Текст книги "Воскресшее племя"

Студент приподнялся и низко поклонился в левую сторону:

– Здравствуйте, матушки-водочки, здравствуйте, бутылочки. Дайте несчастному выпить и дайте закусить… Дайте закусить! – вдруг проревел он неистовым голосом. – Где закуска? Вот я тебе дам, разобью!

Он бросился на стену, стараясь разбить коварные бутылки, но они ускользнули опять, и он только разбил свои собственные кулаки.

Отскочив от стены, он грохнулся на кровать и неподвижно застыл.

Глава тридцать первая

Ночь быстро наступила. Под самым потолком зажглись лампадки, круглые, белые, как будто налитые доверху светящимся молоком. Соседи Кендыка затихли. Он тоже задремал, но сон его был беспокоен и тяжел, не лучше, чем у страшного соседа, который ворочался во сне, вскрикивал, бранился.

Снилось Кендыку, что он далеко от Ленинграда, на родной Шодыме, в отцовском поселке Коркодым, в отцовском шатре. Все они спят у стены, на соломенных циновках, не чуя беды. На улице снег, спокойное сияние луны.

Вот подъезжают на маленьких санках, на рогатых оленях, странные охотники. У них черные лица, и олени у них черношерстные, дышат огнем; при луне видно, как из оленьих ноздрей валит дым и выпрыгивают искры. Охотники привязывают оленей у высоких деревьев, вынимают из саней длинные сети и молча, без шума приближаются к переднему шатру Они обметывают круглый шатер кругло поставленной сетью, приносят рыболовные шесты и принимаются тыкать шестами под кожаные полы шатра, прямо в сторону спящих. Они вспугивают свою охотничью добычу, «человеческих оленчиков». Это человеческие мелкие душки, но духи зовут их «оленчиками», они их вылавливают и ими питаются. Мелкие душки, как испуганные куропатки, вылетают из шатра, пробиваясь сквозь кожаные полы, и путаются в страшных сетях. Кендык ощутил, как из его груди выпорхнула одна душка, маленькая, скользкая, увертливая, похожая, скорее всего, на летучую рыбу, а из правой руки вылетела другая, как будто живая стрела. Но он не мог удержать их, не мог даже пошевелиться.

Снаружи, в ячейках сетей в обилии застряли эти перепуганные куропатки и летучие рыбы. Духи поспешно обходили свои сети и вынимали добычу. Рыба выдергивалась с треском, как будто из настоящего невода. Чешуя, отделяясь, сыпалась на мерзлую землю. То была шелуха человеческих душ, легкая, как пленка. Охотники связали свою новую добычу попарно, сложили ее в мешки, завязали в санках и умчались обратно. Только искры посыпались из оленьих ноздрей, и полозья проворно скользнули по белым колеям, взметнулась комьями снежная ископыть.

Кендык лежит и не может шевельнуться. Но он видит, как мчатся ужасные охотники. Они подъезжают домой, их поселок такой же, как у родичей Кендыка, и даже зовут его так же Коркодым, но только с прибавкою – Черный. Духи вынимают добычу из мешков и отдают ее женщинам. Маленькие дети скачут перед входом и кричат: «Оленчик, тюленчик, я вырву глазок, я отъем пальчики, я выем сердце и печень».

В шатрах пылают костры. Метелки пушистого дыма стоят над верхушками. Женщины оттаивают у огня маленькие тушки человеческих душ, которые в дороге совсем замерзли. Они сдирают с них шкуру, пластают на части ножами и складывают в котелки. Вот котелок с новым варевом повис над огнем. В нем собственные души несчастного Кендыка. Он узнает их по жалобному взгляду, они словно просят: «Спаси нас, отними нас». Но кипящая вода захлестывает их бледные личики. В отчаянии высовывают они из воды свои тонкие ручки, и на каждой руке розовые пальчики, двадцать всего пальчиков, похожих на розовые бусы. И злые чертенята скачут у котла, щелкают собственными пальцами и кричат. «Ах, ах, все пальчики объем. Сердце и печень я повыем!»

Такие же розовые пальчики-бусы варились когда-то, кипели в котле у зловещей Курыни.

– Кендык, беги!

Но Кендык лежит неподвижно, он не в силах шевельнуться.

Он делает страшное усилие и срывает свои путы. И вот он опять на реке, в легком челноке, его крепкие руки машут налево и направо изогнутым веслом. Но он не нападает на грабителей, он убегает от них. Сзади налетает погоня, безумный. Чобтагир и злая шаманка Курынь, она ликует и щелкает пальцами: «Ах, ах, Кендыка догоню. Ах, съем, объем, выем!..»

Кендык делает еще усилие и вдруг просыпается. В палате светло и тихо. Белые стаканчики под самым потолком сияют молоком. Нет ни реки, ни шатров, ни духов на санках, ни духов в челноках. Товарищи Кендыка спят как убитые. Но синелицый Валыган стонет во сне и скрежещет зубами.

«Это был только сон, – говорит себе Кендык. – Вот и товарищу снится такое же страшное. Он тоже видит духов, а я вижу его и духов не вижу. Нет ничего, обман, сонное мечтание».

Голова у него еще тяжелее прежнего. Он падает в изнеможении на подушку и засыпает. Опять перед ним другая картина. На смену духам-убийцам, грабителям пришли духи-исцелители, длинные, черные, в черной одежде, с печальными черными лицами. У них все людское: губы и глаза, нос и подбородок, как у самого Кендыка, но только все темное, траурное. Черный печальный человек садится близко, около самого Кендыка.

– Ах, – говорит, – друг, – говорит, – ты, верно, сильно болен. Будем лечить тебя. Хочешь?

Кендык утвердительно кивает головой.

– Ах, ах! – Духи вскакивают и сбрасывают черное шитье. И вот они маленькие, как будто корешки, как железные пестики, светятся насквозь огнем. Маленький человечек держит серебряный ножичек. Другой говорит:

– Вот у него гнилая болезнь, полезай внутрь. Все хорошенько вычисти.

И маленький человечек, не больше пальца, светящийся насквозь огнем, влезает Кендыку в шею, ныряет в опухоль, как будто в подземную хижину. Серебряным ножиком скребет, вычищает, выбрасывает вон. Вот из левой стороны, под шеей, у Кендыка что-то выскочило, убежало. Это был дух болезни. Огненный мальчик высунул руку из кожаной хижины. Это Кендыкова шея. Тянется рука, длинная, огненная. Обтирает о землю прелую болезнь.

И опять человек внутри. Он в правой стороне. Чистит, скребет. Шея у Кендыка ноет, зудит под его беспокойными пальцами, даже сердце вздрагивает от нестерпимого зуда. Боль в шее переливается, как будто вода.

Кендык не может больше терпеть. Ах!.. Он просыпается с криком. Все та же палата, спокойные и белые стены, в стаканчиках сияющее молоко, под самым потолком. Духов никаких. Ни малых, ни больших, ни огненных, ни черных, ни серебряных ножей, но в шее у Кендыка действительно зудит, переливается жидкая боль.

«Тьфу!., тьфу!.. Шея болит, – соображает Кендык. – А духов-то и не было. Сонное мечтание. Комната есть, она никуда не уходит, сплю ли, пробуждаюсь ли. А духи – мечтание. Когда видеть не могу, они словно здесь, когда видеть могу, их никогда нету… Нет никаких духов», – Кендык отрицательно качает головой.

На другой день Кендык чувствует себя лучше. Он глядит на товарищей уверенным взглядом. Лицо у ненца синее и страшное, как будто у утопленника. Только глаза живут.

«Не будет жить», – думает Кендык и качает головой.

Беленький лопарь все харкает в свой чугунный стаканчик. Он такой хрупкий, замученный, как увядший цветок. Кендыку жалко Михаила. В его строптивой душе загорается гнев.

«Зачем эти болезни? – спрашивает он мысленно. – Откуда они, для чего они? Кто их создал?»

– Кто создал болезни? – спрашивает он громко, вслух.

Соседи молчат. Живые глаза на мертвенно-синем лице мучительно щурятся. Мартынов сплевывает в чугунный стаканчик.

– Кто создал мир? – спрашивает Кендык. Вопросы его восходят к зениту мироздания, как будто по лестнице. Вот он поднялся к основному вопросу вопросов, который тысячи и тысячи лет задают себе люди:

– Кто виноват?

Глаза Михаила вспыхивают лукавым огоньком.

– А сам ты как думаешь? – спрашивает он в свою очередь. – Кто создал мир? Духи?

Кендык качает головой:

– Нету духов.

– Ну, дух, – поправляется лопарь. – По-русскому «бог» говорят.

Кендык отрицательно качает головой.

– Бога не знаю, – упрямо отвечает он.

– Ты вот не знаешь, – продолжает Михаил таким же насмешливым тоном. – А я, может, знаю. Хочешь, скажу? Бог будто добрый, говорят. Я доброго не знаю, не видел. Волки злые. Гнусь[51]51
  Гнус, гнусь – комары, мошки, оводы.


[Закрыть] тоже злая. Голод, болезни, да мало ли, – все злое. А люди того злее. Русские исправники, лопарские старшины. Хотя и называются «старшины», будто добрые, свои, а все равно злые, чужие. Финские скупщики, русские скупщики, зырянские хозяева, лопарские хозяева, один другого подлей и злее. Кто создал злое? От доброго злое не выйдет. Оттого я скажу: мир создал никакой не бог, мир создал злой дух, злые духи, один или много, не все ли равно. Один, да большой, хуже, чем много, да маленьких. Вот был царь русский. Звали его Солнечный Начальник, а был он как темная ночь. Вот это и был злой дух. Злые духи создали болезни. Кендык упрямо качает головой.

– Нет, нету духов. Ни злых нету, ни добрых нету.

Эти странные мальчишки ведут философский спор, как некогда Иов со своими друзьями Елифазом и Софаром, но только метод их суждений иной, чем у Иова. Иов от земли поднимается к небу, они от небес стараются спуститься на землю.

– А люди злые, – напоминает Мартынов. – Начальники, торговцы, шаманы.

Кендык презрительно фыркает:

– Что шаманы, так себе, мразь! Хозяева хуже шаманов.

Наступает молчание. Кендык думает тяжело и упорно. В голове его словно вращаются грузные жернова.

– Люди злые есть, – говорит он резко. – Злые богачи, все богачи злые. О них надо думать, а на духов не свертывать. Их надо колотить. Духи улетают, а люди, небось, не улетят. Духов в караулку не посадишь. Под замок не запрешь. А купца и запрешь, и посадишь, за милую душу.

Лопарь широко усмехнулся и кивнул головой.

– Мы сами сажали. В позапрошлом году после ярмарки. У нас были меха, у них была, конечно, водка. Они нам поднесли, отуманили, забрали песцов и лисиц почем зря, почем попало. Наутро мы встали – зло такое, ни мехов, ни товара, шумит в голове, жжет внутри, опохмелиться нечем. Однако времена не прежние. Пошли мы к купцам, сразу, всем табором. Они говорят: «Вы куда?» А мы говорим: «Вот куда!» Взяли за белые ручки, как в песне говорится: «Один ведет за левую, другой ведет за правую, а третий в шею бьет». Вывели их вон, завели в караулку, закрыли замком, потом все дочиста взяли: ихние товары и наши меха. Все под гребенку, начисто. Кстати же нашли, заодно, жидкой немного, чтоб опохмелиться. Стало в голове яснее, в глазах веселее. Суглан собрали. Что будем делать с мехами и с товарами? Кто кричит: делить! Кто кричит: продать! Еще раз продать. А потом видно будет. А Мишка-матрос говорит: «Этак неладно. Давайте, сделаем на обе стороны. Половину отберем и поделим, каждому пай, и делай, что хочешь, хоть тем же купцам другой раз продавай. А половину положим, будем строить артель, купим сетного товару, нитей, конопли, сети свяжем, лодки выменяем, устроим общий промысел. Вот тогда из злого выйдет действительно доброе».

– Вот видишь, – сказал Кендык и тоже усмехнулся.

– Вижу-то я вижу, – сказал Михаил, – а только я вижу не все. Ну, пусть по-твоему, злость от людей, – ну а болезнь откуда? Вот я здоров, хожу, бегаю, и вот сразу болен. Откуда болезнь?

Кендык подумал.

– Болезни от заразы, – сказал он веско, но не очень уверенно.

– А зараза откуда?

Кендык молчал, не зная, что сказать.

– Спросим у доктора, – предложил Михаил. – Он скажет.

Глава тридцать вторая

– Доктор, скажите, что такое болезнь?

– Какая болезнь?

– Да моя болезнь, – ответил Михаил. – Съела она меня.

– Ваша болезнь от микробов, – сказал доктор.

– А что микробы?

– Бациллы, – сказал доктор.

– А что бациллы? Все слова такие непонятные.

– Мелкие такие бациллы… Вот головастики бывают, мошкара. Бациллы в сто раз меньше. Вот я покажу вам. Есть у меня микроскоп, машина такая, стекло, чтоб видеть все самое мелкое.

Михаил и Кендык стоят над микроскопом. Михаил, прищурившись, заглядывает в объектив. Там видны точки и черточки действительно вроде головастиков, они бегают взад и вперед, толкая друг друга.

– Разве не духи? – спрашивает Михаил задумчиво. – Мелкие, живые, заразная болезнь.

– Нет, иные, – возражает Кендык, – не духи, тела. Такие червяки поедают человека и тем размножаются…

– Духи тоже размножаются, – возразил Михаил.

– Этих головастиков, бацилл можно убивать.

– Духов тоже можно убивать, – настаивал Михаил.

– Как же тебе объяснить? – пришел в затруднение доктор. – Духи – это чудесное, такого не бывает. А бациллы – простое, зверюшки такие, букашки. Бывают большие буканы и маленькие букашки, вот и вся разница.

– Ну а болезни при чем? – спрашивает Михаил.

– Болезни бывают от грязи, – сказал доктор. – Помни сам и других постоянно научай. Первое. Руки мой, лицо мой. Второе. Ходи часто в баню. Третье. Не плюй на пол. Четвертое. Проветривай спальню.

А если заболеешь, иди к доктору, он даст тебе лекарство.

Доктор словно читал на память пункт за пунктом из санитарного плаката. Метафизический вопрос о сущности жизни и болезни, заимствованный у Иова, он свел к практическим правилам гигиены человеческого тела.

Доктор ушел. Часы пробили одиннадцать.

– А в этом есть ли дух? – спросил Михаил с колебанием в голосе.

– Нету! – ответил Кендык по-прежнему уверенно. – Хотя и зовется по-чукотски «сердце-стукалка», а сердца никакого нет, только медные колесики. Я знаю, я разбирал и опять собирал, и ружье разбирал и опять собирал. Часы разобрал и испортил, перестали стучать, уж что я ни делал: и раскачивал, и пальцем толкал, об столешницу стукал, – нет, перестали. Ружье разобрал – не стреляло, а собрал – застреляло опять лучше прежнего.

Пальцы Кендыка, до сих пор не умевшие управляться с чернилами и перьями, имели способность возиться с механизмами, и притом с самыми мелкими: с колесиками у часов, с пружинками и курками ружей. Он описывал своему товарищу Михаилу свои изыскания в механике, отчасти далеко на Севере, в полярном Родымске, отчасти в Ленинграде, в ИНСе.

– Кто знает, – опять усомнился Михаил. – В наших рабочих вещах есть духи такие, работники, а это вещи русские, может, и духи русские. К нашим духам русские духи ничем не касаются.

– Какие рабочие вещи? – спросил с удивлением Кендык. – И какие в них духи?

– Ловушки, например, капканы, кляпцы…

– Капканы железные, русские, – объяснял терпеливо Кендык, – они хватают лисицу за лапу, как будто зубами. А кляпцы деревянные, с крепкими зубьями, бьют сверху вниз, как раз по голове. Кусают и ловят, бьют и убивают. Для чего еще духи?

– Ну, в лодке, например, – настаивал лопарь.

– Лодки тоже бывают разные, – возражал Кендык, – русские вельботы килевые и наши плоскодонки. Те и другие работал человек, а зачем еще духи?

– Вот видишь, я тебе скажу, – начал Михаил. – Товарищ рассказывал, приезжий с морских островов. Черный такой, алеут, говорят. Кругом островов – море, бурное такое, пристаней мало, и не лодки у них, челноки легкие, обтянутые кожей. Кожанку наденет и в лодку залезет, как будто в корзину, по ободу обвяжется ремнем и выходит вроде пузыря, потом выгребает в открытое море, как будто гагара. Вот было раз: выгребли двое – двоюродные братья, у каждого челнок. Стали тюленей гарпунить. Левый – одного, а правый – другого. И опять: левый – одного, а правый – другого. Ветер, погода, чуть весла из рук не вырывает, а они не замечают, колют тюленей, и только. Вот вырос ветер. Был сначала как маленький мальчик, а потом стал подросток, а там сделался крепкий и грозный охотник. И охотится ветер вовсе не на тюленей, охотится ветер на людей, на бойких охотников, братьев-алеутов. Алеуты – на тюленей, а ветер – на самих алеутов. Вот стал их осиливать ветер, рвет кожанку с плеч. Распоролись передние полы, захлестывает в обод челнока соленая вода, погибают охотники. Тут бросили тюленей и взмолились алеуты. Взмолились не ветру, не солнцу, собственным челнокам взмолились: «Выручите из беды!» Один говорит своему челноку: «Брат, спаси меня. Зачем на погибель отдаешь?» И челнок отвечает: «Правда, воистину, брат и товарищ по жене. Когда ты прощался с женой и брал ее мягкие руки, потом надевал рукавицы и шел ко мне, тогда ты снимал рукавицы и теплыми руками хватался за борта мои. Итак, мы делили по-братски единственную радость от нашей подруги-жены. Ты верный товарищ, и я спасу тебя».

Тут и другой алеут взмолился челноку: «Брат, спаси меня. Зачем на погибель отдаешь?» А челнок отвечает: «Нет, я не брат тебе. Братниной части не имею и доли не имею. Когда ты прощался с женой и брал ее мягкие руки, потом надевал рукавицы и когда приходил, хватался рукавицами за мой твердый борт, и я от тебя ничего не получал: ни ласки, ни привета. Ты злой брат, я не спасу тебя».

– Занятная сказка, – сказал снисходительно Кендык, – а что из того?

– А то из того, – ответил Михаил, – что духи не только запрятаны в лодках, в челноках, сами челноки тоже такие духи.

Кендык усмехнулся опять:

– Ну, давай пересчитывать наши рабочие вещи – ножик, топор, строгальный ножик, скребок, скобель, большое сверло, малое сверло, – есть духи в них?

– Не знаю, есть, нет…

– Теперь русские рабочие вещи: в них есть духи?

Михаил развел руками:

– Есть, должно быть, особенные духи, русские, они к нашим не касаются. Живут себе рядом, друг друга не знают.

– Ну, давай пересчитывать дальше: громкоговоритель, например, радио, кино.

– Кино… знаю, – отозвался лопарь, – мелькающие тени.

– Двигатель на лодке, паровоз на железной дороге. Все это с духами, или так себе, пусто?

– С духами, наверно, – сказал Михаил неуверенно.

– Пустяки, – отозвался Кендык. – У русских инструменты есть и ловкие руки. Не духи сделали. Сделали русские руки.

– Я не понимаю, – сказал Михаил беспомощно.

– Как не понимаешь?.. Сделали на русаком заводе русские рабочие. Рабочие знают, как делать, они всемогущи.

– Ну а амулеты? – спрашивал лопарь. – Когда я уезжал, мама надела мне на шею вот эту ладанку. Кто знает, что в ней. Должно быть, «хранилка».

– А ну, покажи, какая хранилка, из чего, для чего? Доставай амулет.

Лопарь довольно неохотно, не спеша, вытащил из-за пазухи черную, засаленную ладанку, растянул шнурки и вынул белую косточку. То был медвежий зуб, выточенный в виде человеческой фигуры.

– Вот мой защитник, – сказал лопарь храбро, но вместе с тем смущенно.

Кендык покачал головой.

– Ты такой крупный, он такой мелкий, – сказал он. – Как может мертвая косточка защищать такого долговязого, большого человека? Малое не может защитить большое. Скорее настоящий человек защитит эту малую белую беспомощную косточку.

– Нет, все-таки я не знаю, – уклонился лопарь.

– Ну а в спирту, например, или в водке есть духи? – насмехался Кендык. – А ежели есть, то какие? Русские? Наши?

– Русские, конечно! – крикнул неожиданно синелицый ненец, поднимая с подушки свою отяжелевшую голову – Водка страшнее заразы. Русские торговцы заразою нас убивают, а добро детям оставляют. А вот спиртовозы сначала обирают, а потом убивают, и так оберут, что не то что детям, покойника не на что похоронить.

Кендыка странно задел этот грубый разговор о спиртовозах и водке.

– Полно молоть. Сами выпиваем. Русских грабителей вини, да и себя не обходи… Нет, лучше вы скажите про летучее судно, – начал он опять, возвращаясь к прежней теме о русских механических новинках. Ибо летучее судно – железная птица – его занимало больше, чем все остальное. – Что в нем?

– Я вам скажу, – отвечал синелицый ненец. – По-нашему, какая ни бывает рабочая вещь, кто ее ни делал, наши или русские, а все-таки что-нибудь есть: не духи, так другая чертовщинка. У нас, например, что бы ни купили у русских – моторную лодку, винтовку, – непременно в середку привяжут ремешок, на ремешке что-нибудь мелкое: зубок или буса, или кисточка. Это выходит амулет, маленький хранитель. Без этого ружье не стреляет и лодка не ходит. Стало быть, к русскому духу наши прилаживают свой собственный костяной талисман.

Кендык покачал головой.

– На что бы к большому прилаживать малое? – повторил он все с тем же упорством.

Через две пятидневки поправился Кендык. Опухоли сжались, раны закрылись, и шея у него стала крепкая и верткая, как прежде. Но одна неотвязная мысль ему не давала покоя.

– Теперь можешь выходить, – сказал ему доктор. – Иди себе на прежнее место, но только смотри, не хворай. Не надо хворать. Это зависит от хотения. На том укрепись, что не стану хворать, не хочу, а буду здоровым.

– А я вот что попрошу, – ответил Кендык. – Мне надо летучее судно. Если зависит от хотения, так я летать хочу. Там, вверху, я поправлюсь и больше не буду хворать.

Доктор посмотрел на него с удивлением.

– Ты странный мальчик. Ну, пусть по-твоему. Я позвоню, куда надо. Пускай тебя по верху повозят на воздушном извозчике.

Рано на рассвете, еще не забрезжило утро, за Кендыком приехала машина. Его вывели, как большого начальника, посадили в крытую повозку на катках, на мягких и гладких подушках.

Тррр… затрещала машина, ринулась вперед сама, без коня, без собак, без оленей. Она летела так быстро, что порой словно отделялась от земли, и Кендыку казалось, что он уже летит в вышине.

Выехали на гладкий, открытый простор, подлетели к ограде, сердито заскрипели ворота. Кендык покатил по дороге. В ограде стояло четыре огромных сарая с железной двускатной крышей. Летучую птицу уже выводили из двери. У ней было крепкое подтянутое тело и жесткие крылья, растопыренные влево и вправо. Вся она была как будто железный кузнечик огромного роста, в тысячу раз больше простого полевого стрекуна. Вышел из сарая человек в шапке, в огромных очках, затянутый в меха, шерстью наружу, как раз как одеваются на Севере.

Кендык неспешно подошел к пилоту.

– По-нашему оделся, – сказал он одобрительно и похлопал его по плечу.

Летчик немного подумал.

– Ты, я слыхал, северянин, – сказал он. – А на Севере холодно. Но там, в небесах, еще холоднее, чем на Севере, и как же нам иначе одеваться? Ну садись.

Под брюхом у птицы открылась узкая дверца, и Кендыка в его северной шубе, тоже шерстью наружу, не без усилия протолкнули внутрь аэроплана.

Комната была маленькая, низкий потолок, но такие же мягкие кресла углом, как в бегущей машине-самовозе. Кендыка усадили на сиденье, затянули ремнем и сказали:

– Теперь держись за поручни, ничего не бойся, не думай, что ты упадешь.

Кендык сел, напряг свое тело и приготовился бороться и страдать.

И вот машина плавно отделилась от земли и взмыла вверх, как будто по невидимой дороге. Кендык увидел, как внизу дрогнула земля, стала валиться в глубину, как будто из огромного ящика вышибли дно и вместо дна была эта земля в глубине. Птица летела вперед, и земля проходила под Кендыком, как школьная карта. Он видел громады домов и улицы меж ними, как будто сухие каналы. Потом город уплыл в глубину и назад, под Кендыком открылись реки и озера, и леса, и гладкий серый загиб морского залива.

Аэроплан сделал огромный круг, километров в двадцать в ширину, вернулся назад и повис в вышине над своим собственным сараем, как ястреб висит над добычей, потом он стал снижаться и скользить по такой же прямой и незримой, как будто аллея, дороге.

Мягкий толчок, аэроплан толкнулся колесами о землю, подскочил, толкнулся опять и плавно покатил по укатанному полю. Летчик как ни в чем не бывало вылез из будки в широких мехах, с теми же лягушечьими стеклянными глазами.

Кендык вышел из кабины, шатаясь. У него с непривычки сосало под ложечкой, и земля уходила из-под ног и валилась в бездонный и черный ящик. Голова у него кружилась, и было странное сознание. В нем было две души, два ума, словно два отдельных Кендыка: один удивлялся и даже ужасался, как будто побывал в царстве какой-то летучей сказки, словно шаман улетал к духам и вернулся назад как ни в чем не бывало, проснувшись от мертвого сна. А другой Кендык говорил себе: «Чему удивляться, это ведь не птица, не летучий дьявол из шаманской сказки, это железо и холст, и дерево, и белый алюминий. Это сделали руки, это сделали люди – рабочие. Не духи всемогущи, а люди всемогущи. Не шаманы чародеи, а рабочие, вот это чародеи, они перестраивают вещи по-новому, строят из железа летучую птицу, живую, как кузнечик, а в сущности совсем не живую, как будто заводная игрушка на твердой пружине, как будто воздушный волчок, который закрутился на земле, подпрыгнул и унесся в вышину.

Рабочие мир перестроят, и мир помолодеет, как молодела земля внизу, под крылатым челноком, и умчится вперед, как умчался железный кузнечик, уносивший вперед Кендыка вместе с его другом в меху и в лягушечьих очках».