Текст книги "Патриарх Тихон. Пастырь"

Магистр богословия

С каникул Василий Иванович Беллавин приехал дня за два до занятий. Студенты его ждали, и с нетерпением.

Пришли робеющие второкурсники: для них выпускники, пишущие диссертации, – сам Фавор.

– Новый инспектор приказал срочно переизбрать библиотекаря, но всеми курсами решено – мы довольны хранителем книг, нам иного не надобно.

Хранителя избирали общей волей всех четырех курсов. Книги, газеты и журналы, в отличие от фундаментальной, религиозной и научной академической библиотеки, были светские. Издания покупали на крошечные деньги всеобщего братского обложения, на какие-то нечаянные пожертвования, на выручку от продажи религиозной литературы. Все новинки, будоражащие молодую Россию, были достоянием студенческой библиотеки, среди книг и журналов имелись запрещенные. Академическое начальство смотрело на это сквозь пальцы: выпускники академии идут в мир, они должны знать не только все высокое о нем, но и его самые опасные язвы.

– Вы правы! Библиотека создана на наши с вами копейки. Она в полном смысле наша, – сказал второкурсникам Беллавин.

– Мы говорили об этом инспектору. К нему ходила депутация всех четырех курсов, убеждала, он стоит на своем.

– Ну а что же я-то могу поделать?

– Вы у нас Патриарх! Вас уважают студенты и профессора. Пойдите к отцу ректору… Вам Храповицкий поможет, Болотов…

– Я знаю, что скажет ректор: библиотека не академическая, не в моей власти распоряжаться ею.

– Преосвященный именно это и скажет, – согласились студенты. – Но делать что-то надо!

– Голосование назначено?

– На первый же день занятий!

– Что же тогда волноваться? Избирает библиотекаря не инспектор, а мы с вами.

– Вы правы, Патриарх! Будем стоять на своем.

На молебне во славу нового учебного года хор спотыкался, думали о предстоящем голосовании.

Голосование, столь единодушное, шокировало академические власти. Старый библиотекарь, неугодный Синоду – понимай, жандармскому управлению, – получил сто процентов голосов.

Через неделю состоялся повторный референдум – разумеется, после обработки горячих голов. На этот раз упрямое единодушие студенческой массы перепугало даже преосвященного ректора.

И ладно бы митинговали. Не обнаружилось даже намека на заговор! Студенты не сходились в группы ни на переменах, ни после занятий. Ни записочек, никакого шептания!

Прошел день. Ждали худшего – поголовных допросов. Вместо этого после утренней молитвы был оглашен приказ преосвященного Антония: назначить библиотекарем общественной студенческой библиотеки Василия Ивановича Беллавина.

Против Беллавина академисты возражать не стали.

– Мне же диссертацию надо готовить, – вздыхал Василий Иванович, но понимал: отказаться от ректорского назначения нельзя. В студенческом единстве могут углядеть бунт – тогда расправы не миновать.

Тему диссертации на звание магистра Беллавин избрал сложную: «Кенель и отношение его к янсенизму». Искания и борьба католических и реформатских богословов позднего Средневековья.

Кенель, иначе Кеснель, – католический ревностный богослов. В молодости вступил в конгрегацию священников-ораторианцев. Вступавший в конгрегацию, то есть в союз, в объединение, давал обет верности на какой-то определенный срок или пожизненно. Ораториум (молельню) основал в Риме в 1575 году Филипп Нери. Это были люди строгой религиозности, занимались воспитанием молодых людей, благотворительностью, миссионерством. Кенель долгие годы издавал труды папы Льва Великого, занимавшего Святейший престол с 440 по 461 год. Этот папа боролся за верховную власть над всем христианским миром, но подчинить Константинопольскую церковь не смог. Претендуя на роль высшего теологического авторитета, осудил манихеев и монофизитов, повлиял таким образом на решения Халкидонского Собора. Папе Льву Великому досталось ужасающее время. Он дал гуннам огромный выкуп и спас Рим от нашествия, короля вандалов Гейзериха за выкуп же умолял ограничиться разграблением Рима, лишь бы сохранил жизнь людей и оставил неприкосновенными церкви. Лев Великий написал «Догматические послания» о двойственной природе Христа, сотню проповедей и полторы сотни посланий (энциклик). Сочинения великого учителя Церкви Кенель снабжал своими примечаниями, которые иным членам курии казались сомнительными. В 1684 году ученый-богослов отказался подписать формулу, осуждающую труды Янсения. Из Рима пришлось бежать. Осел в Брюсселе, где закончил обработку Нового Завета. Полностью, с пространными моральными рассуждениями, работа была издана в 1693 году и подверглась резкой критике папского Рима. Происками иезуитов Кенель в 1703 году был арестован, но его ученики устроили побег, и неугодный курии священник укрылся в реформатском Амстердаме. В 1713 году сто одно положение Нового Завета по Кенелю было осуждено специальной папской буллою.

Янсенизм тоже был неугоден Ватикану. Но, осужденный буллами папы Урбана VIII и через одиннадцать лет папы Иннокентия X, получил распространение во Франции и в Нидерландах.

Основание новому богословскому толку дала книга голландца Янсения. Теолог исследовал и развил учение святого Августина о предопределении, утверждал, что Христос пролил Свою кровь не за всех людей. Эта мысль сближала мистика-католика с протестантом Кальвином.

Во Франции оплотом янсенизма стало столичное аббатство Пор-Рояль. Мысли Янсения формировали в верующем человеке чувство моральной ответственности за свое время, от верующего требовалась высокая духовность и развитый, чуткий интеллект. К янсенизму тяготели Расин, Паскаль, Арно. Репрессии королевской власти против сторонников голландского богослова натолкнулись на этическую бескомпромиссность и воистину святую честность.

Янсенизм рассеялся в буре Великой французской революции, но в Нидерландах учение Августина – Янсения породило самостоятельную Церковь, которая, отменив посты и целибат духовенства, сблизилась с протестантизмом и существует поныне.

Диссертация выпускника академии Василия Беллавина получила высокую оценку на кафедре, защита прошла успешно – диссертант был удостоен диплома магистра богословских наук.

Последний молебен во славу Господа, прощание с профессорами, и даже вакансии не нужно дожидаться! Родная Псковская семинария позвала своего питомца на кафедру основного, догматического и нравственного богословия и сверх того преподавать французский язык. А сердце было в Пошивкине!

Перед отъездом Василий Иванович помолился у гробницы святого князя Александра Невского. Сходил в Эрмитаж.

Когда-то в первое посещение музея жаждал побывать в зале Героев Отечественной войны 1812 года. Теперь шел к Моралесу, к Сурбарану. Даже самые великие художники из католиков не имели дара писания икон. Видели в Божественном одно человеческое, но в человеческом достигали совершенства.

От «Мадонны с прялкой» сердце обрывается. Персты у Марии тонкие, длинные, лицо прекрасное, тоже чуть вытянутое. От холодного зеленоватого цвета, от опущенных глаз, от этой удлиненности веет такою бесконечной печалью, что вся суета испаряется в мгновение ока. Остаешься один на один со Вселенной Творца, треснувшей под тяжестью гордыни падшего ангела.

Знать, что дитя твое Агнец – пусть и Бог, – для матери боль на всякий день и час жизни.

Долго стоял Василий Иванович перед картиной. От Моралеса шел к Сурбарану. Сурбаран утешал. Опять-таки печалью, но утешал.

«Отрочество Марии» холст небольшой. Лицо Марии детское, очень серьезное. Молитва ее так искренна, так зрима, что кажется, если напрячь слух – можно будет разобрать слова, обращенные избранницей Бога к Богу.

Все в картине просто, и от святой простоты на ресницы навертываются слезы.

Молиться на подобные картины невозможно, но душа таки омывается преображением… Пусть не Фаворским, но высоким, высоким!

Из Эрмитажа Василий Иванович вышел на Неву. От воды, как всегда, тянуло холодом. Сумеречно светился ангел на шпиле Петропавловской иглы.

Изумительные лошади, дорогие кареты. Мундиры офицеров… Задумчиво-загадочные дамы. Растреллиевские краски Зимнего дворца.

Прикрыл глаза – и явилось Пошивкино. Старички на завалинках, женщины, глядящие из-под руки, розовая, словно корочка белого каравая, земля. Уж такие там зори.

Вернулся в академию, а его ищут – преосвященный Антоний желает видеть.

– Магистр Беллавин! – Улыбка и всем в академии известный жест доброжелательности – левою рукой разгладил усы и тронул брови. – Итак, решено: путь белого священника.

– Как Бог даст.

– Садитесь, пожалуйста.

Усадил в кресло, сел в другое напротив.

– Псков, стена русского Белого царства, пусть станет вашими трудами еще и духовною стеной от тьмы Запада.

Беллавин смутился:

– Я остаюсь в миру.

– Вы себя еще не знаете, Беллавин. Да и кто из нас хоть что-то знает о себе! Наш нынешний день и все завтра у Бога… Мой собственный пастырский опыт невелик, но я вот в чем убежден: священнику, где бы он ни служил – в огромном ли соборе или в часовенке, – нужны необычайные силы. Силы равноценные, может быть, и чуду. «Любишь ли Мя? Паси овцы Моя». Помните истолкование этих слов Златоустом: «Если любишь Меня, постись, спи на голой земле, бодрствуй непрестанно, защищай притесняемых, будь сиротам вместо отца и матери их вместо мужа». Это все отзвук на первую часть Иисусова призыва – любишь ли Мя? Все это доступно многим, и мужам и женам. Но сказано еще: «Паси овцы Моя». Вот для этого служения нужны люди особых дарований, могущие управлять Церковью, великим множеством душ. Весь женский род оказывается неспособным для такого поручения и большая часть мужского. «Пусть предстанут нам те герои, – говорит Златоуст, – которые великою мерою превосходят всех других и столько превышают всех совершенством души, сколько Саул весь народ еврейский высотою тела или еще гораздо более…» У Иоанна Златоуста запросы к пастырю высочайшие. Поэтому и в моих словах о вас, в моей уверенности в ваших силах нет и капли иронии. Священник, если он соответствует своему назначению, есть столп веры и столп света. Всякий предстоящий пред жертвенником велик у Бога. Жалко другое: не все батюшки это понимают… Вы чувствуете в себе охоту служить в алтаре?

– Да, владыка! Но я ведь еще даже не женат, чтобы надеяться на сан священника.

– Все будет в свое время, – улыбнулся Антоний. – Только не зарывайте, пожалуйста, вашего проповеднического дара. Ваше слово напоено всегда искренностью. А живое чувство для проповедника – драгоценно. Оно дороже знания и ума. У меня было такое. Не подготовился однажды к проповеди. Думал, отслужу литургию, и ладно… Смотрю, Боже ты мой, народ придвигается к амвону, а послушник ставит аналой. Пришлось говорить. Сказал о дневном евангельском чтении. Без всяких заготовок, без цитирования, и вижу по лицам – благодарны. Взволнованны и благодарны! Не тщательно продуманная логика растопляет сердца. Людям нужно от тебя, пастыря, твое тепло, им нужна твоя любовь. – Рассмеялся вдруг. – Я, кажется, взялся и вам проповедовать. В сердце у меня другое: хочу обнять вас, как сына, хочу пожелать вам счастья.

Обнял, расцеловал, благословил… А потом достал деньги:

– Пятьдесят рублей, мой взнос в библиотеку. Тайный.

– Спасибо, владыка. Спасибо, что сберегли библиотеку в трудный час.

– Тебе, голубчик, спасибо! – И улыбаясь, дотронулся до усов и бровей.

Мирская жизнь

Сначала домой! К батюшке, к матушке с радостью – закончена учеба. В доме уже поселились ожидание и радость.

Дети на порог – а на стол пирог. В честь магистра Пелагея испекла уж такую громаду – в половину стола. Начинка в семь кругов: телятина с белыми грибами, то ли черника с курочкой, то ли курочка с черникой, гусятина в яблоках, бекасы с ревенем, картошка со свининкою, дичь, погруженная в чернослив и урюк, языки. На праздник пожаловало все священство Торопца. Поздравляли молодого ученого, прочили будущие успехи, дарили старые книги, красивые иконки. Батюшки, имевшие дочерей, любезничали с намеком, приглашали в гости.

Но на другой же день Василий Иванович укатил в Пошивкино.

Вернулся очень скоро: Мария Петровна, оказывается, гостит у родственников в Петербурге. Разминулись, а могла бы, кажется, написать.

Сел готовить конспекты лекций по богословским дисциплинам, просматривал учебники французского языка, перечитал в подлиннике Альфреда де Виньи «Стелло» и «Судьбы», баллады Вийона, «Персидские письма» Монтескье…

Тем временем батюшка списался во Пскове с Михаилом Сергеевичем Князевым, протоиереем, давним своим другом. Большое семейство Михаила Сергеевича сильно поредело: старшие дети учились в Петербургском университете… Василию Ивановичу под жилье предлагали светлый теплый мезонин. Плата за постель, за стол приемлемая…

– Я хочу, чтобы Миша жил со мной, – твердо сказал Василий Иванович. – В семинарии жизнь спартанская. Миша простужается. Оттого такие пропуски, второгодничество.

– Спасибо тебе, сын. – Иоанн Тимофеевич прослезился.

– Да что же я такого невиданного предлагаю – с братом жить под одной крышей?! – немного осерчал магистр.

– Ах, Вася! Всякое добро – сердце трогает!

В ночь перед отбытием во Псков приснился Василию Ивановичу сон.

Стоит он на травяном острове. В Пошивкине, что ли? Остров посреди озера. Плывет. К берегу плывет. А на берегу – дети. Такое множество, как одуванчиков весной. И все к нему тянутся, зелеными ветками машут, словно это на Троицу.

Беспечно подумалось: «Вот сколько мне Мария Петровна детишек нарожает».

Семинаристы встретили петербургского магистра с любопытством. Почти ровесник, из своих, но ведь за академистами недобрая слава кичливых, знать ничего не хотят, кроме наук.

Первые занятия больше всего обрадовали самого Василия Ивановича. Искренность не была осмеяна, дружелюбие не склонилось к панибратству. Уже на третьей неделе занятий пришлось спасать от изгнания троицу загулявших старшекурсников. Громы гремели грозные, но молнии молодой преподаватель отвел от бесшабашных голов.

Сдать экзамен Беллавину на хороший балл стало для семинаристов делом чести.

В Торопец Василий Иванович примчался с Мишей на рождественские каникулы. Встретил их перед воротами дома белый, как Дед Мороз, Мокей.

– Батюшки, батюшки! – ахал старичок. – Какие вы у нас! Тебе, Василий Иванович, и впрямь бы архиереем быть.

Братья расцеловали церковного сторожа, магистр сказал:

– Мне в учителях хорошо… А денежку твою – храню.

Старичок отирал слезы, крестился, ласково подталкивал братьев к крыльцу. В дверях толпились батюшка, матушка, Пелагея.

– Первый в роду магистр святого православного богословия! – обнял среднего сына Иоанн Тимофеевич. – Михаил – вот тебе опора, но и пример на всю твою жизнь. Это мой завет.

Матушка наглядеться на сыновей не могла. Бестолковая от радости, хлопотала у стола нянюшка, в глазах обеих – испуг.

В Пошивкино Василий Иванович собирался поехать спозаранок. Матушка, набравшись духу, сказала, как повинилась:

– Не торопись туда… Там не очень-то складно.

– Как не торопиться? – удивился Василий Иванович. – От Марии Петровны полгода писем не было.

– Голубчик ты мой! – всплеснула руками Анна Гавриловна. – Кристальная душа! Не надо тебе туда ехать.

Василий Иванович, чувствуя, как все его тело наливается чуждым сердцу спокойствием, спросил:

– Мария Петровна замуж вышла?

– Нет, Вася, замуж она не вышла… Там еще хуже… Так говорят…

– Ах, говорят!.. Разговоры от наговоров не всегда отличишь…

– Верно, сын, – сказал Иоанн Тимофеевич. – Ты поезжай, но в голову, если что, очень-то не бери. Что Бог ни делает – к лучшему.

Мчался Василий Иванович в Пошивкино, как царский курьер.

На рождественском солнце снега пылали, обдавая лицо ледяным жаром.

Целуя брата, глаза искал, но Иван голову держал низко. Василий Иванович поднес подарки и, пока накрывали на стол, вышел из дома. К колодцу с пустыми ведрами шла Мария Петровна. Платок пуховый, лицо румяное, но глаза поглядели из такого далека – ногами отяжелел.

– Здравствуй! – сказал, и дыхание перехватило.

– Здравствуйте, Василий Иванович!

Он все-таки рванулся к девушке, показал с улыбкой на ведра.

– Да, нескладно, – сказала она, – пустые…

– Маша, правда ли, что люди говорят?

Она кивнула головою.

– Значит, правда… Но… Но, может быть…

– Нет, Василий Иванович. – Она вдруг наклонилась, черпнула ведрами снегу. – Пусть ваша жизнь будет полной. А я… Чего уж там! Я – беременна.

– Счастья тебе, Маша, – сказал Василий Иванович.

– Я счастлива.

– Снег-то какой румяный.

– Румяный. – Она хотела улыбнуться, но губы сложились горько. – Так уж вышло.

За обедом матушка, супруга брата, простодушно рассказала о приключившемся:

– Сестрица Марии Петровны Евдокия прошлым летом вышла замуж за хуторянина Клявина, латыша. Мария Петровна поехала к ней в гости да и стакнулась там с мужниным братом, с Карлом.

Василий Иванович пересилил себя, погостил у Ивана целый день, переночевал.

В Торопце Анна Гавриловна да Пелагея закормили ненаглядного, неправедно обиженного пирогами-калачами, но спросить о Пошивкине – упаси Боже!

Василий Иванович сделал визиты к учителям, к знакомым священникам, к товарищам… Вечерами выходил в сад любоваться инеем на яблонях. Пытался читать книги, но все откладывал. Попалось коротенькое «Слово святителя Тихона Задонского о подвиге против греха» – сочинение, не обремененное велеречием, чистое, ясное.

«Рассуждай в себе, христиане, – наставлял святитель, – познается христианин не от слов: “Господи, Господи”, но от подвига против всякого греха…

Люта плоть со страстьми и похотями, которая похотствует на дух; лют супостат диавол, который непрестанно прельщает и борет нас; люты и соблазны нам, которыми похоть плотская, как огонь ветром раздувается и разжигается. Но привыкшему ко злу паче всего лютейшая есть привычка: она человеку – как вторая природа».

Раздумался Василий Иванович. В его сердце не было зла на Марию Петровну, но печаль даже солнечные дни пригасила. Неужто все происшедшее – указание пути? Высшее веление.

Владыка Антоний, петербургский наставник, говорит о Христе: «В Нем мы приобрели больше, чем потеряли в Адаме». И еще преосвященный говорит: «Христианство не гроб для человечества, оно всего лишь новая жизнь».

Всегда радостный в каждом своем движении, уезжал из Торопца, из дома Василий Иванович с такою медлительной неспешностью, что переполошил чуткую няню.

– Не накапать ли тебе сердечных капелек? – шепнула она украдкою.

– Спасибо, родная. – Василий Иванович поцеловал старушку во влажные глаза. – Мое сердце спокойно.

В семинарии жизнь потекла своим чередом. Беллавин с удовольствием бывал в гостях, радовался шуткам, сам умел сказать веселое словечко. В науках серьезный, в жизни легкий, собою красивый. По нему вздыхали, завидовали не ведомой никому избраннице.

И вдруг как гром с ясного неба: Беллавин подал преосвященному Гермогену прошение о пострижении в монашеский чин.

Добрый мудрый старец решил наречь инока Тихоном, во имя святителя Тихона Задонского. Местом пострижения назначил семинарскую церковь Трех Святителей. Церковь помещалась на втором этаже, и ректор, испугавшись, не проломится ли пол от множества народу, распорядился подпереть этаж надежными стойками.

Пострижение

– Если переменюсь я, переменится ли мир? Хотя бы на миллионную долю грана молекулы?

Василий Иванович задал себе этот безответный вопрос, подъезжая к дому семинарского товарища Царевского. И даже вздрогнул, когда Борис, вышедший встретить его, спросил, обнимая:

– Будет ли счастливей Россия оттого, что еще один талантливый, порядочный человек поменяет пиджак на рясу?

– Испытываешь мою смиренность? – улыбнулся Василий Иванович. – Думаешь, скажу: где же мне, сирому, поколебать громаду жизни? Но на самом деле твой вопрос о вере: и я, грешный, верую – моя молитва спасет Россию, ибо сопричастна молениям святых, на нашей земле просиявших.

– У тебя, вижу, настроение серьезное.

– О серьезном спрашиваешь.

– А у нас ныне весело. В фанты играли.

Сестра Бориса была на выданье, среди псковских красавиц она признавалась чуть ли не первою. Молодые люди толпою приезжали к Царевским на воскресные чаепития.

Василий Иванович угодил в эпицентр словесной бури. Всюду судили-рядили о голоде. Жесточайший неурожай поразил самые плодородные губернии России. Не говорить о беде, о народе, о судьбе империи почиталось неприличным.

Председателем комитета по сбору пожертвований и помощи голодающим император Александр III назначил цесаревича Николая. Дамы наперебой восторгались юностью, сердечностью председателя:

– Он такой чистый! Боже, какие у него ясные глаза! Святые! А лицо! В его лице такая приветливость, такое царственное спокойствие!

– Николай слишком молод, чтоб толково управиться со столь обширным несчастьем! – возразил дамам железнодорожный инженер. – Цесаревич и в нашем ведомстве большой распорядитель. Председатель комитета по строительству Сибирской железной дороги! Дороги от океана до океана. Не слишком ли много комитетов для человека двадцати трех лет от роду?

– Михаил стал царем в шестнадцать! – накинулись дамы на инженера. – А вы сами? Вы не старше его высочества, а уже строите ужасные эти железные дороги. Взваливаете на себя ответственность за жизни множества людей. И разве молодость помеха великим делам? Вспомните Александра Македонского, Александра Невского!

– Забить золотой костыль, открывая строительство, – дело царское, а вот руководить комитетом, чья деятельность распространяется на семь тысяч верст, а главное, чудовищной массой денег, без которых строительство немыслимо – тут ведь такие акулы! – нужен опыт, закаленная воля.

– А где вы найдете человека с подходящим опытом, если такой дороги в мире не было, нет и, пожалуй, не будет? – спросил Василий Иванович.

– Господи! Чего ради вы столь умилительно взялись защищать цесаревича? – рассердился инженер. – Разве не поделом угостили его японцы саблей по голове?

Василий Иванович растерялся:

– Как так – поделом?! Слава Богу, греческий цесаревич успел смягчить удар фанатика.

– Простите, при чем тут фанатизм? Цесаревич, наш будущий государь, совершил святотатство! Попросту пакость. Помочиться в храме! Такого и дикий монгол себе бы не позволил.

– Неужели? – вырвалось у Василия Ивановича.

– Почаще берите в руки зарубежные газеты.

Глава семейства обеспокоился и поспешил вступить в разговор:

– Вот вы спорите о цесаревиче, справится ли он со строительством дороги, сумеет ли накормить миллионы голодающих… Подобные дела для будущего государя – трудная, но серьезная школа. И между прочим, здесь есть нечто мистическое. Большой голод был как раз в год рождения Николая Александровича. В шестьдесят восьмом году. Смоленская земля особенно пострадала. Тогда председателем комитета спасения был отец Николая, в те поры тоже цесаревич и тоже двадцати трех лет…

– Удивительно! Удивительно! – защебетали дамы и подступили к Василию Ивановичу. – Голод, железные дороги, политика… Спаси нас, Господи! Мир всегда был страшный, но скажите нам, Беллавин, почему вы всех нас хотите покинуть?

– Василий Иванович, ступайте к архиерею, заберите свое прошение. Гермоген – человек добрый, он поймет, простит…

– Василий Иванович, миленький! Посмотрите вокруг себя! В мире много бед, но радостей неизмеримо больше. Вы так молоды! Вы так красивы! Не губите себя. Монашество – смерть, а вы созданы для жизни.

Приходилось улыбаться, пережидая всплеск дамского красноречия. В тот же день, вечером, Василий Иванович отправился к преосвященному. Попросил благословения пожить хотя бы неделю в Печерском монастыре.

– Я назначил пострижение на субботу. У вас только два дня… Поезжайте. Знаю, как нелегко слушать жалеющих, любопытствующих…

Осенил крестным знамением и распорядился подать будущему иноку своих лошадей.

В Печорах Василия Ивановича принял келарь. Крытая коляска преосвященного произвела должное впечатление, предложил паломнику занять келию для самых важных господ.

– Позвольте мне пожить с иноками, – попросил Василий Иванович.

– Так ведь голодно будет! И холодно! В братских келиях жарко мы не топим.

– Я потерплю, отче.

– Ну-ну! – сказал келарь неодобрительно.

Келия, куда привели Василия Ивановича, была светлая, но и впрямь холодная, как погреб.

В келии жил инок Иосиф, монастырский библиотекарь. Лицо голубое, изможденное постом, а глаза радостные. Постояльца принял сердечно.

– Пойдемте, покажу вам Богозданную пещеру.

В пещерах Василий Иванович бывал еще семинаристом, но увидел в искреннем предложении Иосифа знак свыше.

У входа в гору библиотекарь скороговорочкою пропел стихиру святым:

– «Просияша светила многосветлая во мраце пещеры Богом зданныя; озариша души свои Светом Разума, восприяша в сердца пламень Духа огненный. О соборе святых Псково-Печерских, просветите и ны, вся люди верныя, и моленьями вашими крепкими распаляйте ны ко Господу любовию, во еже спаситися и нам, воспевающим вас».

Показал налево, на гроб, стоящий у стены прямо у входа.

– Преподобная Васса, в миру Василиса, супруга батюшки Иоанна Шестника, в иночестве Ионы. Его мощи почивают здесь же. Видите, направо? Под «Спасом» первонасельник преподобный Марк, рядом праведный иеросхимонах Лазарь, а сей гроб Ионы, строителя пещерной церкви. – Библиотекарь перекрестился, на лице его светилась кроткая улыбка.

«Как зайчик от зеркала, когда солнце за облаком», – подумал Василий Иванович об этой улыбке.

– Я наблюдал совсем еще отроковиц. – Монах опять перекрестился. – Господи, с какой надеждой прикладываются к мощам Вассы.

– Грешен, – признался Василий Иванович. – Ничего не знаю о преподобной.

– Да ведь и мы такие же неведающие… Пятнадцатый век, люди рода незнатного, из белого духовенства. Пришли из Юрьева Ливонского, из нынешнего Дерпта… Потому отец Иона и прозван Шестником. Хотя какой он «шестник» – изгнанник. Семейство перебралось во Псков в 1470 году, а через два года католики на Богоявление пустили под лед реки Омовжи пресвитера юрьевского Исидора и с ним семьдесят двух прихожан. Русское православие тоже дорого стоит, настрадалось не хуже первых христиан.

Василий Иванович быстро глянул на инока из-под бровей, тот сказал еще более утвердительно:

– Это правда, правда! И нашествия были, и собственные безумства. Возьмите хотя бы наших святых отцов Корнилия и Вассиана. От царя Иоанна Грозного невинно претерпели смертную муку. Мощи Вассиана до сей поры не обретены, а рака преподобномученика игумена Корнилия, как вы знаете, в Успенском соборе. Об отце Корнилии в хрониках так и сказано: «В лето 7078 февраля в 20-й день от тленного сия жития земным Царем предпослан к Небесному Царю в вечное жилище». Грозный пришел к нам в Печоры после новгородского погрома. Увидел высокие каменные стены с шестью башнями, каменные храмы, а игумен Корнилий построил и Благовещенскую церковь с трапезной, и храм Николы на вратах, и Большую звонницу… Забыл царь, что монастырь на границе стоит, свои собственные указы позабыл, мощь монастыря показалась ему изменой. Пыхнул да и отсек мечом голову игумену. Тотчас и опамятовался. Поднял тело, принес к Успенскому храму. Сия дорога так и зовется – Кровавый путь. Впрочем, все это предание.

Библиотекарь подвел Василия Ивановича к гробу праведного Лазаря, показал на вериги:

– В них двадцать пять фунтов, а прожил старец девяносто лет. Махонький был старичок, согбенный. Преставился в 1824 году, двадцать седьмого мая, а за два лета до того, двадцать девятого мая, у него был государь Александр Благословенный. Говорят, старец так сказал: «На требование твое от моего убожества наставления – признаю делание правды светилом для царя пред Отцом Небесным. Жизнь царя должна служить примером для подданных. Помни, государь, нам остается недолго жить на земле…» Прозорливый был.

Василий Иванович перекрестился:

– Какая-то сладость в сердце является, когда слушаешь или читаешь о преподобных отцах. С детства эта сладость во мне. Вы без особых подробностей рассказываете, а я так и вижу преподобного отца Марка молящимся у трех камней под тысячелетними дубами, отца Иону, копающего эту гору, чтобы храм устроить, невидимый врагам.

– Вы берегите в себе детство, – сказал Иосиф. – Детство и есть духовное золото.

Василий Иванович согласно, но сокрушенно покачал головою:

– В ваших словах истина! Очистить бы сердце от всего ничтожного, припасть бы к Богу, но знаете, о чем думаю? Совершенно о другом, о патриархе-иконоборце Иоанне Грамматике. Задали мне на днях вопрос семинаристы, а я с ответом оплошал.

– О чем был вопрос?

– О философии иконоборцев, об искренности… Терпимый к своим противникам, патриарх Грамматик мог бы сохранить и сан, и положение, но предпочел свободе, почестям – тюрьму и выколотые глаза. Я не лукавил с учениками, сказал прямо: чтобы не ввести вас в заблуждение, дайте мне время проштудировать проблему более углубленно.

– Иконоборство! – На лице библиотекаря Иосифа снова появилась печальная его улыбка. – Мне всегда казалось – истории не существует. Прошлого нет, есть нескончаемая цепь событий и жизни. Все, что минуло вчера или тысячу лет тому назад, присутствует в нынешнем «сегодня». Для протестантов иконоборчество, страшная борьба в лоне православия, сегодня представляется ничтожным нелепым эпизодом… Но Запад есть Запад. Франкфуртский Собор 795 года признал: иконы в храмах допустимы, но не нужны… Современное западное богословие видит в иконах изюминку Восточной церкви. Для них наши чудотворные святыни – атрибут православия, и только.

– Мой учитель Василий Васильевич Болотов не соглашается с ниспровергателями иконоборчества в самом существенном вопросе. Иконоборцев уличали в отрицании Божественного домостроительства.

– Иначе говоря, в истинности воплощения Христова…

– Болотов стоит на том, что иконоборцы прямо и просто исповедуют халкидонский догмат. А потому, несмотря на все их теории, обвинять иконоборцев в монофизитстве и монофелитстве несостоятельно.

– Но зачем искать для иконоборцев ересь? Они отрицали знаменательность человеческого образа в Богочеловеке. Для них само существование иконы Христа невозможно. – Иосиф показал на земляные выступы в стене. – Посидим… Все ведь не случайно… Наша встреча, и вот эта беседа перед гробами… У меня, кстати, диссертация об иконоборцах. Помните, что говорил патриарх Никифор?

– Святейший разбил постулат о неописуемости Христа.

– Верно. Для Иоанна Грамматика и прочих изображение Сына Божьего – идол заблуждения. Этот вывод вытекает будто бы из признания Богочеловека за одну ипостась в двух нераздельных и неслиянных естествах.

– Мне встречалась иконоборческая аксиома: Христос евангельский есть непостижимая загадка для ума.

– Да, для Иоанна Грамматика единение в Иисусе Христе естеств превышает человеческую мысль и недоступно для понимания. Как Господь Бог – Христос абсолютен, а как человек – относителен. Он – вечен и одновременно тленен, бестелесен и обладает телесностью, несотворен и в то же время Его тварность бесспорна. Отсюда иконоборцы делали вывод: мыслимо ли вообразить существо непостижимое разумом? Немыслимо. Стало быть, Христос непредставим и неизобразим. Не художники плохи, говорили противники иконы, беда в том, что истинный образ невозможно создать метафизически. Всякая практическая попытка написать Христа обречена на неуспех, ибо есть ложь.