Текст книги "Воскресшее племя"

Глава двадцать шестая

Третий член той же чукотской тройки был Уль-гувгий, батрак. Это был сирота из весьма многолюдной семьи. У него было шестеро дядьев.

– Лучше бы не было ни одного, – говорил он убежденно.

Все шестеро дядьев по очереди держали его при стаде и пили его кровь. Был он неуклюжий, широкий и толстый, как будто медвежонок. Но в общем весьма добродушный, простая душа. Он ненавидел непримиримой ненавистью всю свою богатую родню, и родных, и двоюродных дядьев. Наряду с ними он ненавидел всех богатых оленных хозяев, особенно тысячников, которым в новейшей литературе иногда давали название феодалов или полуфеодалов.

– Резать их надо, – говорил он без всяких колебаний. – Раздеть догола и выгнать на мороз. Так же, как они меня самого гоняли босиком на морозе.

В северо-восточной тундре он был, быть может, одним из первых классовых борцов. Он и учиться уехал все с той же неотвязной мыслью.

– Я выучусь, и потом я уеду домой. Вот я им покажу! Они богатые, а мы будем ученые, мы им хвосты оборвем.

Способности у него были не особенно блестящие, но учился он настойчиво. И минувшей весной от учебной натуги стал чернеть и худеть.

Зато, усвоив какое-нибудь правило, он хранил его твердо в памяти, никогда не забывал и пытался применить, если можно, на практике.

Урок чукотского языка. Пятнадцать учеников, разбитых на три отделения, сидят на длинных скамьях в разных углах. Тут прежде всего группа обруселых чуванцев. Они учатся прекрасно по-русски, и двое из них перешли на второй курс. Их родители и деды переняли когда-то у русских казаков хороводные песни и даже богатырские былины. Они выпевали на студеном Анадыре про Владимира Красное Солнышко, про Добрыню и Марину Чернокнижницу, про княжескую гридню и «кирпищатый пол» и «косящато окно». А что такое «гридня»[49]49
  Гридня, гридница – палата в царском дворце.


[Закрыть], никто из них не мог объяснить. Русские были некогда беглыми из старомосковской боярской Руси. И всякий беспорядок они называли «разнобоярщиной».

А потом, в хороводах, которые водили зимою в избе, перед ярко пылающим чуваном, высоким деревянным очагом, обмазанным глиной, они выкликали друг друга:

– Бояре, вы зачем пришли, молодые, вы зачем пришли?

– Княгини, мы пришли невест смотреть, молодые, мы пришли невест смотреть.

Эти обруселые туземцы и смешанные с ними потомки российских пришельцев не считали себя русскими. Они называли себя попросту: анадырский народ, или анадырщики, колымчане, пенжинцы, индипирщики, в зависимости от названия реки, протекавшей в населяемой ими местности.

Студенты-чуванцы по-чувански не знали ничего. А по-чукотски немного говорили, хотя и совсем навыворот, пятое через десятое.

У многих в родословной имелось еще и позднейшее чукотское родство, как об этом поется в русско-анадырской песенке:

 
Моя бабушка-русаночка,
А другая-то чукчаночка.
Я, чукчаночка, гостить к тебе иду,
В поводу тебе оленчика веду,
А за пазухой мяска тебе несу,
Во штанине чернобурую лису.
 

Пушнину действительно запихивают внутрь, прямо на голое тело. Она и греет, и лучше сохраняется, даже приобретает новый блеск от чукотской самородной лайковой кожи. Дорогая пушнина как жемчуг: оживает и поправляется на живом человеческом теле.

Другое отделение было малоуспевающее. Тут были три мальчика и две девочки. Одна из них – Рультына, как сказано, смеялась над чукотским языком, передразнивала мальчишек и девчонок и по-своему говорить не хотела.

– Я забыла, как зовется по-нашему, – отвечала она обычно на каждый вопрос учителя.

Другая девочка, Чейвуна, говорила на женском языке, который отличался от мужского произношением. Она даже собственное имя выговаривала не «Чейвуна», а «Цейвуна». Говорить на мужском языке она отказывалась упорнее, чем Рультына, и всегда доходила при этом до слез.

Третье отделение было успевающее. Там была тройка самоучек, о которых говорилось выше, и два мальчика из местных чукотских школ.

Учитель был Федак, тоже любопытная фигура. Он был родом из амурских переселенцев украинского корня, но по-украински совсем не говорил. Родители его обитали на озере Ханка, богатом и обильном, но малонаселенном. Впрочем, от дома он совершенно отбился, кончил учительские курсы и после того, несмотря на свою молодость, успел побывать три года учителем на мысе Дежнева. Чукотский язык он изучил до крайности плохо. В конце концов приехал в Ленинград для новой переподготовки. Он учился на северном отделении Герценовского института, где работала все та же неутомимая группа молодых лингвистов и где преподавалась теория и практика северных языков. Программа, разумеется, по сравнению с ИНСом, была повышенного типа.

Федак проучился в Институте имени Герцена год и кое-чему научился. Теперь он работал преподавателем в чукотской группе ИНСа. Учил ребятишек и юношей читать и писать по-чукотски, а сам, в свою очередь, учился у них кудрявым и сложным оборотам запутанного языка, который принадлежит к так называемой включающей группе и соединяет слова по три и по четыре вместе. В ИНСе Федак работал с двумя отделениями, оставляя чуванцев без особого внимания. Они, впрочем, учились сами и состояли в сильном отделении как бы в качестве экстернов-вольнослушателей.

Первое отделение сидит на местах с тетрадками и карандашами. Чернилами писать они не дерзают. Федак учит их сразу по-чукотски и по-русски. Он показывает картинку за картинкой, называя ее по-русски, а они называют ее хором по-чукотски, потом один пишет то и другое слово на доске, а товарищи его записывают в тетрадки.

И вот, как на грех, учитель показывает картину, изображающую нашу обыкновенную домашнюю кошку

– Кошка, – назвал он громко и торжественно. – К-о-ш-к-а. Ну, как по-вашему?

Ученики проявляют колебание. Такого зверя они не видели на родине. Девчонки молчат, керек Игынькеу широко улыбается. За его необъятные скулы его дразнят даже северяне, и прозвище у него в институте – Игынькеу – «печная заслонка». Лицо Игынькеу действительно похоже на заслонку. «Печная заслонка» улыбается, но тоже молчит, не лучше девчонок.

Инициатива переходит к двум пастухам. Сироткин кивает головой и говорит:

– Очевидно, лисичка, кошка рыжая, но рисунок меха совсем другой и ничуть не похожий на лисицу.

Второй неграмотный пастух качает головой:

– Совсем не лисичка. Скажу, скорее белочка.

У кошки хвост пушистый и задранный кверху, и все-таки он не похож на беличий. Учитель усмехается:

– Ну что же, лисица или белка?

Он нарочно подсунул им эту коварную картину. И «печная заслонка», набравшись неожиданно храбрости, внезапно подводит синтетический итог:

– Беличья лисичка.

Он соединил вместе двух знакомых зверей и дал незнакомому зверю новое название. Так делают люди и более культурные, чем этот наивный лесовик.

Русские меховщики, например, говорят: котик из кролика, – дешевого кролика выгодно подделать и подкрасить под дорогого котика.

Глава двадцать седьмая

Сильное отделение сочиняет санитарный плакат. Учитель пишет по-русски: «Когда заболеешь, иди к доктору, он даст тебе лекарство. К шаману не ходи, он обманет тебя, он лжив и не умеет лечить».

Ульгувгий пишет на доске. Он успешно справляется с фразой, хотя правописание ему не дается. Он пропускает буквы, пишет вместо «и» «ы» и наоборот. Но вот он наткнулся на оригинальное препятствие: доктор и шаман по-чукотски – одно и то же слово. Прошлый раз студенты сочиняли плакат антирелигиозный и столкнулись с тем же препятствием. Надо было перевести: «Не слушай попов и шаманов, чукотские шаманы не лучше, чем русские попы».

«Шаман», «поп», «доктор» по-чукотски – одно и то же слово. Связь совершенно понятная. Все трое лечат: шаман – заклинаниями и амулетами, священник действует молитвой и крестом, а доктор – какими-то лекарствами. Антирелигиозный плакат вышел все-таки удачным. Шаман от попа на деле отличается мало, и пусть они так и называются одним и тем же словом. Но доктора надо противопоставить шаману и четко отделить от него.

Плакат продолжается дальше: «Болезни происходят совсем не от злых духов», – диктует учитель. Ульгувгий опять запинается: злой дух и болезнь – одно и то же слово. Связь совершенно понятна: болезнь происходит от злых духов, и чукчи до сих пор не умели и не считали нужным их различать.

С первым затруднением справился Аттувге. Он подсказал: пусть будет «доктор» так же, как по-русски: «доктор» – и только.

Новые идеи и новые предметы хлынули в северную жизнь бурным и задорным потоком. Вместе с ними хлынули и русские слова. Чукотский язык борется с ними, старается их переводить по-своему, но они не поддаются такому переводу и внедряются в ткань языка в своем неизменном виде.

Таким образом, «часы» по-чукотски – «сердце-стукалка», «гармошка» и «скрипка» одинаково – «кричалка». Чукчи не различают наших музыкальных инструментов. «Стеклянный стакан» – «ледяная чашка», стекло – это твердый нетающий снег. «Мука» – «подобная пеплу», и «хлеб» – «мясо из пепла». Kelikel – основное учебное школьное слово – означает: вырезывать, расписывать, писать, пестрить, рисовать и даже читать. В качестве существительного оно означает одновременно бумагу, письмо, книгу, тетрадь и даже бумажные деньги. Связь идей совершенно очевидная, но представляющая на практике много затруднений.

Русских чукотский язык называет melgbittangbit, буквально – «коряки с огнивными луками». Русские явились к чукчам как союзники коряков и были вооружены кремневыми ружьями, которые стреляли, высекая огонь из кремня и огнива. Американцев чукотский язык называет pnawkulbt, то есть «напилочники»: американцы продавали чукчам стальные напилки, из которых путем холодной обработки, околачивания и протирания получались стальные ножи.

Некоторые из этих заимствований-переводов проникли в чукотский язык еще до революции. Другие – большинство – появились теперь, но система перевода одинакова.

Чукотский счет ведется по пальцам. Считать, trьlgьrkьn – «пальчить». Вместо того чтобы спросить: сколько? спрашивают: сколько пальцев? Система счета двадцатиричная, что соединяет чукотский язык с языками американских народностей, многие из которых имеют такую же систему счета.

У чукоч пять – mьtlьŋen, сокращенно из mьnьtlьŋen – рука; mьngьtken – десять, буквально – двое-ручный; двадцать – qlikkin – человеческий или просто человек; сто – mыtlыnqlekken, буквально – рука людей; двести – mыngыqlekken, буквально – двоеручие людей; четыреста – qlikqlikkin, человечина людей. Всякое число выше этого считалось до последнего времени gыjew-tegыn – за пределами познания. Счет в букваре представлен рисунками, изображающими крошечных оленей в стиле эскимосского рисунка.

Это введено для противопоставления чукотскому понятию, что оленей вообще считать грешно: олений хозяин обидится. Впрочем, бедный оленевод всегда знает, сколько у него оленей; только богачи с многотысячными стадами действительно не ведут точного счета оленям. Счет оленей в букваре сопровождается вопросами: сколько у тебя телят, сколько важенок, сколько быков-производителей и сколько всего оленей, опять-таки с целью противопоставления вышеуказанному суеверию, созданному богатыми оленеводами.

Радио по-чукотски – «громкоговорилка», так же как и у нас. Кино – «мелькающие тени». Аэроплан – «железная леталка», автомобиль – «сани на колесах», точнее говоря – «сани на катках», так как чукчи колес не знают, а знают катки, подкладываемые при перекатывании тяжестей.

Но другие слова и прежде, и теперь входили в язык, как были, почти без изменения. Соль есть чоль, сахар – чахар. В особенности новые слова, относящиеся к социальной организации, остаются неизмененными. Артель есть артель, пионер – пионер, комсомол – комсомол, тузсовет – тузсовет, и многое другое.

Другие слова, напротив, перешли в такой сомнительной переделке, что с ними приходится бороться и выкидывать вон, заменяя новыми.

Учитель широко улыбается. Он проверяет именно такие незаконные слова.

– Пишите «Первое мая», – диктует он. Ульгувгий пишет по-русски, правда, с ошибками, обычными для северных туземцев: «Первы май» и внизу проставляет по-чукотски: qregme (кречме).

– Опять эта американская штука, – смеется Федак. Это слово есть переделка английского Christmas – рождество, заимствованного у китоловов. Английское Christmas буквально означает «Христова обедня». Чукчи восприняли это имя просто как праздник и в наивности своей применили его к советскому празднику.

– Нет, уж не надо, пусть будет, как было по-русски: Perwыj maj.

– Ну, теперь давайте сочинять слова, – предлагает учитель.

Лица учеников оживляются. Эта работа веселая, она происходит в различных местах, в Ленинграде, в Хабаровске и на всем побережье Берингова моря, во всех тех пунктах, откуда новая культура проникает в тысячелетнюю толщу чукотской первобытности. И в различных местах она происходит, хотя и независимо, но с полным единодушием и с удивительными совпадениями.

– Голосовать, – назначает учитель.

Ученики составляют трехэтажное слово, которое обозначает буквально: «заставлять руки поднимать вверх». Это чукотское слово, в сущности, точнее нашего, потому что «голосовали» голосами когда-то на шумном вече или на крикливом сельском сходе. Теперь, как известно, голосуют поднятием рук.

– Завод, – называет учитель.

Ученики составляют чукотское слово, вышло буквально: «место обработки железа».

– Фабрика.

Ученики составляют по-чукотски. Вышло буквально: «место выделки ткани».

– Теперь «социальные» слова: «бедняк».

Ученики отвечают:

– Ngoçыn.

Слово «бедняк» есть на всех языках мира.

– Трудящийся.

Ученики отвечают:

– Migçitlen

– Теперь: пролетарии.

Ученики составляют буквально: «бедные трудящиеся».

– Буржуазия.

– Ученики отвечают:

– Gajmыcыlыn.

В буквальном смысле это – люди, богатые товарами.

Товары вообще назначены для обмена, для торговли. Этот термин у чукч вызывает определенное классовое настроение и представляет наиболее возможное приближение к нашему классовому термину «буржуазия».

Впрочем, это не перевод, а скорее объяснение. В книжный обиход, в практику возникающей литературной речи вводятся слова в международной форме: proletarij, burzuazija.

– Ну, теперь читайте, – предлагает учитель. Ученики откладывают учебные тетрадки и достают другие, бережно завернутые в газетную бумагу. Эти тетрадки опрятны и чисты, их заголовки украшены виньетками, выведенными с большим искусством остро отточенными карандашами, черными и цветными.

Сильное отделение объявило соревнование на лучшую статью из туземной жизни на Севере, преимущественно автобиографического характера. За статью назначена премия, правда, совсем небольшая; но гораздо важнее то, что эта статья будет напечатана в соответственном издательстве как настоящая книга. Будет напечатана чукотским шрифтом и переслана на место, на Берингово море и в тундру, чтоб там ее читали однолетки-товарищи и другие земляки этих замечательных чукотских пионеров культуры.

Чтение начинает Ульгувгий. Он написал, разумеется, о своих богатых дядях. Каждый пишет о том, что он знает лучше всего, что у него наболело в жизни и осталось на сердце.

Он читает по-чукотски, но все хорошо понимают, в том числе и учитель, который прочитал все работы заранее и каждое слово обдумал и мысленно перевел по-русски, во избежание недоразумений во время урока.

«Умер отец мой. Я остался сиротою. Потом мой дядя пришел, сказал: „Ух, племянник, ты у меня живи, я тебя выращу. Вырастешь, стариком я стану, мое жилище возьмешь. Все мое стадо заберешь“.

Потом я лет пять у него жил. Постоянно я один при оленях ходил. Постоянно, вернувшись домой, мало ел. Однако бранится. Говорит: „Ух, почему медленно ты ходишь? Ленив ты. Почему медленно расхаживаешь? Ленивым человеком будешь“. Немного спустя опять: „Пусть я побью тебя“. Потом бил меня, всё по голове, все арканом постоянно.

Тут я сказал: „Пусть отдельно я стану“. На ту сторону реки украдкой я ушел, к другому ушел, к Пенелькуту. Тоже Пенелькут, мой двоюродный дядя по матери, или что. Только у Пенелькута худо я жил. Бранится, говорит: „Худо ты стережешь стадо. Однако между тем жадно едящий ты, однако худо поступаешь в охранении оленей. В конце концов уши тебе обрежу“. Говорит: „Если снова с этого времени худо будешь стеречь, убью тебя. Попробуйте хорошенько охранять оленей, заставьте их пастись, не позволяйте им ложиться, сделайте, чтобы они жирели, потом жирный кусок мы есть станем. Продавать их будем. Потом состаришься, хорошо жить будешь. Потом хорошо умрешь когда-нибудь, сыновья сделают тебе могильник из рогов. Каждый едущий на оленях посмотрит на тебя, будет хвалить тебя…“ Лживый, худой Пенелькут!..

Но его зять, Татк-Омрувгий, с двумя младшими братьями, еще хуже. О нем скажу теперь: в позапрошлом году Татк-Омрувгий на факторию ездил, с фактории вернулся домой. У его брата, у младшего брата Гынюкая, там я был. Татк-Омрувгий пришел, поставил загон из саней. Во время постановки к Такт-Омрувгиевым людям гости пришли многие: Ваалиргын, Рульты, Рультувгий с женой, Эыльгын. Пили водку, спирт. Татк-Омрувгай Рультувгия бранит, говорит: „Ты зачем пришел сюда? Голодный бедняк ты. Пищу разыскиваешь. Голодный еду разыскиваешь“.

Говорит Рультувгий: „Некогда я был помогающим при поимке оленей“. Говорит Татк-Омрувгий: „Почему же не помогаешь?“ Говорит Рультувгий: „Однако я состарился, старик я, как буду помогать? Прежние старики только сидели, хозяином хорошо принимаемые“. – „Но ведь ты помогающий. Зачем ты сидишь? Разве так помогают, сидя?“ – Говорит: – „Право, не сиди, по голове ударю тебя“. Рультувгий говорит: „Пусть, если без стыда ты будешь. На больного спиной совсем бесстыдно хочешь ты напасть. Я с худой спиной“. Татк-Омруглий рассердился, говорит: „Ну, ну, давай схватимся“. Рультувгий пояс снял, кукашку снял, говорит: „Согласен. Схвати меня“[50]50
  То есть для борьбы. В борьбе по очереди один стоит, другой нападает.


[Закрыть]. Татк-Омрувгий тоже пояс снял с ножом. Говорит: «Нет, только по голове бить тебя стану». Старика по голове ударил поясом. „Ну, помогай, помогай“. Говорит старик, плачет: „Ай, ай, ай, согласен, буду вам помогать“. Одежду надел, посох вместе с арканом взял, к оленям побежал. Немного спустя Татк-Омрувгий спросил нас: „Где Рультувгий?“ Мы сказали: „К оленям ушел“. Татк-Омрувгий кричит, говорит: „Эй, эй, Рультувгий, вернись домой, вернись домой. Сделаешь вонючим младшего брата дом!..“ Тогда те вернулись вместе с женой. По дороге все плакали. Такой насильник Татк-Омрувгий, на всей тундре самый богатый оленями».

Рассказ окончен. Аттувге качает головой.

– По-старому ты написал, – бросает он критическое слово.

Ульгувгий написал свой рассказ действительно в стиле старинных бытовых повестей, которыми богата чукотская устная словесность. Народная словесность у чукчей вообще – это целое богатство. Тут есть эпические повести о войнах с коряками и русскими; затейливые сказки о проделках и подвигах шаманов; рассказы «от начала времен сотворения мира», полные неожиданных и странных подробностей.

– Я жил по-старому, – возражает Ульгувгий – На тундре и теперь оленьи пастухи по-старому живут, не по-новому.

– Ну, ты читай, посмотрим, как вышло по-новому!

И Аттувге читает.

Страна Кыымын (Аляска)

Я ездил в Америку, в страну Кыымын. Там я три ночи ночевал. Тамошние люди рассказывали мне, описывали всю свою жизнь, а многое мы с товарищами видели своими глазами. Нет у них собственной пищи, добытой из моря. Пищу покупают. Впрочем, иные, побогаче, много моржей убивают, а некоторые – даже китов. Но у бедных нет пищи, ни мяса, ни сахара, ни чая, пьют горячую пустую воду. Нет у них никаких товаров. Бедные – там совсем не люди, и только богатые имеют вельботы и моторные лодки. Ходят на лодках по пять работников-гребцов. Гребцы все наемные, но для самых беднейших не хватает наемной работы. В лавках много разнообразнейших товаров. Тамошние жители покупают товары. Богачи забирают товары во множестве, у бедных не на что выменять, берут понемножку и скоро потребляют, что взяли. После того нет у них хлеба и мяса, чаю, табаку, нет ничего.

В той стране есть также домашние олени. Один оленевод чрезмерно богатый, у него огромное стадо. Из этого стада оленей продает он вразбивку, пять человек бедняков покупают одного оленя, делят по кусочку и скоро съедают. Шкур на одежду совсем не достается. Тамошние нам говорили: «Вот это оленье стадо не очень давно разведено из вашей страны, куплено американцами от ваших оленеводов. Раньше стадо было небольшое, теперь огромное. В разных местах такие огромные стада, у этих стад мало пастухов, оленей сторожат собаки, умные собаки, умнее человека».

Американцы заняли у нас домашних оленей, – продолжает Аттувге. – Из другого места заняли оленных собак. Нам следовало бы тоже завести при стадах таких сторожевых собак.

Клади у американцев много, приходят пароходы, привозят многочисленные тюки и ящики; беднейшие люди, туземцы и настоящие американцы, выгружают эти тюки, получают плату и кое-как живут.

Богатые туземные торговцы живут не по-нашему. У них настоящие дома, сидят они на стульях, едят на столах ложками из белых тарелок. Одеваются в суконное платье, резиновые сапоги. У бедных – лохмотья из нерпичьей шкуры. В зимнюю стужу ходят в дырявых обутках с пальцами наружу.

Так делятся люди в стране Кыымын: на богатых и бедных. Всякие народы, какие там живут: эскимосы, настоящие американцы, чернолицые люди (негры), широкоштанники, – все они делятся так: на богатых и бедных.

Широкоштанниками на Севере называют китайцев по их характерным раздвоенным шароварам.

«Вся еда в стране Кыымын покупная, – продолжает Аттувге, – вся жизнь продажная».

Анализ классовых отношений на Аляске сделан посетителем из нашей Советской страны. Богатство и обилие американских товаров ничуть не ослепили его. Рассказ Аттувге переходит назад, на азиатский берег, и продолжается с той же классовой четкостью:

«В нашей стране устроили совсем по-иному. Партия у нас создает такое устройство, чтобы трудящиеся всех народов были равноправны, мужчины и женщины, чукчи и русские, эскимосы, коряки и эвенки – все должны быть равноправны, как братья-работники. Американские рабочие для наших – тоже братья. Но американская буржуазия для рабочих – враги.

Тамошние рабочие должны свергнуть буржуазию, и во всех странах мира должно быть социалистическое устройство».