Текст книги "Воскресшее племя"

Глава двадцатая

Кендык сел на кровать и ноги спустил на землю. Над входом, под самым потолком дребезжала железная штука, круглая такая, вроде опрокинутой чашки. Круглая штука дрожала, напрягаясь от резкого звона. От звона было больно ушам и даже рябило в глазах.

«Какая злая», – подумал Кендык. И сразу отвернулся и посмотрел налево и направо.

Комната была огромная, но как-то похожая на тот же вагон, в котором Кендык приехал с востока. Только этот вагон был огромный, в десять, в двадцать раз больше, чем тот. Повсюду стояли кровати, налево и направо, у кроватей – табуретки, на кроватях – товарищи Кендыка. Они одевались, оправляли постели и деятельно готовились к наступающему дню. Кендык сидел по-прежнему голый, опустив ноги на пол.

– Что сидишь, одевайся! – ткнул его в голый живот Чурка, гиляцкий мальчишка, ближайший сосед. – Слышишь звонок: динь, дилинь, дилинь, дилинь, – передразнил он звенящую чашку.

Кендык думал об одном: как бы сбегать на улицу. Но земля была там, внизу, а здесь, за стеклом, торчала вершина большого дерева. С такой высоты не спрыгнешь. Бежать по всем этим огромным запутанным загонам, по кривым коридорам и проходам. Как бежать? Кендык не знает дороги. Он даже не знает, где выход. В тундре дорогу он знает, а здесь вот не знает. Он ощущал со стыдом, с унижением свою телесную потребность.

– Мне надо, – сказал он соседу и дополнил жестом.

– Ладно, идем.

Чурка вскочил на ноги, поправил штаны и двинулся к двери. Кендык тоже вскочил и бросился за ним. Все захохотали. Двое соседей – Кешка-коряк и Пирерка-ненец – схватили его без всякой церемонии. Но он двинул локтями, и они отлетели долой.

– У, голопузый!

Путугир-эвенк бросил ему в лицо штаны и рубаху:

– Ну, на, одевайся!

Кендык проворно оделся и быстро побежал по коридору. Но Чурка опередил его. Он уже стоял в другой большой комнате. Из всех стен лилась вода, в середине и снизу вливалась в большие железные котлы и стекала по желобу вниз. Чурка стоял над котлом и старательно мылся мылом, скреб ногтями голову и тер ладонями шею.

Так мылся в Родымске начальник Лукошкин, но и то не каждый день, а разве по праздникам.

Кендык подошел к другому котлу и, подражая движениям Чурки, пустил воду и стал мыться мылом, но он не умел вовремя закрыть глаз, едкое мыло залезло под веки, защипало, закололо. Он замотал головой и фыркнул, как тюлень.

– Теперь зубы, – сказал ему Чурка.

Кендык послушно набрал порошку на белую щетку, набрал старательно, едва не целый воз, сунул щетку в рот глубоко, до самого горла и тоже не очень удачно. Порошок задушил его, он поперхнулся, закашлялся и выплюнул белое месиво.

– У-у, балда! Еще раз, вот так.

Стоя перед Кендыком, Чурка с таким же старательным ожесточением тер порошком свои собственные зубы. Порошок был белый, щетка белая, и зубы тоже ослепительно-белые.

Кендык стал делать то же самое. Стоя друг против друга, они чистили зубы, утирали глаза полотенцем. Чурка служил для Кендыка как бы живым плакатом или отражением в зеркале.

Впрочем, на стене висел настоящий плакат, там были нарисованы мальчишки и девчонки, которые делали то же, что Чурка с Кендыком. Под плакатом была преогромная надпись: «Мойте шею и уши».

– Теперь штаны! – Чурка платяной щеткой стал чистить свои порыжелые брюки. – Теперь сапоги. – Сапожною щеткой Чурка начистил свои ветхие ботинки, тоже весьма порыжелые.

Кендык послушно и старательно следовал примеру товарища. Правда, с непривычки он натер гуталином штаны, потом стал стирать гуталин, запачкался весь, и ему опять пришлось мыться бегущей водой.

Так совершилось посвящение Кендыка в тайны культуры.

Колокольчик звенел без умолку.

– В класс, в класс! – кричали в коридоре. Мальчишки бежали с тетрадями, с книгами. Колонка малышей проходила коридором, маршируя по правилам военной физкультуры:

– Раз, раз, левой, левой!

Одни от усердия мотали головами, другие размахивали книгами.

Этим согласованным движением они возбуждали в себе готовность к согласованным занятиям в скучном классе, с бумагою, с мелом, где приходится сидеть неподвижно на узкой скамье, неудобной и твердой.

– Ну, садись!

Чурка пихнул Кендыка на деревянное сиденье. Кендык скорчился, в живот ему уперлась доска.

Он положил локти на доску. Как сидеть на этом? Но слезть было некуда, слева была гладкая и белая стена, а справа уселся мальчишка, моложе Кендыка, вертлявый, с насмешливым взглядом.

В комнате было еще три десятка человек. Тут были маленькие и средние и даже настоящие большие. На скамье впереди сидел краснощекий парнюга с гладко-остриженным черепом, похожим на круглую опрокинутую ступу. То был Игынькеу из племени кереков, до сих пор почти не знавший русского языка. Он был в институте уже второй год и все еще объяснялся по преимуществу знаками. Ему было, впрочем, весело, и лицо его сияло широкой улыбкой. Налево сидел Мадуга, столь же большой и тяжелый, из племени селькупов, лесных ненцев. Селькупов было двое во всем институте, и они могли разговаривать только друг с другом. Но другой селькуп заболел гриппом, и его взяли в лазарет. Мадуга чувствовал себя совсем одиноким. Но еще более одиноким чувствовал себя Кендык. Он был убежден, что другого одуна в институте нет и быть не может. Он был один, и как ему учиться, он не знал. Он хотел научиться всему, всему… Но руки его были скованы, глаза его были как будто закрыты и не видели науки. Он был как голодный перед новой едой, – еда эта заперта в ларчике, и ларчик из железа, и ключа у него нет, и какая там еда, Кендык не знает, не видит.

В комнату вошла женщина, большая, как жирная нерпа, с добрыми глазами, будто у новотельной важенки. Волосы у ней были рыжие, пушистые, как облако.

Из-под короткого подола видны были обтянутые чулками ноги. Женские наряды в Ленинграде смущали Кендыка. Женщины и девушки его собственного племени ходили тщательно закутанные в кожу и в мех.

Черная доска стояла у задней стены на деревянных подпорках. Учительница взяла белый камешек и стала чертить на доске. Кендык видел такое в Родымске, у русских. Учительница показала большую картинку. На картинке была нарисована лисица с таким же рыжим волосом, как у самой учительницы, но только облизанно-гладким. Учительница написала на доске крупными буквами: л-и-с-а.

– Л-и-с-а, – сказала она, и класс завопил на десять языков:

– Хуляки[38]38
  По-тунгусски.


[Закрыть].

– Кабихак[39]39
  По-азиатско-эскимосски.


[Закрыть].

– Рикук[40]40
  По-чукотски.


[Закрыть].

Учительница стояла, как потерянная. Это вавилонское столпотворение языков постоянно смущало ее. Мальчишки по-русски говорили очень плохо, а она, разумеется, не знала ни одного из туземных языков.

– Пишите, – сказала учительница.

Кендык пожал плечами. Он научился в Родымске списывать из книги такие простые слова. Он взял карандаш, стиснул его в кулаке и стал выводить буквы на сером листочке тетрадки.

– Не так.

Сосед ткнул его в бок и указал на чернильницы, вделанные в парты. Он сам писал чернилами, и его пальцы были запачканы и лоснились черно и мокро. Кендык усмехнулся и покачал головою. Этого опыта он не хотел проделывать снова.

– Не так, не так, – настаивал сосед.

Перед Кендыком на парте лежала его собственная ручка. Насмешливый мальчишка отложил свое перо и стал вынимать у Кендыка карандаш из кулака, намереваясь вложить перо.

Кендык не сопротивлялся, но карандаша не отдал. Другие обернулись на шум, подошла учительница.

– Отчего ты не пишешь чернилами?

Кендык посмотрел красноречивым взглядом на опасную черную жидкость, на мокрые пальцы соседа, на жирную кляксу, размазанную на его тетради. Учительница улыбнулась.

– Ну, пусть карандаш. Держишь не так. Дайка. Она осторожно и твердо отобрала у Кендыка его карандашное шило, вложила между пальцами, как надо, сжала его жесткие пальцы своей мягкой большой рукой и стала осторожно выводить на бумаге четкие буквы: л-и-с-а». Надпись выходила красиво и ровно, совсем как на доске.

От прикосновения белой, холеной руки у Кендыка даже мурашки пробежали по телу. Он первый раз в жизни видел русскую ученую женщину. Пальцы его послушно выводили закругленные черты, и совсем неожиданно на глазах проступили от напряжения слезы.

– Ах, какой чувствительный, – сказала учительница, подняла свою руку и широко погладила Кендыка по голове.

– Ну, сам пиши!

Кендык, не разжимая пальцев, сдвинул руку пониже и вывел такую же красивую, четкую и ровную надпись: «л-и-с-а». Еще раз пониже: «л-и-с-а». Это было как будто внушение. Умелая ласка учительницы сразу научила его держать карандаш и писать как надо.

– Теперь читать, – сказала учительница. – Вылка, к доске.

Вертлявый мальчишка, сидевший рядом с Кендыком, с удовольствием оставил ручку и вышел к доске. Учительница дала ему большую рукописную книгу, написанную четко и чисто.

– Читай ненецкий рассказ.

Вылка, из народа ненцев-самоедов, стал читать рассказ «Моя охота».

«Мы с дедушкой ходили стрелять уток. Однажды я шел впереди, а дедушка сзади. Смотрю, вдали что-то блестит. Подошел ближе, а это лежала утка, которая убилась о телеграфный столб. Я страшно обрадовался и закричал: „Дедушка, дедушка, я нашел убитую утку“».

Рассказ продолжался в том же стиле и описывал, как самоеды собирают уток, которые убились о телеграфные столбы.

«В ту зиму я еще раз нашел куропатку, которая убилась о телеграфную проволоку. Когда я принес куропатку домой, бабушка ее сварила, и мы вкусно пообедали».

Эту рукописную книгу с такими странными рассказами собрала и составила учительница Голубовская после двухлетней работы вместе с ребятами. Ребята диктовали, а она записывала. Были рассказы ненецкие, эвенкские, остяцкие, гиляцкие, чукотские и всякие другие. Мальчишки диктовали, а учительница писала и слегка исправляла язык. Книга была издана литографским способом, на правах рукописи[41]41
  В последние два года, уже после того как был написан мой роман, в ИНСе широко развернулось составление настоящих учебников на разных туземных языках.


[Закрыть]. В ней были прекрасные рисунки, сделанные тоже детьми.

Русский язык был довольно простой, и дети его понимали, но содержание книги было странное. Рядом с ненецким рассказом об охоте на уток, убитых телеграфной проволокой, был вогульский рассказ о сиротке Коте. У Коти были братишка Лева и сестренка Тоня, а потом их мать умерла, а отец женился, взял ребятишкам новую мать: «Злая она была и сразу невзлюбила сирот. Заставила их работать, мыть полы, стирать белье. И кормила плохо».

Далее рассказывались трогательные подробности о жизни сирот и о том, как маленький Лева осенью пошел в лес и решил там кончить свою жизнь. Взял ружье, поднял курок, вынул шомпол, нажал на спуск и выстрелил себе прямо в грудь. Школьники, читая этот рассказ, нередко плакали. Но в этом рассказе речь, конечно, шла о каких-то городских, обруселых вогулах, которые живут в настоящих домах и у которых даже ребятишки моют полы и стирают белье.

Кроме рассказов, в книге были не менее странные пословицы неизвестного происхождения, во всяком случае не туземного. Например, пословица: «Языком все сделаешь, а руками призадумаешься». Уже через год Кендык читал эти рассказы и пословицы и никак не мог понять, как это можно «призадуматься руками»…

Была еще одна пословица: «Умный во время ученья мучится, а глупому все легко».

Кендыку сначала ученье давалось очень туго, а потом ему стало легко. По пословице выходило, что сначала он был умный, а потом стал глупее.

Эта книга представляла один из первых опытов создания учебника для народностей Севера.

Еще звонок. Ребята повскакивали с мест.

– Вставай, идем, – дернул Кендыка сосед.

Кендык сразу не мог встать, ноги совсем затекли, и спину ломило.

Только что вышел из двери, прошел по коридору – новый звонок. Надо опять возвращаться, садиться.

Новая учительница была маленькая, проворная, сухая. Она показала счетную таблицу с нарисованными маленькими оленчиками. Один оленчик, два оленчика, три оленчика. Внизу стояли цифры: 1, 2, 3, 4. Рисунки тоже были северной туземной работы. Учительница показывала на каждую кучку оленей, для ясности отгибала на пальцах, потом громко говорила по-русски: «п-я-т-ь». И ученики повторяли хором: «п-я-т-ь», «п-я-т-с-ь», «п-е-т-с-ь» – с разными акцентами. А потом в виде объяснения все же называла по-туземному: tunna[42]42
  По-эвенкски.


[Закрыть], tojnga[43]43
  По-гольдски.


[Закрыть], mbtlbnen[44]44
  По-чукотски.


[Закрыть], samlang[45]45
  По-ненецки.


[Закрыть], и Кендык невольно но прибавил на своем языке inganboj [46]46
  По-юкагирски.


[Закрыть].

Глава двадцать первая

Опять затрещал надоедливый звонок.

– Обедать, обедать! – весело закричали ребята.

Вслед за другими Кендык без особых приключений спустился в подвальную кухню-столовую. Там стоял у прилавка длинный хвост учеников с ложками и хлебом. За длинными столами, без всяких скатертей, некоторые счастливцы уже энергично справлялись с незатейливым обедом. Суп, мятая котлета с тертою картошкой, по обычной студенческой мерке – обед хороший. Кендык проглотил свою порцию мигом и вышел на двор. Он потянулся, вздохнул, над ним было синее небо, а кругом – деревья, редкие, большие, ветвистые, с сочными листьями; и ветви и листья на них были ласковые. Кендык медленно и вяло пошел по двору. На открытом конце двора ребятишки играли в волейбол, и крупный мяч, как птица, прилетел и спустился к Кендыку. Кендык вдруг ожил, развернулся, как пружина, подпрыгнул, поймал мяч на лету и изо всей силы запустил в сторону игравших.

За воротами запел, загремел, пробегая, трамвай. В душе Кендыка что-то взыграло веселое, буйное: ведь это Ленинград, Ленинград, большое, незнакомое. Не только бумага и мел, ведь это тысячи, тысячи домов, которые наставлены рядом один на другой, как рассказывал Андек Лукошкин. Люди, текущие, как каша, как вода, сани на колесах, без всяких лошадей, без оленей, бегущие собственной силой, одни за другими, как целые стада. Пойти, посмотреть, нырнуть в эту людскую реку, проплыть, переплыть и выбраться на какой-нибудь другой берег…

С присущей ему решительностью Кендык пошел со двора, перешел через рельсы и вошел сквозь ворота в бывшую лавру. Здесь было странное смешение культур, заметное даже для его неопытного глаза. Направо были церкви, высокие, с огромными дверями, а налево широкие двери различных райучреждений: райштаб культпохода, раймузей, райнаробраз.

Прямо на дереве была прибита жестянка с надписью: «Коопвенстул – фабрика гнутой мебели».

Навстречу Кендыку валила молодежь, рабочие, красноармейцы, и вдруг между ними прошел монах, огромный, в стоячем клобуке, в широком суконном кафтане.

«Ого! – удивился Кендык. – Русские шаманы из русских шаманских домов. Пойти, посмотреть».

Но двери «шаманских домов» были заперты.

Широкое пространство было заставлено могилами. Тут были разные могилы – и старые, и новенькие, чисто окрашенные, совсем с иголочки. Христианские кресты в славянских буквах, с титлами, с твердыми знаками, и новые кресты, исписанные по-новому, и темные колонки без всякого креста, с советскою звездою. Отдельной группою стояли пропеллеры на могилах убившихся летчиков. Они были какие-то особые, с виду как будто кресты, а на деле – совсем не кресты, а бывшие вертушки, которые раньше давали самолету летучее движение, а теперь остановились и замерли навеки вместе с их мертвым хозяином.

Кендык сразу узнал их. И долго стоял перед ними. Их было так много, и они говорили о том, что полеты в вышину не всегда кончаются удачно. Потом в душе его что-то как будто отвердело. «Все равно, – сказал он себе, – все помирают и падают. Даже бывает, что птицы летают и падают». Он вспомнил, как было на родной Шодыме лет пять тому назад, в летнее время на охоте. Одуны стреляли из ружей в пролетавших птиц. Иногда попадали в них, а чаще – в неоглядное синее небо. Северные охотники плохо попадают в летящую птицу. Череда лебедей потянула высоко, далеко за пределом одунского выстрела. Их было восемь. Белые перья слегка золотились на солнце. Вытянув длинные шеи, они кикали, трубили низким и густым тоном: «Киооо, киооо!» И вдруг передний вожак как будто наткнулся на что-то незримое, бессильно сложил свои крылья, уронил свою крепкую голову и шлепнулся на землю в трех шагах от Кендыка. Он упал, очень близко, и первую секунду мальчику казалось, что он попадет ему прямо на голову Кендык подскочил к упавшему лебедю – лебедь трепетал последним движением жизни, глаза его закрылись, из полураскрытого клюва выбежала струйка крови, темной, густой, тягучей…

Кендык прошел через мостик над узким каналом, вышел на площадь, потом перешел на панель и смело пустился по Старо-Невскому проспекту. Солнце еще не садилось, было тепло и светло, мимо пробегали красные трамваи, звеня и громыхая на ходу. Катили проворные форды, ныряли грузовики, виляя тяжелым квадратным хвостом, окованным крепким железом. Вот прошел грузовик, огромный – гора, груженная деревянными ящиками. Вот другой проскрежетал крепкими полосами тяжелого железа. Кендык уверенно шел по панели. Ему навстречу текла толпа, вместе с ним протекала другая, отдельные люди были как щепки, как капли, они задевали один за другого, сцеплялись и расцеплялись.

Кендык вышел на другую широкую площадь. Вот преогромный дворец, куда приходили и приходят вечером, утром и днем вагоны с людьми и товарами. Сюда-то и приехали Кендык и другие ребятишки. На площади, на камне, как будто на высоком сундуке, верхом на коне сидел медный литой человек. Конь был с обрезанным хвостом, с тупой безобразной мордой. Кендыку сказали потом, что это злой царь, который не очень давно мучил и грабил и вешал рабочих, все больше молодых. Он грабил и северных охотников, собирал соболей и лисиц, а взамен не давал ничего. И за это теперь, когда стала народная власть, управа трудящихся, рабочих, крестьян-хлебоделов и охотников, он стоит, вылитый из меди, на позор себе и на смех проходящим.

Кендык обошел площадь, взглянул вперед и чуть не отскочил назад. Перед ним расстилалась длинная широкая прямая просека, аллея домов. Такой дороги, совершенно прямой и широкой, Кендык не видел никогда, не мог видеть даже во сне. По обе стороны вздымались, как речные яры, те самые дома, о которых рассказывал Андек, шесть рядов, как будто пчелиные соты. Улица текла между этими крутыми берегами, плитами широких панелей, камнями мостовой, длинными двойными железными рельсами, вязкою толпою лошадей, экипажей. Кендык видел все эти подробности одну за другой, его глаза, и мысли, и самый мозг жадно их впитывали. Но он не знал, как назвать их. Его бесхитростный одунский язык не знал названий для рельсов, многоэтажных домов, автобусов, автомобилей.

На другом конце улицы, далеко впереди, сияла высокая круглая башня, вонзаясь в небеса позолоченным копьем. Кендыку чудилось, что она пронизала облака, пробила нижний слой небес, волнистый и легкий, как пух, и все-таки тянется вверх и хочет прободать все девять небес и добраться до того бородатого русского бога, который живет на самой макушке вселенной.

Это была несравненная улица такой же несравненной северной столицы, бывшая Невская першпектива, которую потом воспевали поэты и прозаики под именем Невского проспекта. Она называется ныне проспектом 25 Октября, настойчиво напоминая каждой именной дощечкой своей о начале великой революции.

Кендык стоял на месте и глядел вдоль проспекта. Вот она, книга, живая, чудесная, небывалая, неслыханная, невиданная. Вот о чем он мечтал в своем захолустном и диком, голодном углу. Здесь надо учиться, здесь вся человеческая мудрость, кипение работы, трепетание желаний. Он сделал несколько шагов и словно погрузился в упругие, вязкие волны улицы-реки. Она подняла его, понесла вперед. «Назад не приходить бы», – думалось Кендыку. Зачем ребятишки, бумага, ученые бабы, ученые слова? Кендык шел вперед, пред ним открывались одно за другим несравненные зрелища.

Высоко на жилах из меди висел яркоглазый фонарь. Он был живой, и глаз его менялся: вспыхивал красный, как кровь, и словно рассекал бегущую дорогу. Большие, и средние, и малые повозки застревали и спирались, как длинный трепещущий хвост. На самой середине перекрестка стоял человек в серой шапке торчком, как у красноармейца, с белою круглою палкой. Палка упиралась в налетающий воздух, она удерживала красное пламя в глазу, и глаз удерживал идущую толпу повозок на колесах.

Человек опускал палку, и глаз послушно мигал зеленой и светлой травою, незримые ворота открывались, и улица текла вперед.

На втором перерыве в уличную реку влилась другая река, такая же прямая, бесконечная, с трамваями, с домами.

На этом перерыве Кендык стоял дольше прежнего, не решаясь нырнуть в толпу грузовых лошадей, в кашу грузовых и легковых машин, в непрерывный поток пешеходов. Здесь с ним произошло второе неожиданное чудо: пока он стоял и глядел на бегущие чертовы повозки, кто-то ударил его по плечу снизу вверх. Кендык оглянулся, словно уколотый. За ним стоял тоненький Вылка, тот самый насмешливый мальчишка, который утром в классе учил его писать чернилами отчасти на бумаге, отчасти на собственном лбу.

– Видишь, какой ты, – сказал Вылка, поглядывая на Кендыка с заметным дружелюбием. – Ушел бродить, стало быть, а я увидал и пошел за тобой. От самой лавры иду, а ты не замечаешь. Я тоже смерть люблю шляться! Пойдем, стало быть, вместе. День пройдем до вечера, а ночь до утра. Я буду тебе рассказывать, что и к чему, – сказал он с забавной важностью.

Дальше была настоящая речка с водою, с широким мостом, на мосту были лошади, при лошадях люди, все это литое из бронзы. Лошади вставали на дыбы, вырывались и бились, а люди их тянули крепким бронзовым поводом.

– Знаешь, какие это лошади? – спросил Вылка. – Это нашей земли люди, все равно, мы с тобой. Передняя лошадка – это русский народ, а задняя лошадка – это сибирский народ. А держат их чиновники на коротком поводу. Так было прежде. А теперь по-иному…

Еще поперечная улица-река. На самом перекрестке огромный белый дом, как белый утес. Кендык оставил Вылку и подошел к другому человеку в сером сукне, который высоко поднимал такую же белую толстую круглую палку.

– Что там? – спросил он, указывая рукою на дом.

– Книги, – коротко ответил человек. – Эй, берегись! – Он схватил Кендыка за шиворот и быстро отдернул его в сторону от наезжавшего грузовика.

Однако по мановению белого жезла повозки остановились.

Кендык и Вылка воспользовались остановкой и вслед за другими перебежали вперед на панель. «Книги, да! – думал Кендык. – Сколько их там? Тысячи тысяч, выше предела познания»[47]47
  «Выше предела познания» – тьма, множество.


[Закрыть].

Он представлял себе книги, связанные в пачки, лежавшие высокими рядами, как будто дрова. Поленницы, залежи, книжные утесы. Кто собирал их? – спрашивал Кендык себя. – Кто прочитает их все? Если на каждого из этих проходивших дать хоть по книжке, как выйдет? Хватит ли книжек, или, напротив, хватит ли этих людей, хватит ли рук, чтоб держать эту несчетную грамоту, и глаз, чтобы читать, языков, чтобы вслух выговаривать?»

Кендык шел дальше; на площадке налево была огромная церковь несравненной красоты. Но креста на ней не было, вместо креста высоко и гордо реял красный флаг.

«Это тоже по-нашему», – радостно подумал Кендык.

Напротив стояло высокое черное здание, с башенкой сверху, похожей на круглый рог.

– А тут что? – спросил опять Кендык у первого прохожего.

Прохожий ответил:

– Не знаю.

На нем был дерюжный армяк, шапка с ушами, несмотря на теплую погоду, а на ногах традиционные лыковые белые лапти. Это был приезжий из деревни.

– Что там? – спросил Кендык настойчиво у другого прохожего, повыше ростом и одетого почище.

– Дом книги, – выпалил резко прохожий и побежал по своим делам.

«Опять книги, – подумал Кендык с удивлением. – Тут, видно, надо учиться весь век: от кожаной малой пеленки до самого входа в долбленую гробовую колоду».

На этом месте Кендык долго стоял и глядел вперед, назад.

Про эту улицу ему говорили другие. Рассказывал даже Андек в далеком Родымске. Он говорил, что в большие советские праздники, два раза в год, весною и осенью, улица с утра набивается народом, как льдинами во время ледохода. Проходит завод за заводом, фабрика за фабрикой, школа за школой, вздыбившись красными флагами. Есть маленькие флаги, как будто полевые цветы, и огромные, алые, как пламя пожара, как яркость восходящего солнца. Трубят бесконечные трубы, играют оркестры. Проходят телеги с высокими куклами, там лица друзей и врагов. На флагах все те же знакомые надписи: «Бедные рабочие всех стран, соединяйтесь», «Пятилетняя работа обновит и поднимет Советскую страну».

Кендык закрывал глаза, и пред ним вставал воочию этот высокий ледоход, никогда им не виданный. «Куда же припрятали флаги, повозки и фигуры? Эх, посмотреть бы!» – вздыхал он завистливо.

Но и без того на улицах было довольно чудесного. Над входами в кино, – Кендык понял, что это кино, – подымались огромные зеленые и красные афиши с мужскими и женскими лицами.

Кендык трудно и долго читал букву за буквой, слог за слогом, одолевая в конце концов мудреные звуки, но чаще всего не понимая их значения.

Окна магазинов были зеркальные. Кендык не думал никогда, что бывают на свете такие большие зеркальные и светлые стекла. Под стеклами были товары: ткани, посуда и кожа. Был ряд окон, где струились потоки мехов, такие большие, каких не бывало в шодымских лесах, сидели, притаившись, лисицы, поблескивая красными глазками. Кендык подумал, что вся Шодыма, одуны и якуты за целый год охоты не могли бы собрать столько драгоценных мехов, сколько их здесь, в этой одной лавке.

– Смотри, смотри, – со смехом сказал Вылка.

Он выскочил вперед и весело плясал перед окном магазина.

За огромным зеркальным окном, во всю ширину магазина был выставлен кусок тайги, зеленой, корявой и мшистой. Кендык сначала подумал, что это настоящая тайга, потом пригляделся поближе и усомнился.

На гладкой, утоптанной земле два красавца-черныша, с алым гребешком, с задорно распущенными крыльями, шли навстречу друг другу, видимо, готовые драться. Было очень тихо, и лесные петухи стояли неподвижно на месте, бросая друг на друга сердитые взгляды.

– Что это, охота? – наивно спросил Кендык вертлявого Вылку.

Вылка усмехнулся.

– Какая тут охота, на улице, в толпе. Так, подделано.

На вывесках были крупные надписи: зеленые, красные, разные. Кендык читал их, но окончательно ничего не понимал: «П-р-о-м-к-о-о-п-и-н-т-о-р-г». Кто мог бы объяснить по слогам наивному одунскому гостю это многоэтажное скопление слогов?

Кендык прошел до конца и вышел на третью широкую площадь. На площади стоял высокий круглый столб, а на столбе был ангел с крыльями, с высоким крестом. «Вот тебе на! – подумал Кендык. – Отчего его не снимут?» Но столб был гладкий и круглый; ангел забрался на такую вышину, что достать его было трудно.

Перед крестом расплылся огромный дворец, как плоская гора с обсеченными стенами.

– Здесь когда-то царь жил, – объяснил Вылка.

Он вступил наконец в права объяснителя и стал рассказывать:

– У этого дворца крыша в то время была ледяная, нетающий лед (стекло). Тоже и полы были из нетающего льда, а как солнце взойдет, так солнечный луч сверлился сквозь жаркую крышу прямо царю на кровать. А ниже, под полом из нетающего льда, огромная река, или озеро, или море, я не знаю, которое, – бегущая вода. Эта бегущая вода была переполнена рыбой. Вот царь и его помощники лежали на кроватях и прямо с кровати ловили рыбу из светлой воды. Этим сами кормились и кормили гостей своих.

– Я тоже слыхал, – припомнил Кендык рассказ эвенского гостя в далеком Коркодыме.

Этим рассказом когда-то открылся для Кендыка новый путь, неслыханный, невероятный.

– А вот там, перед входом, говорят, была такая глубокая дыра, до самого пупа земного. А в этой дыре, в глубине, сидел такой дьявол, злой дух с четырьмя головами, у каждой головы было по четыре лица, и в каждом лице по зубастой пасти. И был этот дьявол голодный и все кричал, выл, требовал еды. И был он как белая мушка, как моль. Знаешь – моль, которая меха поедает. Так же и этого духа кормили мехами отборными, лучшими лисицами, песцами, белками, горностаями. А если мехов не хватало, то надо было добавлять головы казачьих детей. Детей отдавали чередою, и так череда доходила до царского детеныша. Был он такой хилый и слабый, ноги под ним не держались, и кровь в его жилах не держалась, и все выливалась то внутрь, то наружу. А царь его страшно берег, своего кровяного уродца, и затем собирал ясаки со всего сибирского народа злого духа кормить и своего сына тешить.

То была наивная легенда далекого Севера о царе и ясачных мехах. И неведомо как в нее проскочили подробности о последнем цареныше династии Романовых, которого ноги не держали.

Кендык выслушал рассказ и покачал головой.

– Не веришь? – спросил Вылка. – Ну, ладно, может, я тоже не верю, а выходит складно. Теперь вот не стало царя, и, стало быть, не стало ясака. Никто не собирает, и никто не дает. Оттого и подземного духа не стало, может, он глубже ушел или с голоду помер. Пойдем, я покажу тебе, где того царя убили.

Они пошли на берег канала, там стояла небольшая церковь, похожая на каменный пирог.

– Вот здесь это было, – указывал Вылка. – Был этот царь-царище, и вышел к нему российский мальчишка, такой молодой, не старше нас с тобой, и был он наевшись этим взрывным порошком и бросился царю прямо под ноги. Тут его и разорвало, да и царища вместе… А вон там, подальше, там другой дворец. Там другого убили царя. Этого убили тайно, в ночное время, его собственные помощники. Собрались все вместе, схватили, шею закрутили удавкой так, что язык вывалился вон чуть не на по л-локтя. Царь только сучит ногами, да и то не помогает. Наутро и его выставили в открытом гробу на посмеяние народу.

Так рассказывал Вылка жуткие рассказы и легенды грозного невского города о прошлых убийствах царей, и Кендык удивился и спросил:

– Теперь же не стало царей. На что поминать их, лучше покажи теперешних начальников.

Они прошли по улицам в обратную сторону и так дошли до третьего дворца.

– Вот здесь обитают они, – Вылка указал на дорогу меж колонн. – Мы называем их «умнейшие» и еще называем «старейшие». Они оттого умнейшие, что мы были очень глупые. Посадили себе черта на шею, а они его сбросили. А старейшие они потому, что стали на место старшин, а теперь не по роду старейшие, как это было в старину, а просто по уму, по достоинству.

Это описание коммунистической партии в преломлении Севера некогда дошло до Кендыка в его захолустный Коркодым. Оно его встретило снова и здесь, в северном новом гнезде, возникшем в городе Ленина.