Текст книги "Патриарх Тихон. Пастырь"

– Успехов вам в ваших изысканиях, отец Антонин! – Тихон сказал это искренне, желая пробиться к душе сурового иеромонаха, и получил язвительный отпор:

– И вам желаю новых статеек. Легко пишете! – Поклонился и ушел.

Тихон почувствовал – краснеет.

Публикаций и впрямь было довольно много. В «Беседе» напечатал некролог «Митрополит Исидор», статьи «Милость Божия к русскому народу», «Размышления на праздник Введения во храм Богоматери», «Крестопоклонная неделя», «Преподобная Мария Египетская», «Весна – образ нашего обновления»…

Конечно, наукой эти статьи не назовешь. Проповедничество… И все-таки язвительность Антонина уколола.

Дела и дни

Вечером, после ужина, сидели с Михаилом под яркой уютной лампой за обеденным столом. Михаил учил уроки, Тихон сочинял «Новогоднее пожелание ученикам семинарии».

«И благоугодно было Господу, что Соломон просил этого, и дал ему Бог не только то, что он просил, но и то, чего он и не просил, – богатство и славу, ибо премудрость ведет все это за собою». Тихон поставил аккуратную точку и положил перо на край чернильницы.

Михаил поднял на брата глаза:

– Как дома. Только мы здесь, а батюшка с матушкой – далеко.

– Да, – сказал Тихон. – Я тоже об этом подумал. Так грустно вдруг сделалось. Хорошо, хоть ты со мною…

Встал, подошел к окну. Закрывшись от лампы гардиной, смотрел в сад.

– Иней. Луна. А мороз самый пустяковый – окна чистые, без узоров.

– В Торопце уже небось субботки устраивают, – сказал Михаил. Он убавил в лампе фитиль и тоже подошел к окну. – Хорошо, что мы не поляки!

– Почему?! – не понял брата Тихон.

– Ненавидели бы русских, завидовали французам, презирали украинцев…

– Полякам есть за что не любить русских, хотя указы пишет не народ, а царь. Николай закрыл Варшавский университет. Гимназий до 1830-го было пятнадцать, оставили семь, из восьмиклассных преобразовали в семиклассные, ввели в программы семь языков. Учить сразу семь языков – родной позабудешь. Теперь-то все иначе. Маркиз Велепольский дело поправил, сейчас в Польше три тысячи школ, а при Николае полутора сотен не осталось. Немецких школ много. Есть школа раввинов.

– Так чего же русских не любить? Пусть царей любят или не любят… А поляки и при Николае восстание подняли, и при Александре, при котором столько школ пооткрывали.

– Мы для поляков схизматики.

– А для нас они – папежники!

– Давай-ка, брат, за труды.

Вернулись к своим занятиям. Тихон перечитал написанное о премудрости и продолжил мысль: «Подлинно, блажен человек, который снискал мудрость и приобрел разум! Она дороже драгоценных камней, и ничто из желаемого нами не сравнится с нею».

Опять отложил перо, улыбнулся Михаилу:

– Будь мудрым, Миша! Прочитать?

– Прочитай.

Выслушал, глаза стали веселыми.

– Ты хочешь, чтоб все воспитанники стали как Соломон?.. У нас один Антонин – мудрец, да и тот сумасшедший… А кто в нынешнем Петербурге Соломон?

– Наверное, Победоносцев! – улыбнулся Тихон и стал серьезным. – Есть в Петербурге мудрый человек. Иоанн Кронштадтский. Вот бы с кем поговорить! А что до Антонина, то это очень серьезный ученый.

Язвительные слова Антонина по поводу легкописания не выходили из головы. Тихона не обида задела. Он всматривался теперь в лица воспитанников, ища в них неприязнь к себе, к России, и одновременно встряхивал все тайники души, пытаясь обнаружить собственную нелюбовь к чужому народу. Все ли долги оплачены за Смуту, за Ивана Сусанина, за святейшего Гермогена? Представил себе торжество Сигизмунда над Шуйским! Нет, глаза не менялись, не видел в детях вражеского племени. Дети были другие, чем в России, это верно. Они ухоженнее, они вежливее… Он жалел их: своей отчужденностью, даже друг от друга, этот народ с детства обрекает себя на одиночество. Такая жизнь русским в тягость, а эти умненькие мальчики, может быть, никогда не поймут, не примут гордым умом русской сердечной теплоты, русского сострадания всему белому свету.

На первой неделе поста Тихон снова поехал служить в Саввин Посад. Видел «возку колоды» – веселую народную потеху. Замужние женщины впрягли в огромную колоду неженатых парней, незамужних девиц, и одни откупались от возки деньгами, а другие тянули лямку. Колоду притащили, наконец, к корчме. Загородили ею вход и принялись поливать водою. Корчмарь не долго противился, пригласил веселящихся на угощенье, и колоду от крыльца убрали.

Вместе с отцом Григорием Тихон, отслужа в Саввине вечерню и утреню, поехал в село, где жили под яворами скрипачи. Попросил собрать в самом просторном доме детей и устроил всем веселое испытание: за правильный ответ давал конфету, за отличный – конфету и пряник.

Дети говорили сначала на польском языке, потом освоились, перешли на украинскую речь. Самых способных Тихон пригласил поступать на следующий год в начальную образцовую школу при семинарии. Родители детей благодарили русского батюшку. Благодарность была искренней. Вот и униаты!

Тихон был тоже очень доволен: убедился – нет в нем предубеждения ни к полякам, ни к иноверию. Решил: перед будущим учебным годом скажет речь о любви Христа к детям.

Второе полугодие пролетело быстро. 20 июня семинария отпраздновала окончание занятий. Семинарии исполнилось сто тридцать четыре года, но только последние восемнадцать лет в ней готовили православных пастырей.

Приезжал Флавиан, возложил на лучшего старейшего священника, благочинного Белгорайского округа Кирилла Хрусцевича палицу.

Но праздник вдруг омрачило известие из Петербурга: на обер-прокурора Святейшего Синода Победоносцева 21 июня совершено покушение.

Двух месяцев не минуло, новая печаль: 1 августа умер московский митрополит Леонтий, радетель Холмского духовенства.

Своя беда разразилась: холера. Обычно начинали учебный год в августе, а из-за холеры занятия перенесли на 1 сентября.

Зараза молодых не пощадила: умерли семеро воспитанников.

Начинали учебный год панихидой, но речь свою перед воспитанниками Тихон сказал жизнелюбиво, призывая юные сердца дорожить собственным детством.

А жизнь текла рекой.

Отбыл с повышением инспектор Антонин, назначили ректором Ставропольской семинарии, новый инспектор иеромонах Арсений пожаловал аж из Японии. И был очень рад переводу. Япония – страна чудес, но на чудо хорошо поглазеть, а вот жить среди удивительного – испытание.

Тихон этого понять не мог, дальние страны казались ему похожими на облака. Громоздятся на краю небес, зовут, манят, а ветер дунет – и нет их.

Устраивая жизнь своей семинарии, отец ректор за осень переселил преподавателей в город, избежав протестов, споров, жалоб, хотя недовольны были почти все. Теперь нужно тратить время на дорогу, не стало под рукой помощников из семинаристов, возникли проблемы с дровами…

А Тихон горел уже новой затеей: решил ввести в семинарской церкви пение с канонархом, по монашескому обряду.

В воскресенье на всенощном бдении накануне праздника Введения во храм Пресвятой Богородицы хор семинарии с канонархом пел в кафедральном соборе.

В Холме монастырей не было, и служба показалась удивительно благолепной.

Высокий отроческий альт, возглашая строки песнопений, был так одинок в огромном пространстве собора, что хор, потрясенный чистотой моления канонарха, всякий раз как бы спохватывался, но вторил слову истины проникновенно, упирая в басы, и казалось – это небо вздрагивает от умиления. Многие прихожане испытали неведомое ранее чувство, будто служба последняя…

Без разговоров о новшестве пения с канонархом, конечно, не обошлось, не миновал и Тихон женских пересудов.

– Молодой, но уж такой грустный!

– А ласка? Разве вы не заметили его удивительной ласковости?

– Да ведь оттого и ласковый, что грустный.

– Повезло Холму с ректором!

– Да ведь завалящего к нам не пошлют. Мы – Речь Поспо-литая.

Народная любовь и неприязнь – с первого погляда, Тихон Холму понравился.

Исповедаться у отца ректора стремились многие, особенно женщины.

Однажды, уставший от исповедания, Тихон просматривал старые бумаги в столе, нашел незаконченную статью по поводу ложных воззрений графа Толстого на брак.

Загорелся закончить. Может, чье-то покаяние подтолкнуло. Писал со страстью, движимый новыми мыслями и впечатлениями: «Нет столь обидного общественного положения, нет столь тяжелого труда, нет столь горькой доли, с которыми не примирила бы мужа любящая и добрая жена». Эти слова были цитатой из проповеди епископа Амвросия Дмитровского, Тихон был согласен с преосвященным: «Так необходима жена для мужа и столь важное значение имеет брак как нравственный союз. Брак как нравственный союз мужчины и женщины допускает и гр. Толстой, но он не понимает его во всей его глубине и полноте: в христианстве брак не только нравственная сила, но и благодатный союз, таинство: тайна сия велика есть, аз же глаголю во Христе и во Церковь (Еф. 5, 32); союз мужа и жены в христианстве есть образ таинственного, благодатного союза Христа и Церкви. Толстой же не хочет признавать брака за таинство; по его взгляду, “старая основа” (т. е. вера в брак как в таинство) “износилась, и надо найти новую”».

Тихон перестал писать, перечитал сочинение графа «Юлий и Памфия». Толстой упрямо стоял на отрицании святости союза мужчины и женщины.

Стало грустно. Сколько в свете писателей, которые в эту вот самую минуту сладострастно развенчивают брачные узы, кто из-за денег, кому сюжетец нужен, и ни один из этих «учителей жизни» не думает о беде, какая заложена в их писаниях. О беде всеобщего поругания добрых начал в человеке. Толстой «Анну Каренину» представил… Несчастный брак, преступная любовь, самоубийство… Почему никто из писателей не пишет о счастливых семьях? Толстой солгал, называя счастье скучным… Дело в другом. Тьме служить проще, а может, и заманчивей для сочинителей, тьма обещает земную славу. У Бога слава на небесах.

«Другая сторона в браке физическая. Гр. Толстой со всею беспощадностью нападает на эту сторону», – написал Тихон и подумал: «А у самого куча детей, и все дети любимы, все дороги. Отчего же тогда не написал о счастье, почему выставил на весь свет подлую историю?»

«Итак, – сдвинув брови, вывел на новом листе Тихон в великой обиде на великого русского писателя (то-то и горько, что русского), – если жизнь не есть зло, то, значит, и призвание новых существ к жизни, или размножение рода человеческого через брак – путем рождения, не заключает в себе ничего худого, греховного».

Закончить статью нужно было как-то сильно. Открыл Евангелие, открыл притчи Соломона, и вдруг рука сама потянулась к перу. «Конечно, истинное девство выше брака, – написал Тихон, – но следует ли, говорит св. Кирилл Иерусалимский, из-за того, что мы имеем золото, отнимать цену у серебра? Да не будет этого…» – подумал и поставил восклицательный знак.

О царях

Январь 1894 года принес тревогу за жизнь государя Александра III. В середине месяца газеты поместили на первых страницах бюллетени о здоровье его императорского величества. Из Москвы к больному был вызван профессор Захарьин. Знаменитый врач нашел болезнь серьезной. Пронеслись слухи: великий князь Владимир, выйдя от больного, разрыдался.

А что же наследник? Николай Александрович отнюдь не приостановил своих ночных походов к балерине Кшесинской. В самый пик болезни отца посылал возлюбленной записки, которыми предупреждал – задерживаюсь у постели государя, но обязательно буду.

Начались строгости. Министр внутренних дел Дурново запретил газетам печатать сообщения о молебнах за выздоровление болящего императора, боялся волнений.

Петербург, царь, двор – все это было так далеко от Холма, от семинарии, но здесь тоже молились о царствующем Александре и всяк по-своему призадумывался.

Когда тридцатишестилетний полковник всходил на престол, Европа была в ужасе. Ждали грома пушек, нашествия варварской России. Но из великих просторов величайшего царства дохнуло не жаром войны, но живительным теплом мира. «Правда в дипломатии» – таков был девиз императора Александра III.

Россия все тринадцать лет его царствования занималась обновлением собственного дома. Всюду устранялось выборное начало, популярное при Александре Освободителе, закрывались журналы и газеты с вольнолюбивыми западными наклонностями. «Террористов» переловили, посажали в крепости, иных перевешали…

Прежде всего Александр Миротворец думал о крестьянах. Для выкупа у помещиков земли, для покупки новых наделов был создан крестьянский земельный банк. Но лезть в долговую петлю крестьяне не кинулись, годовая ссуда чуть превышала шесть миллионов, и прикупили крестьяне России всего два миллиона десятин. Правда, шло большое переселение малоземельных в Сибирь и в Среднюю Азию. У нас любят говорить о Столыпинской реформе, а в царствие Александра III на сибирские земли ушло более четырехсот тысяч мужиков с семьями и не менее шестидесяти тысяч в плодородные долины среднеазиатских рек.

Сама же Русская земля была поражена неурожаями. Царь, спасая народ от голода, жертвовал деньги и даже собственные земли. Сократил дворцовый штат, срезал суммы содержания членов царской фамилии…

Неустройства и страшные голодные года, захватившие до двадцати миллионов крестьян, не отвлекли страну от строительства великих железных дорог: от Каспия до Самарканда, от Челябинска до Владивостока.

Был заново создан флот, перевооружена армия, страна обрела твердый рубль.

Вот только на образование денег не было. Уровень грамотности превысил смехотворный двухпроцентный рубеж. Победоносцев, страстно потрудившийся, урезая университетские свободы, закрывший все женские курсы, кроме петербургских (здесь из программ изъяли естествознание), проявил трогательную заботу о начальной школе, создал самую широкую сеть церковно-приходского обучения. Народ учили молиться Богу, читать, писать, считать, посвящали в начала истории, географии, гигиены.

Взоры Константина Петровича Победоносцева, а через него и царя, обратились на евреев. Гибель Александра II от руки террористов всколыхнула сердобольных украинцев. Еврейские кварталы громили в Киеве, в Елизаветграде, и тогда в 1882 году к евреям была принята «временная мера»: черта оседлости, запрещение владеть землей, работать в христианские праздники. Ограничивался также доступ к государственной службе, адвокатуре, к образованию.

Вот дела царя, пошатнувшееся здоровье которого в одних вселяло надежды, в других – мрачные предчувствия.

– Что теперь будет? – спросил Михаил Тихона, прочитав бюллетень Захарьина.

– Царь выздоровеет, – твердо сказал Тихон, а сам держал в памяти глаза иных воспитанников, глаза острого нетерпения.

Тихон понимал: в этих взглядах нет ни капли революционного духа. Тут иное. И это «иное» он искал в самом себе.

Ждать смерти царя, не желая и даже ужасаясь этой смерти, – удел подданных. Новый царь – новая жизнь. Может быть, и худшая, но ведущая вверх по лестнице. Новая жизнь ощущается всеми нормальными людьми как восхождение… Впрочем, мудрецы древности были убеждены в обратном: золотой век, серебряный, железный…

– Вниз или вверх? – спросил Тихон брата. Михаил хлопал ресницами и не мог понять смысл вопроса. – Прости, я про себя думал… Вверх или вниз, восходим или ступень за ступенью спускаемся в низшее состояние?

– Наверное, надо знать, куда течет время, – сказал Михаил.

– Реки текут по земле… А время, может быть, существует только для планет, которые вращаются вокруг Солнца. Кто может знать, есть ли время у Бога, у Вселенной? Нам всем кажется, что жизнь улучшается от царя к царю, но так ли это?

– При Екатерине крестьянами торговали, как рабами, при Николае всех били палками, а царь Александр освободил крестьян от рабства, а духовенство от битья…

– Но еще раньше, до Петра, рабства в России вообще не было. Петру понадобились рабы: рабы-солдаты, рабы-рабочие на горных заводах, рабы-крестьяне… У каждого человека – своя воля, своя жизнь, а государство – это не знающее пределов своеволие – пытается обуздать человека своими законами. Я о другом. Разве есть среди современного духовенства столь мудрые и прозорливые люди, какими были святые отцы первых Вселенских Соборов? Нашей богословской учености хватает лишь на то, чтобы еще раз подтвердить догматы. Вся наука устремлена в прошлое. Будущее для наших ученых – это Страшный суд. Мы не смеем рассуждать не только о будущем, но и о богоданности нынешнего дня.

А ведь раскрытие Промысла – истинно пастырское дело. Иначе народ поведут за собой, может быть, и безбожники даже.

Михаил слушал брата, напрягая лицо. И вдруг воскликнул:

– Ты говоришь о вещах таинственных, недоступных простому человеку. А ведь крестьяне и все мы, народ, – одолеваем тот же путь, по которому идет государь. Так кто же скажет народу, для чего призывается новый самодержец?

– А ты сам подумай! Открыть смысл призвания царя – это же вторгнуться в святая святых Промысла!

– Но Бог открывал грядущее пророкам.

– Кто их слушал? Пророчества дороги потомкам, ибо потомки знают, что было и что в словах праведников – правда.

– Судя по прошлому и нынешнему, можно понять, чего ожидать завтра.

– О прошлом мы знаем далеко не все и много ли понимаем в происходящем? Царь Алексей Михайлович создал царство от степей Украины, от Белой Руси и Карел до Чукотки, Камчатки, до Амура, но при нем произошел раскол. Великий Петр хотел, чтобы страна была единым телом, а голова у этого тела – царь, но он же обезглавил Церковь. Преемники Петра, по-моему, просто правили, а вот Екатерина думала о Константинополе и обрела Крым и Тавриду. Павел хотел многого, да не было у него Меншикова… Александр Благословенный спас от антихристова нашествия Наполеона не только Россию, но и Европу, а двум последним Александрам пришлось исправлять бедствия, доставшиеся в наследство.

– А все ли цари от Бога?

– Все, Миша! Все! Никогда не думай иначе. Если государь ничтожество, а великий духом народ все-таки покорен ему – над сим царством сень Божьего благословения. Если же народ выкажет свою гордую волю, гневаясь на недостойного царя, – то жди расплаты. Бог спрашивает строго.

– Жалко нашего государя, ему ведь пятидесяти нет.

– Бог милостив… Вся Россия молится о здравии его величества.

Глянули братья друг на друга и пошли к иконам.

Смерть Александра III

В День трех святителей в семинарии служили на греческом языке с канонархом.

После службы Тихон объявил открытие еженедельных чтений по обличению западных исповеданий. Чтения эти заменили собой литературные вечера, «дабы пастырская свирель побеждала риторов трубы».

Хор пропел тропарь трем святителям, и перед слушателями выступил со словом преподаватель обличительного богословия Михаил Струпов.

Вот некоторые темы еженедельных чтений 1894 года.

«О возможности и уместности принуждения и самопринуждения в молитве». Инспектор Арсений.

«Об инквизиции». Гавриил Хрусцевич.

«О приметах, соединенных с понедельником». Ефрем Ливотов.

«О не знавшем поста и воздержания мире греко-римском, дохристианском, и о познавшем, имеющем и соблюдающем их у себя мире христианском». Михаил Булгаков.

«О золотом веке по Виргилию». Владимир Шайдицкий.

«Краткое изложение жития Марии Египетской с назидательными из него выводами для всех готовых и отказывающихся нести подвиги поста и покаяния». Ректор Тихон.

После лекций обязательно был концерт, пел изумительный семинарский хор, а иногда и хор образцовой начальной школы. Холмское общество, учащиеся каждое воскресенье по-прежнему переполняли актовый зал.

Пришла весна. В начале апреля в Кобург отправились августейшие особы: наследник-цесаревич Николай, великие князья Владимир и Сергей с супругами. Тотчас распространились слухи о предстоящей помолвке цесаревича Николая с принцессой Алисой Гессенской.

Игуменья матушка Екатерина привезла из Петербурга великосветские сплетни. Из ночных хождений к балерине Кшесинской наследник всегда возвращался инкогнито, пешком и приметил за собою слежку. Генерал Валь, оправдываясь, говорил Николаю – это мера безопасности, на что получил ответ: «Если еще раз замечу наблюдателя, то я ему морду разобью». И матушка добавляла:

– В будущем мы получим нового Павла Первого…

Все новости игуменьи Екатерины были сногсшибательные:

– Наследник – человек волевой и своего умеет добиться. Говорят, принцесса Алиса ему сначала отказала, но седьмого апреля в Кобурге состоялась свадьба брата Алисы принца Эрнста Людовика Гессенского с принцессой Викторией Саксен-Кобургской, а восьмого поутру совершена помолвка Николая и Алисы… А Кшесинская получила августейшие отступные: сто тысяч рублей и дворец…

Насладившись впечатлением от своего известия, игуменья Екатерина доставала открытку с фотографией принцессы Алисы:

– В Петербурге во всех витринах выставлена. Как вы находите? Прелестна? Теперь все друг друга уверяют, будто наследник был влюблен в нее вот уже пять лет, со дня первого ее приезда в восемьдесят девятом году. Но тогда она была – гадкий утенок. Впрочем, партия весьма достойная. Мать Алисы – принцесса Великобритании и Ирландии, а сестра ее Ирена замужем за принцем Генрихом Прусским, братом императора Вильгельма Второго.

Наследнику было двадцать шесть лет, и впрямь пора остепениться, принцесса тоже вроде подходящая. Посудачили, посудили и забыли.

В конце лета произошло большое событие в Варшаве: был совершен акт закладки нового собора. На торжестве присутствовал и молился Иоанн Кронштадтский. Он собрал на этот храм семнадцать тысяч рублей.

Летом здоровье царя восстановилось, он был богатырь, гнул пальцами медные пятаки. Поехал на охоту в Беловежскую Пущу, здесь в Спале был выстроен дворец, обошедшийся казне в семьсот тысяч.

То ли дыхание болот, то ли дворец был сырым: слег не только Александр, но и сын его Георгий, больной туберкулезом.

Двор тотчас переехал в Ливадию, в Крым, в тепло.

Сентябрь получился еще тревожнее января. Потом газетные сообщения стали повеселей: приехала в октябре принцесса Алиса, получить с наследником благословение царствующих Александра и Марии.

И тотчас пошли бродить страшные слухи: самодержец при смерти, залечили врачи-евреи, все эти Лейдены, Гирши, Захарьины…

В дневнике первого советника Министерства иностранных дел Ламздорфа приводится письмо из Парижа, датированное 4 октября 1894 года. Письмо это читали в Ливадии и вместе с другими документами переслали в министерство. Вот это письмо: «О царь, император всея Руси, самодержавный властитель миллионов людей, вся твоя сила не мешает тебе страдать подобно самому обычному из смертных. Самые знаменитые доктора мира не излечат тебя от болезни, ниспосланной тебе Богом в наказание за твою жестокость и в напоминание о том, что ты просто человек, подобный всем другим, и что тебе нужно подумать о страданиях, причиняемых тобою израилитам России. Верни им свободу, вспомни, что они люди, подобные тебе самому, не преследуй расы, по отношению к которой у тебя не может быть никаких упреков. В этом твое спасение! Пусть только с израилитами обращаются в России наравне с другими твоими подданными, и ты выздоровеешь! Некто французский израилит». И Ламздорф прибавляет к письму рассказ об исчезновении из Спалы, во время царской охоты, одного из главных поваров, которого потом нашли зарезанного поездом…

Слухи пугали, а народ жил покойно. 20 октября в Холме на дверях кафедрального собора вывесили, как обычно, очередной бюллетень о состоянии здоровья императора Александра, потом появился бюллетень-листочек с известием: в 10 часов утра самодержец причащался. Читали о живом, а царь уже в гробу лежал: умер в 2 часа 15 минут пополудни того же 20 октября.

Преосвященный Гедеон, архимандрит Тихон были вызваны в кафедральный собор для принятия присяги императору Николаю II.

В первой же своей телеграмме новый царь ляпнул ошибку, пока только грамматическую. Поручая приготовить циркуляры иностранным дворам, написал, «что намерен неуклонно следовать политике мира покойного отца, идеал который он всеми силами постарается осуществить».

В дневнике Ламздорфа о тех тревожных днях читаем: «Новое царствование рождается прямо-таки под знаком воды; третий день подряд льет дождь, туманно, сыро, пасмурно. Впрочем, траур соблюдается на небе лучше, чем в городе, где не видно ни траурных флагов, ни черных драпировок. На улицах царит спокойствие, словно ничего не случилось».

Так закончилось старое время и началось новое.