Текст книги "Воскресшее племя"

Глава двадцать четвертая

Среди проворных тоненьких, хрупких девчонок больше всего поразила Кендыка Рультына, дикая чукотская девчонка с очень странными ухватками. В пестрой толпе молодежи, разноплеменной и разноязычной, она казалась пленницей, беглянкой, каким-то нездешним и странным отродьем. Была она без роду и племени. Выросла на улице в снегу, под страшным полярным морозом. Как-то не замерзла, не умерла с голоду и вместо того прибилась к русским. Ее взял чукотский рик и, не зная, что с ней делать, послал учиться в Ленинград. Но она не хотела учиться и ко всему ученью, к обстановке ИНСа относилась не то чтобы враждебно, а как-то с усмешкой или с равнодушием, словно посторонняя.

Рультына была в постоянном движении. Во время учебных перерывов она выбегала на двор, опрометью мчалась по дорожкам и аллеям, как будто кто гнался за ней, а потом, бывало, остановится, подпрыгнет, хлопнет в ладоши и поскачет назад, притом непременно на одной ножке, и даже язык высунет, как будто в насмешку над наступающими врагами.

Вела себя Рультына в классах очень неровно. Повинуется наставникам, классным воспитателям, а в глазах все те же насмешливые чертики. Ходит в класс, даже на парте сидит, но учиться – не учится. Молчит, словно чего-то ожидает или прислушивается к чьему-то неведомому голосу. Потом вдруг подбросит ее, как пружиной, подскочит на месте и завертится, словно юла.

– Ты куда?

– На улицу.

– А зачем?

– А так.

Ответить ей нечего, но она все же выбегает на улицу, бегает взад и вперед, присматривается к людям и вещам своими любопытными и острыми, сорочьими глазами. Пробежит через лавру на Красную площадь, подскочит к трамваю и запляшет и даже высунет ему кончик языка.

В редкие минуты, когда Рультына хотела учиться, она поражала учителей своими исключительными способностями. Но чаще всего на предложение учиться она качала головой и отвечала северной пословицей:

– Медведь не учится и книжку не читает, а все его боятся.

Кендык почувствовал в ней нечто родственное, и так постепенно они стали разговаривать и медленно сближаться. Она поражала своим равнодушным презрением к людям, русским и туземным, к старому обществу и новому.

– Люди – сволочи, – говорила она. – Русские сами по себе, а наши чукчишки, там, далеко, за тундрой, на морском берегу, те тоже сами по себе. У нас был председатель из прежних старшин, так он ведь затеял подсыпаться ко мне. Все говорил, приставал: «Мы тебя кормим, поим, ты должна слушаться». А я была маленькая и ничего не понимала: в чем слушаться. Однако засветила ему в морду такую свечку, что весь он залился красной рудою – перестал приставать. Такая сволочь.

Чукотские обычаи и моды Рультына презирала.

– Я дома ходила в шерсти, под выворотной шкурой, совсем как медвежонок: мохнатая, растрепанная, а теперь вот хожу в сукне. Дома ела похлебку из оленьей руды, а здесь кушанья все дорогие: чаи да сахар, хлеб да сухари. А сытости нет.

Она привыкла встречаться с Кендыком на нейтральной почве, в опустевшей столовой, после обеда и ужина, и там разговаривать о разных вещах. Рультына рассказывала ему о повседневных делах и делишках ИНСа, которые она хорошо понимала, а он не понимал.

Несмотря на свое видимое равнодушие к институту, она знала решительно все происходящее и была, в сущности, так сказать, устной газетой.

Кендык как-то похвалил групповое обучение родному языку, хотя для него самого не было ни группы, ни преподавателя.

– А ты тоже учишься родному языку? – спросил он у девчонки.

Рультына пожала плечами.

– А почто мне учиться? – спросила она хладнокровно.

– А не то ведь забудешь свой говор, – объяснял Кендык. – Родной язык грешно забывать. Собака ведь лает по-собачьи, а кошка мяукает по-кошачьи. Даже ворона, хоть грязная птица, а каркает особо, по-вороньему. Вот для меня учителя нет, – жаловался Кендык.

– Да и то сказать, скверный наш язык, – сказала Рультына. – Мужчины говорят по-особому, а бабы – по-особому. Цокают, цокают: цекаццын… – передразнила она с жеманной ужимкой.

В чукотском языке действительно имеются два разных говора: особо мужской и особо женский. Они разнятся прежде всего произношением, а также и тем, что женский язык, очевидно, древнее мужского и сохранил многие формы, в мужском языке давно исчезнувшие. В частности, в мужском произношении: «рекаркын», а в женском: «цекаццын» – «что делаешь?»

Рультына передразнивала свой собственный бабий язык.

– Я забывать его стала. Кругом все по-русски говорят, и я с ними по-русски. Чей хлеб-соль кушаю, того правду и слушаю.

Рультына старалась унизить свой собственный язык. На деле чукотский язык, как и другие северные языки, богат и словами, и формами.

– А ты разве домой не поедешь?

– А на что я поеду? Сгинь он совсем, этот дом. Век бы его не было. Я лучше здесь останусь, снег стану грести на улице, чем поеду в тот рик, к разбойникам богатым.

– Так теперь, может, рик другой, – настаивал Кендык. – Их, слышно, меняли, выбирали по десять раз и больше.

– Ну да, меняли, – оказала с сомнением Рультына. – Кожа меняется, а старая душа остается. Были богачи наверху, топтали бедняков. А старые топтали молодых. Этому топтанию на месте быть ли, не быть ли до скончания времен.

Кендык покачал головой.

– Врешь ты – не понимаешь. Вот я видел хорошее новое даже у русские речных на реке Родыме.

Рультына спала мало, поздно ложилась и рано вставала. Вскочит с постели, защебечет, захохочет, засвищет пронзительным свистом.

Спавшие мальчишки, столь внезапно разбуженные, бросали в нее подушками, но она ловко уклонялась и летела вперед, как малый моторный челнок.

Эта странная девчонка, не желавшая учиться, сделала так, что Кендык, хотя бы из мужского упрямства, почувствовал влечение к учебе. Она забыла свой собственный язык, тем более ему захотелось сохранить свой собственный.

В одной палате с Рультыной, на женской половине, жила третья девчонка, еще более удивительная. Ее никто не понимал, и она тоже, как видно, никого не понимала.

Была она блондинка с серыми глазами, во всем похожая на русскую. Но по-русски она говорила довольно плохо, с какими-то подчеркнутыми, словно умышленными ошибками. Она называла свое имя Наталья Шишиши и утверждала, что она эскимоска из Западной Сибири и родичи ее обитают по реке Оби, верстах в восьмидесяти от города Обдорска. В рассказе ее было многое неладно. В Западной Сибири нет и в помине эскимосов. Они обитают у Берингова пролива. Шишиши говорила, что ее дед и прадед с Берингова пролива переехали на Обь, но переехать с Берингова пролива на Обь, пожалуй, труднее, чем с Земли на Луну.

Дальше следовал в рассказе Шишиши эпизод о похищении. Будто какой-то субъект приехал на стойбище наивных эскимосов и уговорил их отпустить девчонку на обучение в столицу. Взял за это плату тридцать золотых лобанчиков, пару лошадей, кошеву с ковровой покрышкой и все это увез с собой. Доехали кое-как до города Твери, пережив по дороге большое число приключений, потом лошадей и кибитку и золотые лобанчики приезжий присвоил себе, а девочку вывел на улицу и бросил на произвол судьбы.

Ее подобрали в Твери, учинили ей допрос и, слыша, что она говорит о северных народах, о приобских эскимосах, не зная, что с ней делать, отправили в Институт народов Севера.

Наталья Шишиши держалась весьма хитро и скромно. Она ничего не говорила сама и только отвечала на вопросы коротко и четко, все тем же измененным и странным языком. С подругами она не сходилась. Они встречали ее с недоверием, в классы ее до сих пор не пускали, и так она жила на свободе, без всякой учебы, в ожидании решения ее участи.

В одно утро на женской половине проявилось большое возбуждение. Исчезла Шишиши, ее увели из общежития в дирекцию и назад не вернули.

В полдень по рядам, как искра, пробежало новое сообщение: призналась Шишиши. Сказала, что она совсем не эскимоска и не жила на Оби, а что родом она из той самой Твери, где ее подобрали на улице ответственные лица.

Надо сказать, по медицинскому освидетельствованию Шишиши оказалась девицей.

– Чего вы хотели? – задали ей вопрос.

– Хотела учиться, – был стереотипный ответ, который теперь носится над целой страной как лозунг эпохи.

– А зачем непременно в ИНСе? – полюбопытствовал уполномоченный от студенческого коллектива.

– А затем, что читала я книжки, – отвечала Шишиши, – про описание северных народов: про лопарей, чушкарей и всяких других дикарей. Хотела посмотреть на их жизнь. Хотела сойтись со студентами, уехать с ними обратно и жить на тундре.

– Вас придется отправить обратно в Тверь, – сказал представитель правления.

Самозванка, видя, что все потеряно, откровенно разозлилась:

– Брезгуете мною; учиться не даете. Разве я хуже ваших эвенов и эвенков, лопарей да чухмарей?

Когда уводили ее, студенты и студентки высыпали гурьбой на крыльцо, и она попыталась обратиться к ним с речью; два месяца молчала Шишиши, а когда до последнего дошло, она заговорила:

– Вшивые девчонки и паршивые мальчишки! Брезгуете мною. Вы не захотели принять меня, учить меня. А чем я хуже вас? Эка невидаль! В снегах вы родились, в пятьдесят градусов мороза. А я родилась под забором, под проливным дождем, и хотя градусов было меньше, но мне тоже было очень холодно.

Так исчезла таинственная Шишиши.

Глава двадцать пятая

Может быть, всего любопытнее в ИНСе были курсы национальных языков. Их было двенадцать, начиная от крайнего западного, лопарского, и кончая восточным – чукотским. Рядом с чукотским курсом был родственный коряцкий, рядом с эвенкийским целый родственный венок: эвенский, негидальский и нанайский, и орочско-удэгейский.

Преподавателями были молодые ассистенты из той любопытной ленинградской этнографической школы, которая поставила себе целью изучать каждый язык досконально на месте в его натуральной этнографической обстановке. Школу основали возвращенные ссыльные, которые некогда попали на Север и на Дальний Восток, можно сказать, по бесплатной казенной командировке и имели на месте довольно досуга, для того чтобы изучить не только язык и условия быта, но все достопримечательности местной природы, минералы, птиц и зверей.

Революция сделала их профессорами, создателями новых кадров. Они передали свое научное внимание, добросовестность и точность своему молодому окружению – юношам из разных университетов и институтов, которые уезжали в те же далекие страны уже совершенно добровольно. Природа человека являет любопытные странности. Молодые ассистенты, только что окончив курс наук, рвались наперебой на далекий Север, уезжали в экспедиции с грошовыми средствами, порой уходили пешком от станции железной дороги и шли наобум через тундру с пудовым мешком на плечах. Но чаще всего уезжали на Север работать учителями, краеведами, погружаясь в условия каменного века, сулившие и голод, и холод.

Через год, через два, через три юные подвижники науки возвращались в Ленинград, привозили с собой кучку учеников и основывали в ИНСе новую группу и новый курс национального языка.

Их работа на Севере была как борьба на фронте, жестоком и суровом. И в этой борьбе были, как водится на фронтах, жертвы. Каминский умер от тифа на Нижней Оби, в остяцком селе Полноват. Иванников утонул, опрокинувшись в лодке в далекой чукотской стране, на реке Ярополе. Молл заразился чахоткой в тяжелых условиях жизни в поселке Уэлен на мысе Дежнева и вернулся умирать в Ленинград. Наташа Котовщикова в далекой ямальской экспедиции умерла одиноко в пустыне при невыясненных обстоятельствах.

Впрочем, и здесь, как повсюду, были различные типы и людские варианты. Одни привозили с собою мало знаний и, работая с группою в ИНСе, не только учили ребятишек, но и сами учились у них. Другие возвращались специалистами, отточенными и подкованными, знатоками одного из таких языков, который до сих пор оставался неведомым науке в бывшем российском и также во всемирном масштабе. Селькупский язык, например, – язык остяков-самоедов, или лесных самоедов, – до этого времени был неизвестен даже по названию.

В этой группе молодых лингвистов были мужчины и женщины. Женщины работали в первых рядах, мужественно и искусно преодолевая трудности жизни и трудности грамматики. Лариса Антонович специализировалась по эвенкам и скакала верхом на оленях, сидя на плоском седле, без стремян и поводьев, не хуже эвенкской девчонки. Марья Андреевна Ульфиус до такой степени увлеклась строением различных эвенко-маньчжурских языков, что ходила у товарищей под кличкою Суффикс.

Но Кендык даже в этом цветистом северном венке составил исключение. В институте не было другого одуна, и ни один из лингвистов не знал ничего об одунском языке. Слышали, что есть такой язык, но к одунам не ездил никто. Жили одуны в срединной земле, в непролазной тайге, так далеко, что заедешь, да, пожалуй, и не выедешь.

Куда примкнуть?

Кендык походил к охотникам-эвенам, которые были во многом сходны с одунами, а потом отстал. Эвены были оленные, и еще на реке Шодыме оленные кочевники смотрели свысока на пеших оседлых одунов. Потом Кендык попробовал примкнуть к амурским рыболовам – нанаи, но племя это было совсем чужое Кендыку, так же как пышная природа Амура была чужда его уединенной и бедной родине.

– К нам приходи, – сказала как-то Рультына. – У нас весело. Мы самые дикие во всем институте. Ты тоже ведь дикий. Выходит, под стать.

Таким образом, Кендык вошел в чукотскую группу, да там и остался. Язык был труднейший из трудных. Кендык языку не научился.

– Учи меня, – просил он Рультыну.

А та над ним смеялась:

– Ну вот еще, зачем тебе, я и сама забываю.

Но Кендыка заинтересовали не слова языка, а живые фигуры чукотских товарищей. Они действительно были наиболее дикие во всем институте, но каждый из них представлял собой тип любопытный и законченный.

Северные студенты вообще отличались большими способностями. Наиболее способные быстро шли вперед. Правда, бывали и такие, что, потеряв голову среди новой обстановки, спивались и порой попадали даже под суд.

Студенты были пионерами новой культуры и, прежде чем попасть в институт, много работали над собой в глухом северном углу. Грамоте учились самоучкой, урывками, по газетным клочкам. Вели войну со скупщиками из русских пришельцев и местных туземных соседей. Основывали кооперацию, собрав у соседей паи, строили школы и ездили по стойбищам, убеждая оленных людей досылать своих ребятишек в новопостроенные школы. Оседлые жители и без того посылали детей своих в школу, и их уговаривать было не к чему.

Впрочем, в чукотской группе далеко не все были в числе подвижников культуры. Сироткин из Нижнего Колымска, – имя его по-чукотски звучало jejvelqej, в русском переводе «сиротка», – был неграмотный дикий пастух, света совсем не видавший и русский язык усваивавший медленно и трудно. Он пробыл в институте год, и учиться ему было трудно. Был Игынькеу из племени кереков, тоже с «мерзлым», то есть непонятным языком. Был Шишкин из племени северных коряков, который от коряков отстал и прилепился к чукчам. Таким образом, кроме молодого одуна, в группе было еще двое иноязычных. Четверо других окончили северную школу в поселке Уэлен, двое – на культбазе в бухте Лаврентия. Двое уэленских выходцев были тихие мальчики, скромные, молчаливые, они были двоюродные братья, и их соединяла тесная и верная дружба. Они постоянно держались вместе, как будто получая таким образом взаимную душевную опору среди этой непонятной и чужой обстановки. Дворовая ограда и каменные стены института угнетали их особенно сильно, как пойманных лисят, и в марте один из них стал хворать. Болезни у него ее было, но он мало ел, не спал и таял на глазах. Доктор предложил послать его на родину с первым пароходом.

– А брата отпустите? – спросил больной.

– Зачем отпускать его? – сказал заведующий. – Пусть учится.

– Так я тоже не поеду, – поспешно заявил больной.

– А я не останусь, – в свою очередь заявил здоровый.

Братья объявили голодовку: два дня не ели, пока не получили обещания, что отпустят обоих.

Кроме настоящих чукч, в группе было пять человек так называемых чуванцев, то есть, в сущности, чуванцев, давно обруселых и ставших во всех отношениях русскими. Они с чукчами жили в веселом и добром соседстве. Да гордые чукчи никому и не позволили бы наступить себе на ногу. Но эти чуванские студенты были, в сущности, детьми и внуками бывших скупщиков.

Лет двадцать назад обруселые чуванцы смотрели свысока на простодушных чукч и про себя называли их дикими лесными людьми.

Теперь, наоборот, они вспомнили о своем туземном происхождении и опять воскресили название чуванцев. Такого лингвистического курса не было и быть не могло, так как чуванский язык давным-давно вымер. Чуванцы примкнули к чукотской группе, учились по-чукотски, некоторое практическое знание языка у них было, так как их отцы и сами они постоянно ездили на стойбища оленных, торговали с оленными, давали им железо и посуду и взамен собирали оленьи шкуры, оленье мясо. Однако под влиянием ИНСа они постепенно проникались трудовыми интересами.

Но украшением чукотской группы были три студента. Один из них Аттувге, из приморского поселка Люрен, рядом с чукотской культбазой, был местным культурным работником. Все свои старания он отдал на то, чтобы научить соплеменников чему-то новому. Он был в прошлом батрак, тюлений промышленник. Не имея своей лодки, он ходил на промысел на чужом вельботе, за что имел пай в добыче. Потом он стал работать на культбазе. Рубил и возил лес, ездил по соседям с поручениями. По чукотскому обычаю, он рано женился и имел уже троих детей. Когда пришло на культбазу предложение ехать учиться в Ленинград, сначал не было охотников. Мальчишки боялись ехать так далеко, отцы не отпускали их, а местный шаман Коравге предсказывал, что тот, кто поедет, непременно умрет. Аттувге весь загорелся желанием. Бросил жену и детей на попечение своего двоюродного брата и записался ехать в Ленинград. Но этот чукотский искатель приключений был не похож на Кендыка. Был он спокойный и важный, с тяжелым телом, медлительными движениями. Впрочем, на деле он был очень проворен и ловок и даже на бегу обгонял всех студентов, в том числе легконогих эвенов и эвенков.

Чукотский урок. Маленький стройный учитель разделил своих учеников на шесть разных групп, – в сущности, что ни человек, то – группа. Он ходит меж ними задорно и бдительно. Он похож на петушка, молодого и бойкого, а они – на тяжелых медлительных утят.

– Напишите, что вы видели в Ленинграде, – задает учитель самую любимую тему, одинаково близкую и старшим, и младшим, и плохим ученикам, и наиболее хорошим.

Они садятся и усердно скрипят перьями, потом поднимается Аттувге и медленно читает по-чукотски, у него через каждую букву – ошибка, но смысл выделяется четко.

«Мы приехали в Ленинград учиться из нашей темной, безграмотной страны, и здесь, в Ленинграде, мы увидели, что все мы, большие и малые, старики и шаманы, были пред здешней работой как неразумные дети. Умели варить, умели ловить готовую пищу, варить и съедать, но выращивать пищу из самой земли, мы не знали, как. Умели покупать топоры и ножи, кованные из железа, и работать, резать, рубить и пилить, но железо приготовить, выковать топор, – этого мы не знали, как. Жили, как малые дети, жили на готовом, теперь будем учиться работать, как взрослые».

Другой был Кавретто с Анадыря, совсем не похожий на Аттувге. Он был сердитый и страшный и на первом же русском уроке несказанно удивил учителя. Учитель читал рассказ из детской книжки, а Кавретто, разумеется, ничего не понял. И тут он начал кричать, даже стучать кулаком по столу.

– Что ты читаешь, по-русски читаешь, я все равно не понимаю! Ты бы сперва научил меня по-вашему, по-русски, потом читал. Что я такое средь всех этих русских мальчишек, словно зверь безъязыкий, словно дикий олень? Каждый, кто хочет, может меня подстрелить словесно-крылатой стрелою, а я не сумею ответить.

«Русские мальчишки» были на деле товарищи Кавретто из разных северных народностей. Но они разбирались с грехом пополам в русской грамоте, а Кавретто не знал ничего.

После этих упреков Кавретто подскочил к учителю и вырвал у него книгу.

– Дай мне, дай сюда!

– Зачем она тебе? – спросил опешивший учитель кротко и почти малодушно.

– Я положу ее под свое изголовье, – сказал Кавретто, – и, может быть, во сне знание пройдет в мою твердую голову.

В тот же день в школьной комнате, где ученики готовили по вечерам уроки, Кавретто удивил также своих товарищей. Он раскрыл завоеванную им книгу и долго сидел пред ней и глядел на вытянутые строки. Они тянулись прямой непонятной вязью, как мышиные следы, но Кавретто не мог прочитать их.

И вот неожиданно он бросил книгу на пол, сверкнул глазами, скрипнул зубами и стал колотиться с размаху об доску стола своей упрямой и твердой чукотской головой.

– Я тебя разобью, проклятая! – кричал он запальчиво. – Я научу тебя читать, научу понимать. Я расколю этот каменный череп и силой набью туда знания.

Было это два года назад. Теперь Кавретто по-русски говорил довольно свободно и даже рисковал выступать в краеведческом кружке, на общих больших заседаниях. Читал он порядочно, а писал очень плохо. Еще хуже писал он на родном языке.

На этот счет у него были большие колебания. Одно время он увлекался российской учебой до полного самозабвения.

– Учите по-русски скорей, по-нашему учиться не хочу.

И это он выкрикивал, конечно, на чистом чукотском языке.

А потом, подучившись по-русски, стал кричать иное:

– По-нашему учите!

Кавретто в общем был свиреп и неуравновешен. И он был как бы живой иллюстрацией иностранной записи о чукчах, сделанной еще в XVIII веке на латинском языке: «Чукчи – свирепая нация. Взятые русскими в плен, не побежденные, сами себя убивают».

Так оно и было на деле. Чукча жизнью не очень дорожит. Если рассердится чукча, обидчика убьет, а не то и самого себя.

Кавретто был из оленного рода.

– У отца моего значительное стадо, – рассказывал он товарищам. – Но когда умерла мама, он взял злую мачеху, она грызла меня, как лисица, фыркала, как рысь, я к дедушке ушел на Белую реку.

– А где же твой дедушка? – естественно, спросили студенты.

– А я и от дедушки ушел. У него ртов много, а есть нечего. Жил с русскими в поселке Анадырском, помогал им рыбачить, кормился.