хватает тяжелый кратер и со страшным грохотом разбивает о перегруженную яствами циновку.

Голые женщины истерично кричат, куски баранины, оливки, улитки разлетаются во все стороны.

ОН приближает свое бледное от неимоверного напряжения лицо вплотную к лицу Марины и оглушающе кричит:

– Это все твои любовницы!!! ВСЕ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЬ!!! ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЬ!!!

Марина цепенеет от ужаса.

ЕГО лицо настолько близко, что видны многочисленные поры на коже, микроскопические волосики на воскрылиях носа, грязь на дне морщин и крохотные капли пота. В каждой капле играют яркие радуги.

– Двадцать девять любовниц! – продолжает ОН и вдруг оглушительно добавляет: – И НИ ОДНОЙ ЛЮБИМОЙ!!! НИ ОДНОЙ!!!

Сердце останавливается в груди Марины от чудовищной правды.

Без чувств она падает навзничь, но ОН наклоняется над ней. От бледного лица никуда не скрыться:

– ТЫ НИКОГО НИКОГДА НЕ ЛЮБИЛА!!! НИКОГО!!! НИКОГДА!!!

– Я… я… любила Вас… – шепчет Марина цепенеющими губами, но раскатом грома в ответ гремит суровое:

– ЛОЖЬ!!! МЕНЯ ЛЮБИШЬ НЕ ТЫ. А ОНА!!! ОНА!!!

Тяжелая ладонь ЕГО повисает над Мариной, закрыв все небо. Она огромная, красно-коричневая, бесконечная и очень живая. Марина вглядывается пристальней… да это же Россия! Вон вздыбился Уральский хребет, глубокая линия ума сверкнула Волгой, линия Жизни – Енисеем, Судьбы – Леной, внизу поднялись Кавказские горы…

– Россия… – прошептала Марина и вдруг поняла для себя что-то очень важное.

– НЕ ТА, НЕ ТА РОССИЯ!!! – продолжал суровый голос. – НЕБЕСНАЯ РОССИЯ!!!

Ладонь стала светлеть и голубеть, очертания рек, гор и озер побледнели и выросли, заполняя небо, между несильно сжатыми пальцами засияла ослепительная звезда: Москва! Звезда вытянулась в крест, и где-то в поднебесье ожил густой бас протодьякона из Елоховского:

 
От юности Христа возлюбииив,
И легкое иго Его на ся восприяааал еси,
И мнооогими чудесааами прослааави тебе Бог,
Моли спастися душам нааашииим…
 

А где-то выше, в звенящей голубизне откликнулся невидимый хор:

 
Мнооогааая лееетааа…
Мнооогааая леееетаааа…
 

Но Марина отчетливо понимала, что дело не в протодьяконе, и не в хоре, и не в ослепительном кресте, а в чем-то совсем-совсем другом.

А ОН, тоже понимая это, метнул свой испепеляющий взгляд в сторону сгрудившихся Марининых любовниц. Вид их был жалким: хнычущие, полупьяные, собранные в одну кучу, они корчат рожи, закрываются локтями, посылают проклятия… Мария, Наташка, Светка, Барбара, Нина… все, все… и Саша, и Сашенька! Тоже омерзительно кривляется, плюется, заламывает голубые мраморные руки…

Марину передернуло от омерзения, но в этот момент ОН заговорил под торжественно нарастающее пение хора, заговорил громко и мужественно, так, что Марину затрясло, рыдания подступили к горлу:

– ВЕЛИЧИЕ РУСИ НАШЕЙ СЛАВНОЙ С НАРОДОМ ВЕЛИКИМ С ИСТОРИЕЙ ГЕРОИЧЕСКОЙ С ПАМЯТЬЮ ПРАВОСЛАВНОЙ С МИЛЛИОНАМИ РАССТРЕЛЯННЫХ ЗАМУЧЕННЫХ УБИЕННЫХ С ЗАМОРДОВАННОЙ ВОЛЕЙ С БЛАТНЫМИ КОТОРЫЕ СЕРДЦЕ СВОЕ ВЫНИМАЮТ И СОСУТ И С РАЗМАХОМ ВЕЛИКИМ С ПРОСТОРОМ НЕОБЪЯТНЫМ С ПРОСТЫМ РУССКИМ ХАРАКТЕРОМ С ДОБРОТОЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ И С ЛАГЕРЯМИ ГРОЗНЫМИ С МОРОЗОМ ЛЮТЫМ С ПРОВОЛОКОЙ ЗАИНДЕВЕВШЕЙ В РУКИ ВПИВАЮЩЕЙСЯ И СО СЛЕЗАМИ И С БОЛЬЮ С ВЕЛИКИМ ТЕРПЕНИЕМ И ВЕЛИКОЙ НАДЕЖДОЮ…

Марина плачет от восторга и сладости, плачет слезами умиленного покаяния, радости и любви, а ОН говорит и говорит, словно перелистывает страницы великой не написанной еще книги.

Снова возникает голос протодьякона, искусным речитативом присоединяется к хору:

 
Кто говорит, что ты не из борцов?
Борьба в любой, пусть тихой, но правдивости.
Ты был партийней стольких подлецов,
Пытавшихся учить тебя партийности…
 

Марина не понимает, зачем он это читает, но вдруг всем существом догадывается, что дело совсем не в этом, а в чем-то другом – важном, очень важном для нее!

Снова приближается бледное треугольное лицо с развалом полуседых прядей: ЖИТЬ БЕЗ ЛЮБВИ НЕВОЗМОЖНО, МАРИНА! НЕВОЗМОЖНО!! НЕВОЗМОЖНО!!!

Лицо расплывается, и на высоком синем небе, посреди еле заметно поблескивающих звезд, проступают ровные серебряные слова:

ЖИТЬ БЕЗ ЛЮБВИ НЕВОЗМОЖНО, МАРИНА!

– Но как же быть? – шепотом спрашивает она, и тут же вместо серебра выступает яркое золотое:

ЛЮБИТЬ!

– Кого? – громче спрашивает она, но небо взрывается страшным грохотом, почва трясется, жалкие тела любовниц мелькают меж деревьями, по земле тянется широкая трещина, трещина, трещина…

Голая Саша, неловко перегнувшись через Марину, подняла с пола ночник:

– Разбудила, Мариш?

– Разбудила… – недовольно пробормотала Марина, щурясь на бьющий в окно солнечный свет. – Фууу… ну и сон…

– Хороший? – хрипло спросила Сашенька, придвигаясь.

– Очень, – грустно усмехнулась Марина, откидываясь на подушку.

Саша положила голову Марине на грудь:

– А я вот ничего не видела… давно снов не вижу…

– Жаль, – неожиданно холодно проговорила Марина, чувствуя странное равнодушие к кудряшкам подруги, к ее теплому льнущему тельцу.

“Тяжелый сон… – подумала она, вспоминая. – Постой… Там же было что-то главное, важное… забыла, черт…”

Она отстранила Сашину голову:

– Мне пора вставать…

Сашенька удивленно посмотрела на нее:

– Уже?

– Уже… – сонно пробормотала Марина, выбралась из-под нее и голая пошла в совмещенку.

– Приходи скорей! – крикнула Саша, но Марина не ответила.

Ягодицы встретились с неприятно холодным кругом, рука рассеянно оторвала кусок туалетной бумаги:

– Главное… самое главное забыла…

Струйка чиркнула по дну унитаза и, сорвавшись в стояк, забурлила в воде…

Марина давно уже не видела подобных снов, да если и видела, то все равно никогда в них так просто не открывалась истина. А этот – яркий, громкий, потрясающий – дал ей почувствовать что-то очень важное, чего так настойчиво и давно искала душа…

– Но что?..

Она подтерлась, нажала рычажок.

Бачок с ревом изрыгнул воду и привычно забормотал.

Марина посмотрела на себя в зеркало:

– Господи, образина какая…

Взяла расческу-ежик, зевая, провела по волосам, пустила воду и подставила лицо под обжигающую холодом струю.

Умывшись, снова встретилась глазами с угрюмой заспанной женщиной:

– Кошмар…

Под красными воспаленными глазами пролегли синие мешки, распухшие от поцелуев губы казались отвратительно большими.

– Ну и рожа… дожила…

Саша встретила объятьем, из которого Марине пришлось долго выбираться под настороженные вопросы любовницы:

– Что с тобой, Мариш? Я что, обидела тебя чем-то? А, Мариш? Ну что с тобой? Ну не пугай меня!

Наконец розовый кренделек рук был разорван, Марина молча принялась собирать свою разбросанную одежду.

– Мариш! Ну что случилось?

– Ничего…

– Ну, Мариночка! Милая моя!

Марина брезгливо поморщилась.

– Ты… ты что, не любишь меня? – Сашенькин голос дрогнул.

Подняв свитер, Марина покосилась на нее – голую лохматую лесбиянку с бесстыдно торчащей грудью и опухшим лицом.

“Болонка прямо… как глупо все… – горько подумала она и усмехнулась: – Двадцать девятый раз. Как глупо…”

Саша ждала ответа.

Свитер проглотил голову и руки, сполз по голому животу:

– Не люблю.

Сашины губы приоткрылись, одна рука машинально прикрыла грудь, другая – рыженькие чресла.

“С такой блядюги Боттичелли, наверно, свою Венеру писал…” – подумала Марина, удивляясь, насколько ей все равно.

– Как?

– Вот так.

– Как? Не любишь?

– Не люблю.

– Как? Как?!

– Ну что ты какаешь! – зло обернулась к ней Марина. – Не люблю я тебя, не люблю! Ни тебя, никого, понимаешь?

– Маринушка… что с тобой… – осторожно двинулась к ней Сашенька.

– Только не подходи ко мне!

– Мариш… – Сашенькины губы задрожали, она захныкала. – Ну, Мариш, прости меня… я исправлюсь… я не буду с мужиками…

– Не подходи ко мне!!! – истерично закричала Марина, чувствуя, как белеет ее лицо и холодеют конечности.

Готовая было расплакаться Сашенька испуганно отпрянула.

Натянув брюки, Марина пошла на кухню ставить чайник. Когда вернулась, одевшаяся Сашенька, пугливо обойдя ее, направилась в коридор.

“Господи, какая дура… – усмехнулась Марина, наблюдая, как торопливо натягивает эта овечка свои сапоги. – Святая проблядь… А я что? Лучше, что ли? Такая же блядища из блядищ…”

Она устало потерла висок.

– Верни мне мои сорок рублей за платье, – обиженно пропищала Сашенька, застегивая плащ. Губки ее были надуты, глаза смотрели вбок.

– Хуй тебе, – спокойно проговорила Марина, сложив руки на груди.

– Как… как?.. – растерянно прошептала Саша.

– А вот так.

– Но… это же… это же мои деньги… я… ты должна вернуть…

– Что вернуть? – зловеще спросила Марина, приближаясь к ней в полумраке коридора.

– Как… деньги… мои деньги… – испуганно пятилась Саша.

– Вернуть? Деньги?

– Деньги… сорок рублей… я же вперед заплатила…

– Вперед?

– Да… вперед…

– Так, деньги, говоришь?

– Деньги… я хотела ска…

Не успела Саша договорить, как Марина со всего маха ударила ее по лицу. Сашенька завизжала, бросилась к двери, но Маринины руки вцепились ей в волосы, стали бить головой о дверь:

– Вот тебе деньги… вот тебе деньги… вот… вот… вот…

Визг стал нестерпимым, от него засвербило в ушах.

Марина ногой распахнула дверь и с омерзением выбросила бывшую любовницу на лестничную площадку:

– Сука…

Захлопнув дверь, тяжело дыша, привалилась к ней спиной, постояла, добрела до бесстыдно распахнутой тахты, упала лицом в подушку, еще хранившую в белых складках запах Сашиных кудряшек.

Руки сами заползли под нее, обняли. Марина заплакала.

Скупые поначалу слезы полились легко, и через минуту она уже тряслась от рыданий:

– Гос… по… ди… ду… ра… дура…

Плечи ее вздрагивали, перед глазами стояло испуганное Сашенькино лицо, в ушах звенел любимый голос.

– Ду… ра… дура… прокля…аатая…

Вскоре плакать стало нечем, обессилевшее тело лишь беззвучно вздрагивало, вытянувшись среди скомканного постельного белья.

Полежав немного, Марина встала, вытерла рукавом зареванное лицо, вышла в коридор, оделась, пересчитала деньги и хлопнула дверью так, что с косяка что-то посыпалось…

Последнее время запои нечасто посещали Марину: раза два в месяц она напивалась до бесчувствия, пропитываясь коктейлем из белых и красных вин.

На этот раз все существо ее подсказывало, что вино будет слабым катализатором, и точно – две купленные утром бутылки водки к четырем часам сырой мартовской ночи были уже пусты и грозно посверкивали на столе среди грязного хаоса опустошенных консервных банок, окурков, кусков хлеба и колбасы.

Марина сидела на стуле посередине кухни, раскачиваясь и напевая что-то. Ее волосы были неряшливо растрепаны, плечико ночной рубашки сползло.

– Ссуки… – бормотала Марина, облизывая свои посеревшие губы. – Какие… ссуки… и я тоже… Господи… двадцать девять сук…

Она заплакала, уронив косматую голову на грудь.

– Господи… никого не любила… блядь сраная… сука…

На душе было пусто и горько, оглушенное водкой сердце билось загнанно и тяжело.

Марина всхлипывала, но слезы давно уже не текли, только судорога сводила лицо. Наплакавшись, она с трудом встала, пошатываясь, открыла холодильник. В углублении дверцы одиноко сверкала четвертинка. Марина вынула ее, поднесла к глазам. Свет искрился в переливающейся водке, слова на этикетке двоились.

Она приложила четвертинку ко лбу. Холод показался обжигающим.

Так с бутылкой у лба и двинулась в комнату, больно задев плечом за косяк. Упав на кровать, зубами принялась сдирать белую головку.

Марина пила ледяную водку из горлышка маленькими глотками, лежа на тахте и глядя в плавно плывущий куда-то потолок.

Пилось легко – словно ключевая вода булькала в горле, скатываясь в желудок. Тахта тоже плыла и раскачивалась вместе с потолком, стены двигались, безглазый Рабин грозно смотрел со своего “Паспорта”.

Сильное опьянение всегда раскалывало память, вызывая рой ярких воспоминаний, вспыхивающих контрастными живыми слайдами: улыбающийся дядя Володя, поправляющая шляпу бабушка, надвигающиеся из темноты глаза Марии, исполосованная спина Наташки, неловко спешащая подмыться Барбара, громко хохочущий негр…

– Как все плохо… – слабо проговорила она, приподнимаясь.

Из наклонившейся бутылки водка полилась на постель.

Голова кружилась, в висках непрерывно стучали два механических молота.

– Все очень, очень плохо, Марина…

Неловко размахнувшись, она запустила бутылкой в батарею.

Не долетев, та упала на пол и, скупо разливая водку, покатилась к истертым педалям пианино…

Марину разбудил телефон.

С трудом приподнявшись, не в силах разлепить опухшие веки, она нащупала его, сняла трубку:

– Да…

– Маринэ, гамарджоба! – закричал на другом конце земли прокуренный фальцет.

– Да, да… – поморщилась Марина, бессильно опускаясь на подушку.

– Маринэ! Маринэ! – кричала трубка. – Это Самсон гаварит!

– Здравствуй…

– Все в порядке, дарагая, все здэлали!

– Что… что, не понимаю…

– Все, все! Все в парядкэ! – надсадно, как на зимнем митинге, кричала трубка. – Кагда за дэньгами приедэшь?!

– За деньгами?

– Да, да! Кагда?

– За какими деньгами? – потерла висок Марина, брезгливо разглядывая лужу блевотины, распластавшуюся на полу возле тахты бледно-розовой хризантемой.

– Ну за дэньгами, дарагая, мы же кожу запарили!

– Aaaa… – слабо застонала Марина, вспоминая черный рулон с иранским клеймом. – А что… когда?

– Приезжай сейчас! Я завтра к Шурэ еду, на полмэсяца! У меня с собой!

– А ты где?

– Мы в “Сафии”, тут пьем нэмного! Приезжай, пасидим!

– В какой “Софии”?

– В рэстаране, в рэстаране “Сафия”! Знаэшь?

– Знаю… – устало выдохнула Марина, свешивая ноги с тахты.

– Падъезжай к васьми, я тебя встрэчу! Я вийду! В вэстибюле! А?

– Да, да… я подъеду. Ладно… – Она положила трубку.

Медный циферблат показывал десять минут восьмого.

С трудом приподнявшись, Марина прошла в совмещенку и, взглянув в зеркало, пожалела, что согласилась куда-то ехать: желтая, опухшая и косматая баба брезгливо посмотрела и прохрипела:

– Свинья…

Ледяная вода слегка взбодрила, расческа привела в порядок волосы, пудра и помада скрыли многое.

Подтерев пахнущую старыми щами лужу и выпив две чашки кофе, Марина оделась и пошла ловить машину.

Добродушный и разговорчивый левак не обманул – без трех восемь синий “Москвич” притормозил у “Софии”, из стеклянных дверей выбежал маленький носастый Самсон, открыл дверцу, дохнул коньяком, чесноком и табаком:

– Здравствуй, дарагая! Пашли, пашли…

Марина вылезла, слегка укачанная быстрой ездой, с облегчением вдохнула прохладный бодрящий воздух.

– Пашли, пашли, Маринэ, там Володя с Варданом! Ты с Юлей знакома?

Его смуглая рука крепко держала Марину под локоть.

– Нет, не знакома, – пробормотала она и остановилась у стеклянных дверей. – Знаешь, Самсон, я… я нездорова и посидеть с вами не могу. Тороплюсь я.

– Как? – удивленно заблестели черные глазки.

– Да, да… – как можно серьезней и тверже проговорила она, освобождая руку.

– Больна? – все еще продолжал удивляться Самсон.

– Да.

– Ну как же… ну давай пасидим…

– Нет, я не могу. Деньги у тебя? – спросила Марина, брезгливо вслушиваясь в рев ресторанного оркестра.

– А, да, да, вот, канешно, – засуетился Самсон, и через мгновенье Марина опустила в карман не очень толстую пачку.

– Я пойду, – кивнула она и стала отходить от него.

– Марин, кагда пазванить?

– Никогда, – твердо проговорила Марина и пошла прочь.

– Маринэ! Маринэ! – закричал Самсон, но она, не оборачиваясь, шла в сторону центра.

Только что стемнело.

Зажглись фонари и неоновые слова над магазинами, прохожие обгоняли медленно бредущую Марину. Идти было легко, голова не болела, лишь слегка кружилась. Марина знала улицу Горького наизусть – каждый магазин, каждое кафе были знакомы, с ними что-то было связано.

Это была улица Воспоминаний, улица Ностальгии, улица Беспомощных Слез…

“Тридцать лет без любви, – грустно думала Марина, глядя по сторонам, – тридцать лет… А может, все-таки любила кого-то? Тогда кого? Марию? Нет, это не любовь… Клару? Тоже не то. Нежности, забавы. Вику? Вику… Но она погибла. Да и вряд ли я любила ее. Может, если б не погибла, поругались бы, как всегда бывает… А мужчины. Никто даже не запомнился. Вот Валя один остался, да и что, собственно, этот Валя! Циник и фигляр. Интересно с ним, конечно, но это же даже и не дружба… Да. Странный сон приснился. Жить без любви невозможно, Марина! Приснится же такое… А ведь и вправду я не жила. Так, существовала. Спала с лесбиянками, с мужиками. Грешница, простая грешница. В церкви сто лет не была, хоть сегодня б зайти…”

Прошла Елисеевский, вспомнила Любку, раскисающий тортик, перевязанный бечевкой, бутылку вина, нелепо торчащую из сумочки, июльскую жару…

А вот и дом Славика. Воон его окошко. Света нет. Лет пять назад стучал на ударнике в “Молодежном”. Ужасно смахивал на девушку, поэтому и пошла с ним. Знал Окуджаву, Галича, Визбора. Пили однажды у кого-то из них. Марина кому-то из них понравилась, – в коридоре держали ее руку, в комнате пели, глядя ей в глаза, изящно покачивая грифом дорогой гитары…

Но телефона она не дала – Славика было жалко, да и лысина отталкивала…