Текст книги "Патриарх Тихон. Пастырь"

Раздумья о ложных воззрениях

В Пошивкино Тихон приехал перед обедом. Братьев дома не застал: со вчерашнего дня были в имении Тулубеевых, крестили новорожденного барчука, а потом, стало быть, праздновали.

– На речку пойду погляжу, – сказал Тихон супруге Ивана, – соскучился по вашим кувшинкам.

– У нас что ни реченька – красавица. Погуляйте. Батюшка обещал к обеду быть: ожидают вас.

Только сошел с крыльца, а на белой стежке – она, Мария Петровна, первая и последняя любовь. Ведет за руку малышку-девочку, в другой руке жбан с медом.

Тихон был в черном, в клобуке. Глянула – помертвела. Он подошел. Кинулась перед ним на колени, схватила за руку, хотела поцеловать.

– Ну, полно, полно! – сказал Тихон.

Она смотрела на него, и глаза ее были полны слез.

– Ты счастлива?

Она торопливо закивала.

Тихон благословил девочку.

Больше они не виделись. Родители не простили Марию Петровну. Она жила со своим латышом-лютеранином невенчанная, родила восьмерых детей, которые считались незаконнорожденными.

Иван и Михаил приехали в полдник, когда в тени березовой рощицы женщины доили коров и в воздухе стоял ласковый запах теплого молока.

Братья обнялись, растрогались, да так – впору разреветься.

Помянули Павла молитвой, отобедали. Чаевничать вышли в сад, в беседку, думали, как лучше справить батюшкин юбилей: сорок пять лет священства.

– Облачение надо батюшке подарить, – вздохнул Тихон. – Вы уж меня простите, братья, но я инспекторское жалованье потратил на митру, на крест, даже занять пришлось, а ректорского еще не получал.

– Ты хоть и ректор, а старший брат теперь я, – сказал Иван. – Про какое облачение ты говоришь?

– Хорошо бы саккос приобрести, шелковую рясу… Займи, Иван, у своих помещиков, я погашу долг месяца через три-четыре.

– Свою часть долга, – уточнил Иван.

– У тебя семья, а я монах.

– Ты – ректор, да к тому же в логове католиков живешь. Тебе нищим выглядеть перед панами не годится. Траты – пополам.

– Я десять рублей скопил! – быстро сказал Михаил. – Матушке тоже надо сделать подарок.

– Верно, Миша! Так что, пожалуй, деньги и впрямь надо просить, но не у помещиков, а у их степенств, у торопецких миллионщиков… Купим матушке шубу, да не какую-нибудь драную, а из песцов. Павел бы нас одобрил.

На том и порешили.

– А ты, Миша, как? Стихов много насочинял?

– Иногда берусь за перо, но выходит так вяло, что самому делается скучно. Льва Толстого читаю. «Крейцерову сонату». Горестное произведение. Но мне почему-то самого Толстого жалко. Всему человечеству хочет судьей быть. Жене и мужу приказывает жить, как живут брат и сестра. Заповедь «плодитесь и размножайтесь», мол, неправильная, не Бога – меня слушайте, я граф Толстой с бородой.

– А ты сердито судишь! И видимо, справедливо, – одобрил младшего брата Тихон. – Дай-ка мне эту «Крейцерову сонату».

Повесть начиналась легко и сначала показалась одной из тех, где для затравки поезд и описание пассажиров, а потом кто-то опрастывает душу или пересказывает какое-нибудь невероятное происшествие… Насторожила скрытая враждебность чувства: писателю все было отвратительно. Он этого не подчеркивал, но в каждой сцене просматривалась заданность развенчания: медового месяца, самого супружества, женщины, изуродованной рабством, и в конце-то концов – жизни. Особенно неприятным показался рассказ о парижском аттракционе: женщина с бородой и водяная собака. Герой увидел, что его нагло надувают, что это мужчина в декольте, собака в моржовой коже. Отвратительно было другое. Герой повести не только устыдился признаться, что его надули, но он сравнил испытанный им стыд с мерзостью медового месяца.

Толстой, вывертывая изнанку жизни, казалось, распорол брюхо героя и с наслаждением копается в кишках.

«Я удивлялся нашей ненависти друг к другу, – подбавляя и подбавляя жару, писал граф. – А ведь это и не могло быть иначе. Эта ненависть была не что иное, как ненависть взаимная сообщников преступления – и за подстрекательство, и за участие в преступлении. Как же не преступление, когда она, бедная, забеременела в первый же месяц, а наша свиная связь продолжалась». И тотчас пускался в философию, в свою, толстовскую: «И вот для женщины только два выхода: один – сделать из себя урода, уничтожить или уничтожать в себе, по мере надобности, способности быть женщиной, т. е. матерью, для того, чтобы мужчина мог спокойно и постоянно наслаждаться; или другой выход, даже не выход, а простое, грубое, прямое нарушение законов природы, который совершается во всех так называемых честных семьях. А именно тот, что женщина, наперекор своей природе, должна быть одновременно и беременной, и кормилицей, и любовницей, должна быть тем, до чего не спускается ни одно животное».

– Миша, давай твое перо! – потребовал Тихон. – Толстой с таким наслаждением окунул человеческую жизнь в сливную яму, с таким искусством! Промолчать – значит согласиться. Я напишу статью для «Странника».

Устроился с чистым листом бумаги, не уединяясь, на краешке стола.

– Нет-нет, мне никто не мешает! – сказал он домашним твердо и крупными буквами написал заголовок: «Взгляд Святой Церкви на брак (по поводу ложных воззрений гр. Толстого)».

Статью начал без захода, без цитат: «Гр. Толстой в своих недавних произведениях (“Крейцерова соната”, “Послесловие к ней”) допускает лишь такой брак, в котором муж относится к жене своей только как к сестре. Это и есть, по нему, настоящий христианский брак».

Перед глазами встала Мария Петровна со жбаном меда, с девочкой… И тотчас другой образ той же Марии Петровны, когда мир был для них розовым, когда они взлетали и падали, взлетали и падали, и души у них сливались в единую от восторга.

Упрямо угнул голову к столу, написал: «Цель настоящей нашей статьи – показать, что учение Св. Церкви о браке неизмеримо выше учения гр. Толстого о том же предмете и что воззрение первой, а не второго есть воззрение христианское».

Писал почти без помарок, исследуя вопрос с разных сторон.

После ужина катался с Мишей на лодке. Сел за статью вечером, под лампой. Долго не брался за ручку, предстояло сказать о сути церковного воззрения на брак.

«Итак, вот первая цель брака – взаимное вспомоществование супругов в прохождении жизни. Это нравственная духовная сторона брака. Но в нем есть и физическая сторона (как и сам человек есть существо духовно-чувственное), он имеет еще и другую цель – размножение рода человеческого».

Остановился. Аккуратно положил перо на край чернильницы. На плечи, а может быть, на саму душу навалилась тяжелая беспросветная усталость.

«Мне ли судить о браке, не испытавшему ни его счастья, ни его обыденности?.. Батюшке Иоанну Тимофеевичу такую бы статью не грешно написать…»

Признался Михаилу:

– Взялся-то я горячо, но дровишек, знать, мало во мне было… Прогорели впустую, не согрели печки… Давайте лучше к батюшкиному юбилею приготовимся.

Торжества в честь Иоанна Тимофеевича прошли благолепно.

К певчим храма присоединился хор духовного училища и лучшие солисты всех торопецких церквей.

Духовенство города поднесло юбиляру икону с изображением сорока чудотворных образов Богородицы, прихожане – икону Иоанна Крестителя в серебряном окладе, а городские власти – чернильный прибор из уральских камней.

В адресе от прихожан было сказано: «Благоговейнейшее священнослужение твое, отец наш, Иоанн Тимофеевич, умилительное чтение молитв и канонов подвигает нас, твою паству, к усердной, горячей молитве. Научил ты нас страху Божьему, и как ты, так и мы, боимся, как бы и в малом не согрешить перед Богом».

Подарки сыновей, поднесенные дома, растрогали и батюшку, и матушку до слез. Иоанн Тимофеевич облачился в новую рясу, Анна Гавриловна надела новую шубу, сели они рядком рука об руку.

– Ну, глядите! – сказал сыновьям Иоанн Тимофеевич. – Жили мы с матушкой как Бог дал, а дал Он нам вас и через вас многую отраду… А теперь вот что: тебе, Иван, сию каменную громаду. У тебя приход большой, стало быть, и писанины много. Тебе, отче Тихон, – сия ряса, ишь какая шелковая… Не возражай! Пусть господа католики глядят и завидуют: не им, прегордым, Господь дал этакого отца ректора, а смиренному православному народу. Тебя, Миша, благословляю иконой преподобного Исаакия, торопецкого купца, ставшего киево-печерским подвижником. Как поглядишь на икону, так и вспомнишь родной Торопец, где бы ты ни был. Ты у нас долго сидел сиднем у батюшки, у матушки. Зато теперь повидаешь и страны, и народы, и всякие чудеса.

– Мне хочется, но все-таки это горько – уехать. – У Михаила навернулись слезы на глаза.

– Се – самая большая награда нам с матушкой, – сказал Иоанн Тимофеевич. – Соберет ли вас Господь хоть еще разок под отчий кров?..

– Мы о том помолимся. – Иван осенил себя крестным знамением.

Дружно поднялись, поклонились Спасу и Богородице.

Колокольчик под дугой уже позванивал, нетерпеливая попалась лошадь.

Отступ. Житие праведника

В том же 1892 году еще весною, 7 апреля, по настоянию причта и прихожан и по благословению Московского митрополита Сергия, был удостоен юбилея Феодор Алексеевич Соловьев. В сане диакона отец Феодор прослужил в Николо-Толмачевском храме богохранимого града Москвы двадцать пять лет.

В адресе юбиляра сказано: «Вы… состоя в сане священно-диакона, на самом деле, действительно и истинно, – по силе своего влияния, – как бы местоблюститель сего святого храма Божия… Иже в видении огненных язык ниспославый Пресвятого Своего Духа на святыя Своя ученики и Апостолы, Христос, истинный Бог наш, молитвами Пречистыя Своея Матери, Святителя и Чудотворца Николая и святого Ангела Вашего, великомученика Феодора Тирона, да ниспошлет Вам силу и крепость и на будущее время так же светло и благопоспешно продолжать служение Ваше на многая, многая, многая лета».

Было отцу Феодору уже сорок шесть лет. Ни о ректоре Тихоне, ни о его отце – батюшке Иоанне Тимофеевиче, да и о самом Торопце не ведал и даже, возможно, не слыхивал, но Промыслом Божьим земные пути людей сходятся в оный день и час. Сокровение Господне совершается, однако, волею людей, ибо одарены изначальным правом великого и страшного выбора – быть Словом и Светом или уклониться в прелесть и погибнуть для святого действа, променять путь и посох избранника на застолье с бесенятами, на яд их сладкого пойла, на мороку вместо жизни.

Не будем забегать вперед и открывать Промысел, но смиренно подождем той неведомой пока что и автору страницы, которая расскажет об исполнении Божьего замысла. А здесь сообщим лишь о бесхитростной, честной жизни семейства Соловьевых. Отец диакона Феодора сорок четыре года служил священником в церкви Симеона Столпника за Яузой, а до того год на Тверской, в храме Димитрия Солунского. Родом Алексей Петрович был из города Дмитрова, закончил Московскую духовную академию, женился на дочери священника Пятницкого кладбища Марии Федоровне Протопоповой. Матушка Феодора умерла молодой в 1854 году от холеры, когда отроку было восемь лет. Бог дал мальчику слух и голос, пел на правом клиросе, прислуживал отцу в алтаре. Закончил Феодор Андрониево духовное училище, семинарию в Каретно-Садовом. В академию поступать не стал, не чувствовал влечения к наукам.

В те поры умер Павел Смирнов, священник церкви Святого Климента на Варварке, оставил вдову и четверых детей. Вдова кинулась к митрополиту Филарету:

– Нельзя ли сохранить место, у меня дочь на выданье.

– Студент есть на примете? – спросил владыка.

– Да вроде бы Господь указывает на одного.

– Коли так, привези, погляжу.

Вдова – на извозчика и к Алексею Петровичу за Яузу: так и так. Спросили Феодора, он Анну Павловну, невесту, знал, дело сладилось.

Митрополиту Филарету «студент» показался слишком юным для иерея. Назначил в Толмачи диаконом. 12 февраля 1867 года в храме Симеона Столпника Феодор венчался с Анною, а 19 февраля здесь же произошло посвящение в диаконство.

В Толмачах, в храме Святителя Николая Чудотворца, священствовал протоиерей Василий Нечаев. Служил благоговейно, спрашивал строго, но сердце имел доброе. Высоко почитал науки, сам писал ученые труды, редактировал журнал «Душеполезное чтение».

Среди прихожан Никольского храма было немало людей именитых. Братья Павел и Сергей Третьяковы, Иван Сергеевич Аксаков, граф Сологуб, Самарины, Васильчиковы, Бутурлины, Оболенские, Сухотин, князь Черкасский, Бартенев – редактор «Русского архива».

Служба в радость, жена любима, сына принесла, и вдруг на семейное счастье пала тень. Заболело горло у отца Феодора. Врачи опасались: не горловая ли чахотка. Анна Павловна была в отчаянии, но настоятель храма отец Василий отправил семейство Соловьевых на дачу. Весну, лето, осень служил один, без диакона. Феодор Алексеевич, слава Богу, поправился, да только семейство подстерегало еще одно несчастье.

Декабрь в 1871 году выдался мокрым. Собралась однажды Анна Павловна в гости, а отцу Феодору не хотелось в слякоть из дому выходить, не пошел.

Анна Павловна отправилась одна, по дороге промочила ноги. Ночью у нее был жар. Простуда обернулась скоротечной чахоткой. Через шесть недель, 27 января 1872 года, отец Феодор стал вдовцом, а сын его, Миша, – сиротой.

«Вернуть бы тот час, чтоб с любовью исполнить желание жены – пойти вместе с нею!» – горевал бедный диакон. Всю свою жизнь горевал.

В 1889 году протоиерей Василий Нечаев постригся в монахи. Его иноческое имя Виссарион. Вскоре Виссарион был возведен во епископа Костромского, и прихожане Никольского храма просили церковные власти поставить в священники отца Феодора.

Однако Феодор решительно воспротивился, почитал, что его диаконство – Божья воля. Настоятелем храма назначили профессора Московской духовной академии Дмитрия Федоровича Косицына.

Вот и дожил отец Феодор до юбилея, порадовался любви людей и благодарил Бога за то, что сподобился быть диаконом от молодых лет до лет зрелых. И желание имел одно: служить на своем месте до старости, пока угоден Господу и народу православному.

Теперь оставим пока Феодора Алексеевича в любезных его сердцу Толмачах и вернемся к судьбе Тихона.

Престольный праздник

В Холме на вокзале отца ректора встретили городские власти и все семинарское начальство. Поместили в ректорской квартире. Пять комнат. Большой сад с садовником.

На другой день преподаватели пожаловали в кабинет ректора для представления.

Тихон удивился:

– Господа, я за отпуск не забыл вас… А что до указаний свыше – они для нас на всякий год и на всю жизнь едины: воспитывать истинных пастырей народу… Вот разве что нам всем постараться быть поближе к городскому обществу, к молодому поколению. Литературный праздник прошлый раз удался, и я думаю, подобные вечера надо устраивать еженедельно. Хлопот, конечно, прибавится, но отпадут сами собой проблемы, связанные с замкнутостью наших воспитанников.

На лицах вежливое почтение, а в иных глазах вопрос и даже насмешка: надолго ли, отец ректор, вы к нам? Не шьют ли где для вас епископскую мантию?

Тихон уловил настроение, улыбнулся:

– Моя молодость, господа, для кого-то огорчительна… Я знаю за собой этот недостаток. Вы правы, господа, я не имею большого опыта преподавателя, а в наставниках… первый день! К тому же я все еще новый человек в крае… Так что, господа, я надеюсь на вашу добрую помощь.

Посветлело в академическо-монашеском апартаменте. Преподаватель словесности Ливотов поднес отцу ректору только что вышедший ежегодник «Холмский народный календарь».

Тихон, принимая книгу, просиял, у него вырвалось простодушное:

– Ах, эти местные издания! Такое богатство для будущих исследователей.

– Преподаватели семинарии почитают за долг участвовать в календаре, – поклонился Ливотов. – Надеемся и вас видеть автором будущих выпусков.

Тихон открыл оглавление.

– Знакомые имена! И какое чудесное разнообразие материалов! «Русский инок в романе Достоевского «Братья Карамазовы». Господин Ливотов, вот тема для доклада на литературном вечере! Давайте посвятим первое собрание Федору Михайловичу.

– Обер-прокурор такой вечер одобрил бы, – ухмыльнулся иеромонах Антонин.

Недружелюбие было такое нежданное: Тихон покраснел, синева в его глазах стала беспомощной, совсем детской.

Антонин сидел против окна, на лице солнечный свет, а все равно будто в тени. Темно на высоком лбу, на щеках, во впадинах под глазницами так и совсем черно. Глаза черные, сияющие. Хотел смутить ректора, поставить, так сказать, на место – и смутил.

Ответил отец ректор просто, но огорчения, недоумения не скрыл:

– Федор Михайлович – и для Победоносцева, и для нас с вами, и для наших семинаристов, а главное, видимо, для будущих поколений.

Общего вздоха облегчения не последовало, люди воспитанные, но Тихон почувствовал: преподаватели на его стороне.

– А знаете! – осенило Ливотова. – Мы могли бы использовать для первого вечера также доклад господина Червяковского.

– «Введение инструментальной музыки в богослужение Западной церкви», – прочитал в оглавлении Тихон. – Верно! О католичестве, о православии мы будем беседовать на каждом литературном собрании… Я смотрю, все материалы наших преподавателей в этом сборнике – готовые доклады. Работа отца инспектора Антония – «Житие преподобного Сергия, игумена Радонежского, с указанием церковного и государственного значения Троице-Сергиевой лавры в судьбе нашего Отечества» – тема специального вечера, мы его приурочим ко дню преставления преподобного. «Употребление клятвы в Ветхом и Новом Завете» господина Савваитского – это, с одной стороны, богословское исследование, а с другой – серьезный предлог для раздумий о современной жизни.

– Ну а моя статья, я думаю, ни для миссионерского, ни для просветительского дела не подходяща, – сказал преподаватель гражданской русской истории Хрусцевич.

– «Историко-статистическое описание прихода Кульно», – прочитал Тихон. – Простите, простите! Прививать интерес молодых людей к истории своего края – значит воспитывать граждан. Этнография – краеугольный камень государственности. Хорошо бы, господа, разработать целую программу бесед, религиозных, нравственных и даже бытовых.

Поднялся иеромонах Антонин, высокий, черный, поднял руку, указующий перст будто кончик шпаги.

– «Человек! Соблюдай по отношению к Сотворившему тебя Богу то же молчание, какое хранит глина по отношению к горшечнику», – обвел всех тяжелым насмешливым взглядом. – Не мною, господа, сказано. Се – Иоанн Златоуст. Предлагаю для одного из вечеров свой доклад: Святое Писание и святые отцы о мироздании. Согласитесь, тема величественная.

– Я бы предложил юным слушателям диспут о любви, – деловым тоном сказал инспектор Антоний. – О любви Господней и о любви человеческой.

– Вы ищете популярности? – тотчас спросил Антонин.

– Инспектору популярность необходима, – улыбнулся Тихон. – Тема для молодых людей действительно желанная. И тут, я думаю, надо нашему хору и солистам подготовить целую программу.

Предложения сыпались, разговор затянулся, два часа пролетели как один миг. Когда расходились, поняли: официоз представления ректор превратил в дружеское деловое собрание единомышленников. Впрочем, иеромонах Антонин остался верен себе:

– О чем только ни мудрствовали, а про то, что через неделю Рождество Богородицы, вся Холмщина, все варшавские власти будут к нам, – даже и не вспомнили.

– Мы беседовали о будущем, – возразил Антонину отец эконом, – а к празднику, который через неделю, нужно быть с прошлого года готовым, да и хозяин праздника – не семинария, а викарный епископ, пора бы хоть это знать.

В день открытия учебного года ректору, который был много моложе преподавателей и чуть ли не сверстником воспитанников, предстояло сказать напутственное мудрое слово. Ректоры тоже держат экзамены.

Иеромонах Антонин стоял в первом ряду. Нарочито «пожирал глазами» начальство, но улыбался все-таки сочувственно. Антонин был старше Тихона на пять лет и понимал, каково ректору, – сказать-то надо нечто!

Тихон начал свою речь взволнованно, но говорил так просто, так дельно, что и преподаватели, и воспитанники почувствовали себя не на акте торжества, а на первом, может, и обязательном, но нужном уроке.

– Очень многие у нас склонны думать, – говорил Тихон, – что учение церковное есть что-то сухое, мертвое, отвлеченное, не имеющее никакого отношения к жизни. Поэтому и светские люди часто отвращаются от этой якобы схоластики, да и духовные изучают ее скорее по необходимости, чем по любви…

– Неужто это не так? – сказал Антонин как бы про себя, но голос у него был иерихонский.

Тихон в ответ улыбнулся и говорил уже величавому преподавателю, чтобы и он понял:

– Церковное учение, будет ли то краткое наставление веры или целая богословская система, есть самое важнейшее выражение истинной жизни и истинных потребностей нашего духа, стремящегося к Богу как источнику истины и любви. Богословские положения заключают в себе ответ на те великие вопросы жизни и духа, от решения которых, – Тихон обвел взглядом слушателей, – мы не можем уклониться, не отказавшись предварительно от своей природы.

А между тем приближался престольный праздник. Рождество Богородицы – святой день не только всей Холмщины, но и всей Холмско-Варшавской епархии. Генерал-губернаторы и высшие чины обязательно приезжали поклониться чудотворной Холмской святыне.

Городок, чистый, как горница, в которой хозяева не живут, преображался на глазах. 5-го зашумели, расползаясь вширь, базары, в небольшом сквере перед собором, под деревьями, появились палатки.

6-го стало тесно на дорогах. Вперемежку двигались сияющие лаком экипажи и широкие телеги. Кто на тройке, на четверке, а кто и на волах.

7-го толпы на улицах превратились в нескончаемые потоки. Соборная гора стала одним большим табором, и за порядком надзирали уже не околоточные, а оба полка, Московский и Бутырский.

В канун праздника над городом нависла морось, и к отцу ректору на квартиру прибежал встревоженный отец эконом:

– Паломники под крышу просятся!

– А мы что же, не имеем права их пустить?

– Можем, да больно много. Тесноту устроят, грязи натащат.

– Не к нам пришли – к Богородице. Кипятком бы промокших обеспечить… Как вы смотрите, отец эконом?

– Воды не жалко.

– Детей сухариками угостите.

– Люди и крыше над головой будут рады.

– А это им наш подарок. Если, конечно, возможно, отец эконом?

Сушинский заворчал, но ворчание было не сердитое, а пожалуй, и довольное даже.

Толпа втискивалась с медлительной вежливостью, но скоро все коридоры были заполнены, даже лестницы.

Для матерей с детьми открыли несколько классов.

Пахло дегтем, домашней колбасой, копченьями, соленьями. Люди перед сном подкреплялись и тотчас ложились спать, чтоб не мешать.

Утром заря розовела, как пробудившийся младенец щечками, небо сияло невинной голубизной.

– Для праздничка Господь погоду послал! – радовались люди.

– День Куликовской битвы, – сказал брату Михаилу Тихон, унимая волнение: в столь торжественной службе он принимал участие впервые. Впервые предстояло служить в митре.

Собор в цветах, как рай. И люди как цветы, на лицах свет и ожидание благодатного чуда.

Служили два архиепископа, три епископа, архимандрит и двенадцать священников. Перед Царскими вратами власти: генерал-губернатор – любимец гвардии и народа Иосиф Владимирович Гурко, командующий войсками, генералы дивизий, полицейское начальство, жандармское, попечитель учебного округа, предводители дворянства… Для народа места в соборе не нашлось, но недовольства не было.

Как только литургия кончилась, священники подняли на красных шестах чудотворную икону, и духовенство во главе с архиепископом Варшавским Флавианом под пение соборного, семинарского и детского из духовного училища хоров двинулось через людское море на высшую точку горы, где была приготовлена особая площадка с помостом. Здесь и отслужили молебен во славу Рождества Пречистой Матери Иисуса Христа.

«Господи! Да где же в этом народе грешники, это же дети! Твои дети, великий Боже!» – воскликнула душа Тихона, когда с помоста глядел он на тысячи восторженных лиц.

Архиепископ Флавиан шепнул Тихону:

– Вот любовь Холмщины к православию. Из чтимых икон Богородицы, празднуемых в день Рождества Пресвятой, наших две – Холмская и Леснинская.

Молебен закончился, пришла очередь показать силу духа и слова проповедникам.

Говорили по-украински, кратко, но с такою проникновенной искренностью, что сорок тысяч тесно стоящих людей слушали не дыша.

Благодарные, умилительные слезы проливали и бабы, и мужики. Дамы прикладывали к глазам платочки.

Теперь, когда моления кончились, паломники теснились у длинных столов, где псаломщики записывали имена «за здравие» и «за упокой» и где стояли кружки для пожертвований.

Картина трогательная! Как ни далеко отстояли люди друг от друга, но общее чувство, общая радость единили всех.

Пусть на час-другой, но все были как дети. Один генерал-губернатор выказывал неудовольствие:

– Что за дичайшие проповеди? Что за отсебятина? Почему не по-русски? Пятаки у дураков чтоб выманить?

– Ваша светлость, – возразил архиепископ Флавиан, смущенный генеральской грубостью, – вы же видели, сколь народ благочестен и умиротворен.

– Сегодня ваш народ смирнехонько кланяется, – отрезал Гурко, – а завтра на шею сядет.

Флавиан через силу расплылся широкой улыбкой:

– Опасения вашего высокопревосходительства неосновательны. В здешнем краю среди панской аристократии давно говорят: поп да хлоп – одна сатана.

– Это как же понимать?

Архиепископа выручил викарий Гедеон, пригласил высоких гостей на праздничный обед Холмского православного братства.