Текст книги "Патриарх Тихон. Пастырь"

Сиротство

Той же осенью не стало Иоанна Тимофеевича. Похоронили в Торопце на Вознесенском кладбище, на горе. Горы-то, собственно, нет, место высокое.

Могила оказалась на самом краю обрыва, у ограды.

Боясь, что матери будет одиноко, Тихон хотел взять Анну Гавриловну с собой.

– В чужую-то землю? – сказала матушка строго. – Избави Бог! За меня, детушки, не беспокойтесь. Иоанн Тимофеевич ушел, а все рядом. Я в церкви-то встану в уголочке, и мнится: Иоанн-то Тимофеевич в алтаре теперь, тайные молитвы ко Господу возносит, частицы из просфоры вынимает за наше здоровье.

После просторов ректорских хором дом отца казался избушечкой. Сладостным уютом, затаившимся детством веяло на Тихона от деревянных стен, от лавок, от милых сердцу вещиц. И все казалось, вот скрипнут половицы, и батюшка войдет, улыбаясь.

Не изведав сиротства, Тихон думал, что сиротами могут быть только дети, и вдруг обнаружил в себе это горчайшее из чувств. Тебя, любимого и любящего, оставили. Оставил тот, кто был сенью от всех невзгод, защитою от голода, от холода, от обидчиков. Кто держал тебя, как птенца, в ладонях, оберегая от зла и одаривая добром и светом. И не только в детстве, но и всегда, до последнего своего дня.

Потеря отца и потеря государя нежданно слились в одно. Больно не было – недоуменная тоска, как сквозняк, высвистывала из сердца уверенность в своих силах. Оказалось, даже эта самая уверенность покоилась на мирном течении жизни, на отцовском одобрении, на отцовской радости за тебя.

Две могучие добрые силы, царя и отца, соединившись, медленно-медленно, все еще осязаемые, родные, отлетали в холодные просторы небес.

За день перед отъездом в Холм Тихон прикорнул в своей детской комнате и услышал голос:

– Теперь – ты.

Не понял, кто это сказал, встрепенулся и увидел – море. На море он никогда не был. Удивился, вгляделся: а это головы людей, море человеческое. И вдруг понял: он – отрок, ученик духовного училища, но ему надо что-то говорить этому множеству людей. Надо вести куда-то…

Испугался:

– Да разве я могу!

– Мы-то могли, – сказали ему. – Теперь – ты.

– Господи! – заплакал Тихон в тоске и проснулся, над ним стоял Михаил.

– Ты стонал.

Тихон дотронулся ладонями до лица:

– Я плакал. Я себе отроком приснился.

Уезжали братья из Торопца, тревожась за матушку. Иван обещал приезжать почаще, но приезжать – быть гостем.

Странный сон не шел из головы. Сиротство рождало чувство, будто он, Тихон, – ответчик за все, за само царство Русское, за молодого царя, за весь народ. Умом этого не принимал: он всего лишь архимандрит, ректор одной из множества семинарий, да еще в чужом краю… Что он может сделать для царства, для народа, даже для семьи своей, – брата доучить? Быть подобрее, поближе к воспитанникам?..

Будни увлекли в свой омут, потишала острота потери отца и государя. Начались всяческие хлопоты, пошли новости.

Уже 20 декабря Холмское Свято-Богородицкое братство обрело очередного покровителя. Его величество Николай II принял братчиков под свою державную опеку.

В декабре же был напечатан высочайший указ: варшавский генерал-губернатор, командующий войсками Варшавского военного округа, генерал-адъютант, генерал от кавалерии Гурко произведен в генерал-фельдмаршалы.

Это была отставка полководца минувшего царствия. Отставка сердитая. Новый государь не удостоил фельдмаршала знаками ордена Андрея Первозванного.

Игуменья Екатерина, приезжавшая в Холм, растолковала ректору Тихону причину отставки варшавского начальника. Иосиф Владимирович досадил государю, вымогая у молодого самодержца должность варшавского генерал-губернатора для своего сына. Новый государь стелил мягко, но генерал-губернаторство отдал графу Павлу Андреевичу Шувалову, генерал-адъютанту, бывшему послу в Германии.

Мать игуменья говорила о графе пренебрежительно:

– Шувалова в Москве почитают дважды предателем. Он предал политические интересы России на Берлинском конгрессе, где Сан-Стефанский договор стал куцым, как медвежий хвост, а другой раз предал экономические интересы, заключив торговый договор с немцами в том же Берлине. – Лицо у матушки игуменьи становилось отрешенным, и она вдруг прибавляла: – А знаете, что предлагал этот наглец Витте покойному государю? Перевести капиталы царской семьи, хранимые в Лондонском банке, в Россию, где их можно увеличить выгодными вложениями, то есть попросту спекуляцией.

– Не служит ли матушка Екатерина в Третьем отделении собственной Его Императорского Величества канцелярии? – пошутил за глаза мрачный Антонин. – Уж больно смела на язык!

Начальники поменялись, но жизнь осталась прежней. Единственное, что всколыхнуло просвещенное общество, – речь Победоносцева, сказанная собранию историков.

«Человек делает историю, – говорил Константин Петрович, – но столь же верно и еще более значительно, что история образует человека. Человек может узнать и объяснить себя не иначе как всею своею историей».

Победоносцева в России не любили, а в национальных западных окраинах так даже ненавидели.

Умное слово обер-прокурора преподаватели семинарии приняли ледовито.

Антонин возмутился. Пришел к Тихону на квартиру, принес запрещенный сборник «Голоса из России», герценовский.

– Наши гусаки почитают Победоносцева реакционером, а вот посмотрите, какие статьи выходили из-под пера этого якобы тупого монархиста.

Статья называлась «Граф В.П. Панин. Министр юстиции». Константин Петрович не только разносил в пух и прах правительство крепостников, чуждое и враждебное народу, но и самодержца не щадил. «Тридцатилетнее царствование Николая как будто отодвинуло нас далее в глубину минувших веков», – писал воспитатель Александра III и Николая II и говорил с яростью об отдалении монарха от народа, о преследовании всякой идеи, всякой умственной и нравственной самостоятельности, отречении, к стыду народа и монархии, от науки и просвещения. К Александру II Победоносцев был почтительнее. Называл его величество человеком с сердцем, но тотчас прибавлял, что боится – сил нового царя не хватит «очистить весь сор, накопившийся у нас в течение 30 лет», а потому пророчествовал: «Если существующая пагубная система не изменится, придет время, когда по милости деспотов, окружающих престол, народ будет видеть и в царе только безличный грозный образ какой-то чуждой власти».

В тексте был подчеркнут абзац: «Публичного мнения у нас нет, о гласности мы смеем только мечтать и Бог весть когда ее дождемся; мы видим, что едва только рассуждения о гласности начинают выходить из области идей и приближаются к делу, как поднимаются из высшей сферы управления крики о том, что государство в опасности и что пора прекратить соблазнительные речи».

На полях Антонин приписал: «О себе самом написал, сам себя высек, прежний нынешнего».

Тихон внимательно прочитал статью до конца. Статья была правдивая, страстная… Снова почувствовал свое сиротство. Где же справиться молодому царю с мамонтом российской бюрократии… И вдруг объяснил себе свою тревогу, свое чувство одинокости… Хватит ли в сердце веры, чтобы оградить царя, Россию, ближних своих от мирового зла? Зло домашнее: бюрократизм, нигилизм, темнота – малая толика океана тьмы, прорвы.

Первый орден

Газеты опубликовали указ: «Государь Император Высочайше повелеть соизволил: сроком наград для духовного ведомства считать вместо 15 мая 6 число мая, высокоторжественный день рождения Его Императорского Величества».

Однако в последний раз наградили по-старому, 15 мая. Высокопреосвященный Флавиан удостоился ордена Святого Владимира II степени.

В списке награжденных Тихон нашел двух преподавателей Холмской семинарии: Михаил Савваитский получил Анну III степени, Гавриил Хрусцевич – Станислава II степени, а последним среди награжденных значился ректор Тихон, удостоенный ордена Святой Анны II степени.

Дома Михаил обнял старшего брата:

– Вот и ты у нас – удостоенный. Батюшка бы порадовался.

– Не Тихон награжден – ректор, – улыбнулся старший брат. – Садись-ка, Миша, за уроки, съездим в Саввин Посад, вечерню просят отслужить.

Выехали после обеда. Майские дни долгие, свет с небес алмазной чистоты. Всякая травинка сияет ответно, одуванчики потоками вдоль дороги, потоками солнца.

– Посмотри, Миша, какие здесь поля! – сказал Тихон. – Всходы ровнехонькие, все прополото.

– Европа, – беззаботно откликнулся брат.

– Хорошо, пусть мы Азия, но ведь для себя крестьянин сеет! – И осекся. – А может, все еще не верит, что для себя. Пора бы, кажется, привыкнуть – барщина миновала.

– Здесь крепостное право было лютее нашего. Хлопов драли нещадно.

– Русский мужик и битья не очень боится. У нас ведь как говорят: «Кнут не му́ка, а вперед наука». И прибавляют: «Молодому учиться рано, старому поздно».

– Я знаю получше присказку: «Хлеб есть умеешь?» – «Умею». – «А еще что?» – «Да коли поднесешь, так выпью».

На околице Саввиной слободы ректорский экипаж остановила депутация евреев.

Благодарили как заступника. Тихон удивился, не мог вспомнить своего благодеяния, но оказалось – величают за одного способного юношу, которого Богородицкое братство отправило на свои деньги в Петербург для сдачи экзаменов в Техническое училище.

Поднесли филейную скатерть, серебряный колокольчик.

– Я добивался субсидии для юноши не потому, что он еврей, – сказал Тихон дарителям, – я добивался этого для богатого талантом молодого человека, для которого стала препятствием в жизни бедность.

– Вот мы и радуемся, что вы не делите людей на племена, – ответил за всех седовласый старец.

– Тогда извольте и вы принять. – И Тихон подарил евреям десять букварей. – Это юбилейное издание. В будущем году трехсотлетие букваря. И вот еще двадцать пять рублей в помощь необеспеченным ученикам.

Евреи были тронуты, да и Тихона взволновала эта нежданная встреча.

А в церкви тоже получилась интересная беседа. Псаломщик, он же звонарь, увидев серебряный колокольчик, сказал:

– Ему больше ста лет. Видите надпись, она из униатского катехизиса.

Написано было мелко, но разобрали: «Бога славлю истиннаго, люд с клиром собираю, мертвых плачу, тучу гоню, дни светлые возвещаю».

Внимание архимандрита льстило псаломщику, осмелел, разговорился.

– А знаете, откуда колокола пошли? – спросил он гостей.

– Из Европы, из Голландии, кажется, – ответил Тихон.

– Первый колокол изобрел епископ Павлин. Он жил полторы тысячи лет тому назад в городе Ноле. Однажды преосвященный гулял по лесу и, восхищенный красотою Божьего мира, воскликнул: «Будь благословен и прославляем Владыка Вселенной в своем земном небе. Пошли мне знамение, что Ты сегодня живешь во мне и со мною останешься до конца моей жизни». И тотчас в траве зазвенели колокольчики. Преосвященный Павлин в память о чуде приказал вылить большой бронзовый колокол. Во Франции во многих церквях колокола были уже в 550 году, а в Риме первый колокол зазвонил в 595 году.

В честь архимандрита и ректора псаломщик к вечерне звонил радостно, выводя малыми колоколами хрустальную лестницу, всякий раз выше, а потом пролил на прихожан небесный дождь звонов.

– Полюбился ему отец ректор, – говорили ласково прихожане. – Ишь как старается, архиерейство вызванивает!

Тихон, растроганный и звонарем, и удавшейся службой, подарил храму свое облачение, совсем еще новое, из золотой парчи. Пусть православный батюшка перед ксендзами не выглядит бедной сиротушкой.

О пастырстве

Соловьи встречали и провожали зори, но воспитанникам семинарии было не до восторгов, шли экзамены.

И вот лежали перед Тихоном две бумаги:

«Удостоены звания “студент семинарии” с выдачей аттестата: Василенко, Крась, Козловский, Плышевский, Олейник, Федон, Шикула, Носаль, Субботин».

«Причислены ко второму разряду с выдачей свидетельств об окончании полного курса наук в духовной семинарии нижеследующие воспитанники: Мальков Орест, Яворский Виктор, Мархов Иван, Грицай Петр, Беллавин Михаил, Рудьков Иван, Грушка Стефан».

Тихон ставил подписи на аттестатах и свидетельствах, а потом взял документ брата, подержал в руках, словно сам удостоился пусть второго разряда, но честно, положа немало трудов.

Пришел инспектор Арсений, посмотрел на аттестаты и свидетельства.

– Вот и еще один выпуск…

– У меня это четвертый, – сказал Тихон. – Что будем делать с приемом на первый курс? Ни единой вакансии. Все места заняли выпускники Варшавского и нашего духовных училищ плюс оставленные повторять курс…

– Придется объявить: приемных испытаний не будет.

– Как-то странно.

– Курс будет сильный, я просматривал документы принятых. У всех очень высокие баллы.

– А второгодники?

– Без второгодников учебы не бывает.

Семинария приготовлялась к выпускному празднику, воспитанники, скинув груз экзаменов, впадали в детство, гонялись друг за другом на прогулках – в салочки, что ли, играли? – мерились силой, поднимая на дворе двухпудовый камень.

Тихон наблюдал за братом: Михаил посветлел лицом, повеселел глазами. Стихи про соловьиную весну сочинил…

Готовились к отпускам преподаватели. И только отец ректор все еще был в трудах, сочинял проповедь выпускникам.

Волновался. Не потому, что приедет высокопреосвященный Флавиан и всякое начальство. Брату придется наказ давать, не хотелось показаться высокопарным, чужим. Говорить решил о предстоящих трудах молодых пастырей. И снова испытал смущение. Батюшке, Иоанну Тимофеевичу, учить бы пастырству… Чуть не полвека стоял перед алтарем… А тут все службы как в гостях, своего прихода не было.

Укрепляя дух, принялся читать Иоанна Златоуста. «Беседу на Евангелие святого апостола Иоанна Богослова».

Поразили слова: «Итак, будем внимать не рыбарю, сыну Зеведееву, но тому, кто ведает глубины Божия, т. е. Духу, движущему эту лиру».

– Итак, будем внимать не рыбарю, – повторял Тихон, и спокойствие вернулось к нему. Подкрепило другое высказывание Иоанна Златоуста: «Не только в пять дней, но в одну минуту можно переменить всю свою жизнь». Речь шла о распятом разбойнике, который на кресте раскаялся, просил Иисуса помянуть его, грешного, в Царствии Божием. Иоанн Златоуст утвердительно и с верою говорил: «Можно вдруг перемениться и сделаться златым, вместо бренного».

Стало быть, и проповедовать, не имея за плечами многих проповеднических лет, невозбранно.

Говорил Иоанн Златоуст: «Странно было бы, если бы кто, имея худых детей, желал лучше назваться отцом других, а не тех, которые от него родились; так странно было бы, если бы и мы стали постоянно переменять врученных нам учеников, одних на других… и не иметь ни к кому искреннего расположения».

Читал Тихон творения благословенного проповедника, и самому хотелось дойти словом до души каждого, кто будет внимать ему в актовом зале. И огорчался заранее за тех, до кого не удастся достучаться, у Иоанна Златоуста о таких сказано строго: «Пусть возделываемая земля не приносит никакого плода; если только мы с своей стороны приложим весь труд, Господь земли и наш Господь не допустит нас остаться с пустыми надеждами, но дарует возмездие».

Выпуск состоялся 18 июня.

Тихон нашел глазами брата, но улыбнулся сразу всем. Он говорил о материях строгих и прискорбных, но в голосе его сохранялось тепло улыбки, и эту теплоту воспитанники чувствовали. Почти у каждого между лопатками сидел холодок – уже завтра будут свободны от опеки, но ведь и одиноки.

– Вам, будущим пастырям, – говорил Тихон, – придется иметь дело с народом, который почти три столетия находился вне спасительного союза с Православной церковью и который воссоединился с нею всего лишь два десятка лет тому назад. Понятно, что в строе его жизни духовной, в порядках, обычаях и воззрениях есть еще немало следов унии.

Сокрушаясь, что среди местного населения есть «упорствующие», которые, отторгая себя от Православной церкви, остаются без крещения, без венчания, не очищены от грехов, не вкушают Пречистого Тела и Крови Христовых и посему не имеют живота вечного, Тихон призывал питомцев:

– Возлюбите же родной свой народ всем сердцем своим, и любовь, по слову святого Тихона Задонского, «сыщет слова, коими можно созидать ближнего, представить способ к тому и ум и язык ваш направить на сие святое дело».

Вечером, когда братья остались одни, Михаил сказал:

– Ты не намного старше нас, но мы слушали тебя, как родного отца. Я так даже слез не удержал.

– Ах, Миша! Не даровал мне Господь золотого слова. Я говорю, может, и добрые слова, но не тот в них огонь. Слишком ровный.

– Разве это плохо?

– Не плохо. Но Пушкин верно сказал: глаголом надо жечь сердца. Я же сердца, скорее всего, умиротворяю.

Минул год, и Тихон снова говорил воспитанникам о пастырстве и пастырях.

– Из нехристианской древности сохранился рассказ о том, – проповедовал отец ректор, – как некогда предстали одному мужу добродетель и порок в образе двух женщин, и каждая из них убеждала идти за нею. И пред каждым из вас предстанут добродетель и порок и будут убеждать следовать за ними.

Предупредив об искушении, отец ректор открывал юношам суть слова, произносимого в храме для пасомых.

– Пастырство, – говорил Тихон, – служителями коего Господь соделает вас в свое время, есть по преимуществу служение высшее, неземное, идеальное. Пастырское служение есть служение духа, и посему пастыри более, чем кто-либо, должны по духу поступать и духом пламенеть.

Слово это было сказано на годичном акте 9 сентября 1896 года. В семинарию прибыли архиепископ Флавиан, генерал-губернатор граф Шувалов, генералы Брок, Столетов, Пузыревский.

Все в орденах. Граф Павел Андреевич в ознаменование коронации получил от Николая II высший орден Андрея Первозванного, Флавиан – панагию в драгоценных каменьях.

Любая смелость в слове при таком официозе могла быть принята за неспособность оратора претендовать на более высокий сан и продвижение.

Флавиан любил Тихона, а потому перед началом торжественного акта обронил странную фразу:

– Перед вельможами умнее выглядеть не светлым, но серым… Иногда…

Тихон собирался указать воспитанникам на горчайшее искушение в пастырстве: о преклонении сильным мира и об отношении к службе как к сермяжной, обыденной работе, одинаковой изо дня в день, из года в год.

Эта часть проповеди могла вызвать всякое неудовольствие, но Тихон для себя решил: он не речь говорит, но проповедь.

– Пастыри-наемники, – сказал отец ректор после выразительной паузы, – которые ставят выше всего собственные выгоды, которые об овцах не радят, а если и заботятся, то лишь постольку, поскольку оне доставляют им пропитание и средство к жизни, такие пастыри, хотя бы и были богаты в житейском смысле, на самом же деле несчастны, жалки и бедны, и не им наследовать Царствия Божия.

Граф Шувалов при этих словах повернулся и обозрел воспитанников инспекторским взглядом: есть ли среди юношества будущие пастыри-наемники? И улыбнулся, показывая, что таковых нет.

Позже Флавиан шепнул Тихону:

– Генерал-губернатор сказал о тебе: ему бы в послах служить, представлять иноземцам красоту и чистоту России.

День 9 сентября 1896 года был для всего православного Белого царства светлым и благословенным.

В древнем Чернигове шли торжественные службы открытия мощей святителя Феодосия Углицкого.

Прославляли святителя и в Холме, ибо обретенные мощи осеняли святою силой царствие императора Николая II и супруги его императрицы Александры II.

На празднике, к радости всей семинарии, высокопреосвященный Флавиан преподал архипастырское благословение архимандриту Тихону за частое совершение торжественных богослужений в Саввинской церкви Люблинской губернии и пожертвование в оную священнического облачения.

И сверх того пригласил отца ректора посетить совместно Леснинский монастырь матушки Екатерины.

Леснинский монастырь

Православие поселилось в Леснинской обители всего двенадцать лет тому назад. Архиепископ Варшавский и Холмский Леонтий благословил монахиню Екатерину населить заброшенный монастырь паулинов. Католики паулины живут по заветам Иисуса Христа и апостола Павла. «Благословляйте гонителей ваших! – говорят они. – Побеждай зло добром». Паулины верят: второе пришествие Христа отложено на никому не ведомое время, кроме Бога, иудаизм для них – сила враждебная.

Паулины в Лесне поддержали Польское восстание 1863 года и были удалены из Холмщины.

Матушка Екатерина, принимаясь за строительство обители, не очень-то верила в свои силы, в свою духовность. Она признавалась: «Я стала монахиней скорее из любви к народу, чем к Богу».

Поехала в Оптину пустынь. Знаменитый старец Амвросий надел на нее свою мантию и, благословив, сказал:

– Новый монастырь по-новому и устрой.

И матушка принялась за дело. Основала приюты для сирот, школы, церковно-учительскую семинарию, высшее женское сельскохозяйственное училище. Устроила при обители ботанический сад с лабораторией для фармацевтов, поставила паровую мельницу, развела рыб в прудах.

Празднование Леснинской иконы Божией Матери совершалось на Троицу, на Рождество Богородицы и на Воздвижение, в день обретения чудотворного образа.

В обитель матушки Екатерины Флавиан и Тихон приехали вечером 12 сентября.

Стол у бывшей графини был монашеский, но изысканный, блюда подавались под шафраном, со множеством соусов, подлив, вина для дорогих гостей выставлялись редкие.

В первый день успели осмотреть обновленный после ремонта храм. Все признаки католического костела исчезли не только внутри, но и снаружи. Храм был четырехпрестольный. Иконостас низкий, в два яруса, чтобы молящиеся могли видеть святыню. Чудотворная икона стояла в алтаре, на горнем месте. Для нее была устроена двухсаженная ниша в виде католического алтаря с колоннами по бокам. Икона вырезана на темно-красном овальном камне высотою и шириною в сорок сантиметров. Богоматерь и Младенец в венцах, в царском одеянии, лики изображены отчетливо. Риза на иконе из позлащенного серебра, в виде солнечных лучей. В лучи-пластины вправлены драгоценные камни. Сама ниша украшена двумя серебряными херувимами, золотыми подвесками.

Обитель стояла на вершине взгорья, среди лесов. Сверху видно Лесну, большое село, речку Белку. Вокруг монастыря остатки древних валов и окопов.

– В народе говорят, что здесь была крепость крестоносцев, – объяснила Тихону матушка Екатерина. – А о чудотворной иконе доподлинно известно, что обретена в 1683 году, четырнадцатого сентября. В памяти народа остались даже имена пастухов, которые нашли дивно сияющий образ. Нашли здесь, на грушевом дереве. Увидел икону Александр Стельмащук, кликнул товарища Мирона Макарука. Пастухи побоялись тронуть икону, созвали односельчан. Потом осмелели, поставили в доме Мирона, но о находке узнал помещик и, конечно, отобрал. Да только вскоре пришлось ему раскаяться, в доме начались беды.

Тогда образ поместили в церкви, а церковь была в селе Буко-вичи. Икона явила чудеса исцелений, и братья паулины, в надежде переманить православных в католичество, силой забрали икону в свой костел.

– Ах, сила, вражья сила! – улыбнулся Флавиан, оглядывая с удовольствием просторы. – Пророчество мученика Афанасия Брестского сбылось, преподобный сказал своим палачам-католикам перед смертью: «Уния исчезнет, а православие расцветет».

– Мы благодарим Бога: в нашем храме есть часть мощей преподобного. Его молитвами бережемся от посягательств католиков…

– Грешен, я слабо знаю житие преподобномученика Афанасия, – признался Тихон.

– Афанасий был бесстрашный боец за православие, – сказала матушка Екатерина. – Его трижды сажали в тюрьму, возили в Киев на духовный суд, но не смогли найти на нем никакой вины. Казнили в Бресте, за преданность вере отцов.

– Митрополит Киевский Петр Могила умер в 1647 году, первого января, – напомнил Флавиан, – а игумена Афанасия казнили пятого сентября сорок восьмого. Святитель Петр сдерживал унию. Без него они повели себя нагло… Хватали православных священников, отбирали храмы. Преподобный Афанасий проклял униатов, а на суде так сказал латинянам: «Я не пророк, я только слуга Бога Творца моего, посланный говорить правду… Бог через меня возвещает: пришло время истребления унии». И ведь это были не слова отчаяния, но истинное пророчество! На головы униатов явился Хмельницкий, уже в том же сорок восьмом году.

За вечернею трапезою матушка Екатерина завела речь об Иоанне Златоусте.

– Вы помните, владыка, ведь во пресвитора святителя Иоанна хиротонисал антиохийский епископ Флавиан?

– Флавиан в монашестве имя сильное… Я себе поставил за правило следовать наставлению, которое вычитал у Златоуста: «Не будем жить, как во тьме, но постараемся избегать всяких грехов, а особенно тех, которые клонятся к общему вреду…» Иоанн Златоуст знал: самая большая хула Богу от совокупного, от общего греха. Вот заповедь-то для всех пастырей! Береги каждую душу, но думай о всем народе, не позволяй пастве впадать в соблазн, не давай объединяться для совместного, якобы не так уж страшного греха.

Матушка Екатерина, любившая умную беседу, пустилась философствовать, поминая Серафима, Платона, Аристотеля, и, наконец, села на своего любимого конька.

В молодости, будучи графиней-нигилисткой, матушка укрывалась от надзора Третьего отделения в Лондоне и была вхожа в дома англиканских епископов. Духовная чистота преосвященств в жизни и в общественном служении поразили русскую графиню.

На чайном столе, за которым шла вечерняя беседа, лежал номер «Епархиального вестника». Заголовок статьи «О нравственной порче евреев» был отчеркнут красным карандашом.

Перехватив взгляд Тихона, матушка игуменья спросила:

– Читали?

– Читал, это ответ на статью «Кровавые признаки». Что первая публикация, что вторая – анонимные. Подписаны: «Израилит», «Еврейский публицист»… Непонятно, кого авторы больше боятся, власти или своих.

– Возможно, своих, но не равви, а революционеров. Вот видите, что пишет этот «еврейский публицист». – Матушка Екатерина взяла газету и прочитала: – «Перед нами явление новое, как бы зловещий знак Балтазара. Евреи разъяренные и проливающие кровь, евреи, готовые к драке на ножах. Это новость, о которой и не снилось нашим мудрецам… Не подлежит сомнению, что в среде нравов наших низших слоев что-то испортилось… Пролетариат погружается в пропасть нужды. Самим евреям необходимо взяться за работу над улучшением жизни еврейских масс…» Если евреи сами же бьют тревогу, надо, видимо, ждать очень серьезных потрясений.

– Я думаю, это психическое давление на молодого царя, – сказал Флавиан. – Идет разведка: крепок ли новый самодержец?.. Но ответ предопределен, если рядом с юным государем все тот же Победоносцев. Что-то много стали говорить о евреях. Ну их! Отец ректор, расскажите что-нибудь веселое.

– Веселого не припомню, – сказал Тихон, улыбнувшись. – Могу страшное. О новом нашем инспекторе, отце Игнатии. Его бесы мучают. Ведь плачет! Спрашиваю: «Что приключилось?» А он совершенно серьезно: «Молился, а икона женщиной обернулась».

– А если это не галлюцинации, но именно – бесы? – вступилась за инспектора матушка Екатерина.

– Вполне возможно, – согласился Тихон. – На днях бедному Игнатию померещился бесом келейник. За полено – и по лбу! Келейник так и сел на пол. А отец Игнатий очнулся, дал келейнику пятак ко лбу приложить, а сам побежал в лавку, купил своему «бесу» колбасы для полного примирения.

Флавиан хохотал.

– Мне об отце Игнатии киевский владыка Иоанникий писал. С большим одобрением, но и правды не скрыл. Московскую академию наш гонитель бесов кончил с четверкой за поведение, инспектору досаждал. Сам он с Волыни. Просился у своего архиерея в священники, а тот на четверку его перстом указал. «Ах так! – рассердился Игнатий. – Буду больше тебя!»

Устроился в канцелярию губернатора, работал усердно, метил в начальники, но обошли. И тогда батюшка наш попал в плен к зеленому змию… Кто-то из приятелей нашел его среди босяков, умыл, одел, обул, дал денег до Киева… В лавре послушание выпросил самое незавидное: чистил нужники, жил под какой-то лестницей, юродствовал. Митрополит Иоанникий, узнавши, что это кандидат Московской академии, дал ему послушание в лаврской типографии, постриг в иноческий чин, рукоположил в иеромонаха. И теперь он наш. Берегитесь, бесы!

…На следующий день матушка Екатерина показывала гостям свой ботанический сад, лабораторию, где производились лекарства.

Повезла в деревню Борзиловку, в ремесленную школу. При школе было общежитие, где из тридцати учеников двадцать содержались на средства монастыря.

Съездили за пятнадцать верст в деревню Вульку. Здесь у матушки была школа для девочек, с общежитием на двадцать человек, с учебными мастерскими.

– Школы, высшее училище, приюты! Сколько средств надо?! – удивился Тихон.

– Митрополит Леонтий, отец наш, не забывает, отсылает к нам иных жертвователей. В прошлом году Иоанн Кронштадтский прислал тысячу рублей. – Матушка Екатерина осенила себя крестным знамением. – Каждый год кто-нибудь что-нибудь да подаст, но живем все-таки от своих трудов. Сады, пруды, мельница – вот главные статьи наших доходов.

– Матушка, – улыбнулся Флавиан, – а сколько вы из Саблера вытряхиваете? Он признавался, что любит ваш монастырь, но очень боится вашего появления в Синоде: опять матушки! караул!

– Мы к Победоносцеву обращаемся.

– А он вас к Саблеру отсылает.

– Денег много нужно, – согласилась игуменья, – но ведь не на сестер, для народа, для детей… Мы о будущем государства печемся. И если что имеем, так молитвами драгоценных наших прихожан. Вы завтра увидите, как здесь молятся, как веруют.

И впрямь, на праздник Воздвижения в монастырь пришло более трех тысяч человек. Действо было удивительное. Все опустились на колени и пошли чредой вокруг храма, вокруг святого колодца и в храм – замереть в молитве, опираясь на бронзовую решетку перед чудотворной иконой. Прикладывались и к мощам мученика Афанасия.

Тихон сослужил Флавиану. Пели не только два хора, на обоих клиросах, монашеский и приходской, пел весь народ и в храме, и на монастырском дворе. Пение было стройное. Хороших голосов множество. И дети пели.

После службы Флавиан сказал Тихону:

– Сколько претерпели местные люди от католиков, от униатов – одному Богу ведомо, но какая вера! Вы видели глаза?

– Да, это чудесно! – согласился Тихон.

– Я так люблю свет веры в глазах. Этот свет как второе солнце.