Текст книги "Патриарх Тихон. Пастырь"

– Все это я понимаю, но как доступно и, главное, убедительно доказать православную правоту? Логики здесь мало, необходим авторитет науки.

– Иконоборцы защищали халкидонский догмат столь яро, что доводили свои рассуждения до полного тупика. По их учению Христос неописуем, ибо неизобразимо одно из двух естеств Его, а эти два естества, Божественное и человеческое, составляют одну неразделимую ипостась. Логика как будто не нарушена. Но ведь вопрос можно ставить иначе. Христос описуем. Да, ипостась одна, естества нераздельны, но одно из них, человеческое, – видимо, стало быть, описуемо. Получается, что эта описуемость отделяет плоть от Логоса. С другой стороны, неописуемость есть признак Логоса, и мы снова оказываемся перед проблемой отделения Логоса от плоти. Рассуждения иконоборцев безысходны: Христос в них или монофизитский, или несторианский, четверица вместо Троицы.

Василий Иванович улыбнулся:

– Для юных умов все это витиевато.

– А чтобы стало просто, обратитесь к Максиму Исповеднику. Для него размышления над природою равнозначны откровениям Священного Писания… Как Непорочная Дева спеленала Христа и положила в ясли, ежели Христос Бог незаключим в пространственные очертания? Как могли Его неописуемое тело обернуть в хитон и положить в вертеп? Как мог Он, не ведающий ограничений, поместиться в горнице на Тайной вечере и на Кресте?.. – Иосиф снял пальцами нагар со свечи, поправил фитилек в лампаде. – Разве это не просто? Утверждать, что евангельская описуемость Христа противоречит халкидонскому догмату, не смели даже самые ретивые иконоборцы.

– Я это понимаю. Это все, действительно, просто и сильно. Каждый стих Евангелия говорит о Христе осязаемом, о видимом. Но патриарх Иоанн Грамматик тоже знал Евангелие и все-таки предпочел пострадать за свою веру и был уверен, что страдает ради Христа.

Иосиф опустил голову. Он был не намного старше Василия Ивановича. Человек как человек, но чувствовалось – он из другого мира и молодость его иная.

– Несчастье, – сказал Иосиф и как-то странно задохнулся словом. – Это было несчастье. Горе от ума, как сказал поэт. Истина утверждена и дана нам через страдание. «Мы исповедуем вселенский догмат, ибо веруем Духу Святому, и Христа исповедуем видимым и описуемым, так как верим Евангелиям, хотя бы и невозможно было понять, как существует такое совмещение». Так решил Седьмой Вселенский Собор.

– Велика Божья милость, когда ходишь в истине, – сказал Василий Иванович, потирая озябшие руки. – Мы счастливое поколение, ибо Господь избавил нас от подобной распри. Истина – через страдания, но как-то стыдно: другие страдали.

Иосиф вдруг опустился на колени, поклонился Василию Ивановичу в ноги. Тотчас встал, повел к выходу. Говорил быстро, через плечо:

– Безверия надо страшиться! Верующему мы знаем что сказать, но найдутся ли у нас слова для неверующих. Я заканчивал семинарию во Владимире, и знаете, сколько верующих было на моем курсе?.. Один я – всеобщее посмешище.

…Перед сном долго молились, положили триста земных поклонов, Василию Ивановичу показалось: едва он смежил веки, как перед дверью келии раздался возглас:

– Пению – время, молитве – час! Господи Иисусе Христе, помилуй нас!

– Аминь! – ответил Иосиф.

Возглас повторился.

– Отвечайте, – сказал Иосиф.

– Аминь! – поспешил крикнуть Василий Иванович.

В келии холодно, в коридоре еще холоднее, но надо идти на первый этаж, к общему умывальнику.

В небе луна. Предрассветная, непривычная. Растеряла всю свою золотистость. Белизна резкая, обрывается пропастью тьмы. Видно, как луне одиноко. Тени от деревьев тоже резкие, снег под ногой взвизгивает.

В храме мрак. Мерцают редкие лампады, зажигаются свечи. Их мало. И монахов мало. Возле раки Корнилия читают кафизмы, монотонно, глухо. Служба начинается полунощницей, ее сменяет утреня, часы, ранняя обедня…

Болит тело, ноги чугунные. Жиденький чай только распаляет аппетит…

Сосед по келии, седобровый, с бородою, как свиток древней хартии, позвал к себе.

– Нынешний день без рыбки, вам, должно быть, голодно… – Достал из навесного шкафчика булку, запеченного с луком леща. – Покушайте.

Отказаться было невозможно.

После обедни вместе с Иосифом Василий Иванович пришел в библиотеку. На стенде новых книг стояла большая икона святителя Тихона.

– У нас были гости из Богородицкого Задонского монастыря. Это их подарок, – сказал Иосиф.

Василий Иванович взял житие святителя, прочитал.

Родился еще при Петре, в 1724 году, на Валдае, в селе Короке. Отец дьячок. Фамилия была Кириллов, но в семинарии получил более торжественную – Соколовский. Учился в семинарии четырнадцать лет. Постригся 16 апреля 1758 года. Через три года – епископ, через шесть, сорока трех лет, ушел на покой. Бог здоровья не дал. Был при смерти, а на покое воспрял. Учил словом, пером, жизнью. Кончину предсказал за три дня, со всеми попрощался, умер утром 13 августа 1783 года пятидесяти девяти лет от роду.

Жизнь светлая, но горестная.

Сердце щемило. А ну как выпадет идти путями Тихона – подвиг негромкий, несуетный, но бесконечно печальный.

– Нет! – сказал Василию Ивановичу Иосиф, благословляя в обратную дорогу. – Нет! Будь бодрым. Будь радостным. Помнишь, что говорил святитель Тихон: «Корень и начало любви к ближнему есть любовь Божия: кто истинно любит Бога, неизменно любит и ближнего». Любовь радостна. А у тебя в сердце так много любви, что ее на всех хватит.

Постриг совершали в субботу 14 декабря. Заканчивался 1888 год.

Ждал своего великого часа Василий Иванович в моленной. Тело покалывала власяница. Стоило прикрыть глаза, видел лицо матушки.

Мысли текли спокойно, но вдруг всплыл жаркий разговор у Царевских. Кто-то сказал тогда: «Монашество – смерть…»

Не ужаснулся, жалости к себе не испытал…

Хор запел: «Слава в вышних Богу…» Двери отворились, в моленную двумя рядами вошли монахи с большими горящими свечами. Впереди духовник с крестом.

– Приложись!

Приложился.

Кондак Недели о блудном сыне – моление о принятии постригающегося в Дом Небесного Отца – слушал как откровение.

– Он будто дитя, – шептали дамы друг другу. – Дивное лицо. Дивное.

Владыка Гермоген спросил о трех обетах: девства, нищеты, отречения от самого себя.

– Ей, Богу содействующую! – отвечал Василий Иванович полным голосом, и в голосе трепетало счастье.

Женщины заплакали.

– Возьми ножницы и подаждь ми я, – троекратно говорил владыка, вручая и принимая ножницы.

И вот: щелк, щелк – звуки негромкие, но их слышат все.

– Брат наш Тихон постригает власы главы своея.

«Тихон! – осенило Василия Ивановича. – Тихон – это я».

Вслушался в голос владыки.

– Ты будешь идти по узкой, крутой тропинке. Справа скалы, слева бездна, иди прямо, благословенный сын мой. Поведет тебя мать-Церковь, ей будешь служить…

Монахи облачили новопостриженного в иноческие одежды, дали свечу, крест, Евангелие. Обменивались братским целованием, он один из них.

К Тихону, теперь уже к Тихону, подходили ректор семинарии, преподаватели, семинаристы, знакомые…

Действо позади. Теперь три дня и три ночи нужно быть в церкви, читать иноческое правило, каноны, Псалтырь, Евангелие, правило ко причащению Святых Тайн. Причащаться надо три дня подряд, но владыка Гермоген суровостей не любит, позволил переночевать в келии.

На другой день, в воскресенье, в кафедральном соборе инок Тихон был рукоположен в иеродиакона, а 22 декабря возведен в сан иеромонаха.

Учитель учителей

Первый перевод

Если когда-нибудь восторжествует среди русских людей русская правда, то самым большим ее гонителем будет назван царь Петр. И станет его гордое прозвище Великий, как он того и заслуживает, горестной насмешкой над природной доверчивостью искреннего душой народа.

Подгоняемый бесом переиначивания, Петр разорял в доме отца и пращуров всякое заведение и строительство. Ему даже лик русского человека был ненавистен, а потому он обрил дворян, дворянок же заставил снять убрусы и кокошники, цветное русское платье запретил, вырядил мужчин в кургузые иноземные мундиришки, ввел парики и треуголки.

При Петре в первый, да не в последний раз умолкли колокола церквей. Колокольный звон очищает землю и небо от нечисти. Ведая ли про то, не ведая, царь отдал свое царство дьявольскому сонмищу. И не было у Церкви сил отстоять свое архангельское оружие, ибо царь, глядя на немцев, собезьянничал и в церковных делах, лишил православие его главы – патриарха. Был в сим предприятии для императорского величества еще один образец: пышный папский Рим.

Вот и сталось: у католиков – непогрешимый папа, у православных – непогрешимый царь, «крайний судия» всего церковного делания и благочиния. Двести семнадцать лет Православная русская церковь была всего лишь одним из царских министерств. Иные из церковных министров, именуемые «Регламентом» обер-прокурорами, были перекрещенными иноземцами, иные, из своих, не стыдились признаваться в безбожии.

Прочитавших эти слова с недоверием, а то и со гневом, отсылаем к епископу Феофану Затворнику, хорошо знавшему цену петровскому «Регламенту».

«Одно из величайших зол – полицейская, приказническая форма в делах церковных, – писал святитель со слезами в сердце. – Она всех охватила и всех закалила северным холодом, и жизнь замерзла. Присмотритесь: у нас нет отцов Церкви, а что-то страшное, надзирательное, судебное».

Бюрократическая машина Святейшего Синода не терпела долгого пребывания архиереев, ректоров, инспекторов – то есть высшего и среднего церковного и синодального начальства – на одном месте. Опасались не столько «круговой поруки» спевшейся губернской верхушки, сколько любви и преданности пастырям.

Иеромонах Тихон не успел отслужить десяти служб в семинарской церкви, как последовал перевод.

Указом Святейшего Синода от 17 марта 1892 года преподаватель богословских наук и французского языка Псковской семинарии Беллавин назначался инспектором в духовную семинарию города Холма.

Имущество монаха необременительно. Раздал Тихон книги друзьям, взял самые любимые и поехал в Торопец навестить перед дальней дорогой родных.

Отцу шел семьдесят третий год, а служил он вот уже сорок пять лет. Старость высветлила лицо, но морщин не прибавила. Обнимая сына, Иоанн Тимофеевич положил голову ему на грудь:

– Надежна и широка. Но вместит ли в себя, Господи, все боли, все горести, все радости припадающих ныне и присно?

Тихон нежно прикоснулся к отцовским сединам:

– Батюшка, я за твоим благословением.

– Переводят?

– Переводят. В Холм.

– Бог ты мой! В чужой край. С повышением?

– Буду инспектором.

– Белые батюшки с годами детишками обзаводятся, а ваш брат – черноризые – чинами.

– Прости! Так Бог судил.

– Что ж, поезжай. Поначальствуй. Строгостей только не разводи. Ты у нас хотя бы духовное училище дома закончил, а иные ребятишки с девяти лет казенные сироты.

Тихон поклонился отцу до земли:

– Постараюсь, батюшка, не обижать питомцев. Помолись, чтобы Господь уберег мое сердце от ожесточения.

Матушка Анна Гавриловна, целуя сына, расплакалась:

– Был мой, а теперь Богов.

Брат Михаил терпеливо ожидал своей очереди. Он по болезни снова прервал учебу.

– Миша у нас стихи сочиняет, – сказала Анна Гавриловна не без гордости. – Складные.

Михаил смущенно махнул рукой:

– Это все поздравительное или по случаю.

Сходили вместе на могилку нянюшки.

– Ты не боишься быть инспектором? – спросил младший брат.

– Не боюсь, – без улыбки ответил Тихон. – Тревожусь. Это ведь Польша. Иная жизнь. Православие там ненавистно…

Снег еще не всюду растаял. На кладбище было серо. Кресты от дождей темные. На деревьях шумно устраивались грачи.

– И стала наша нянюшка вечностью, – сказал Михаил.

– Ты и вправду поэт… Если приживусь в Холме, заберу тебя к себе. Семинарию надо все-таки закончить.

– Да мне уж девятнадцать лет!

– Тихон Задонский вышел из семинарии в тридцать.

Михаил опустил мелко задрожавшие прекрасные ресницы:

– Я бы не подвел тебя… Из-за долгих пропусков отстаю…

– Стихи, пожалуйста, тоже покажи.

Вечером, под лампой, Иоанн Тимофеевич разглядывал карту. Нашел Люблин, потом и Холм.

– Царство Польское, а земля русская. Се – Червонная Русь.

– Город основан святым князем Владимиром Равноапостольным. Я читал об этом.

– Я тоже поискал в книгах, но нашел мало. В основном о чудотворной иконе Холмской Богоматери. Подарок греков князю Владимиру. Писана евангелистом Лукой. А епархия Холмская одна из самых древних. Основана в 1235 году при князе Даниле Романовиче. Про унию еще пишут, про измену православию сильных мира сего, всех этих Потоцких, Четвертинских, Вишневецких… Ну а самый тяжкий грех на епископах. Епископы унию подписывали.

– Игнатий Поцей, Кирилл Терлецкий… – Тихон поднял глаза и встретил вопрошающий, кроткий, но очень внимательный взгляд.

– Не знаю, Вася, далеко ли ты пойдешь по своей дороге… Одно всегда помни… Твои деды – сельские батюшки, а больше дьячки да псаломщики, с простым народом в церквях молились. Имя им всем – Россия, и сердце у них у всех было православное. Никогда не доверяй уму, хоть он у тебя ученый и взлелеян добрыми, верующими в Бога учителями. На сердце полагайся. Последний совет спрашивай у сердца.

– Спасибо, – сказал Тихон. – Надеюсь, что на инспекторском месте судьба избавит меня от тяжких испытаний. Семинарии от суеты мира хоть как-то, но ограждены.

– Васенька… Ой, прости, Тихон. Тихон! – Матушка промокнула слезу кончиком платка. – Мне сдается, будто ты не очень-то и рад повышению.

– Моя тревога, матушка, от озабоченности. Меня назначили к месту, где условия жизни особые, нерусские, положение православного духовенства весьма непростое… И ни от кого никакого напутствия… Это все-таки странно…

– Значит, доверяют! Радуйся!

– Велика ли, матушка, цена такому доверию?!

– По-моему, Анна Гавриловна, голубушка, права, – сказал Иоанн Тимофеевич. – Без инструкции понятно – поляки! Тут главное – не наступать на больные мозоли. А мозоль у поляков одна и вся на виду: были великим царством, да все великое профукали. Где кичливостью, где продажностью. Поляка хоть с ложечки корми – русские будут его врагами до Страшного суда, и не потому, что их панское благородие – хоть тресни, а всего лишь частица Российской империи. Собака не здесь зарыта. Их главное неудовольствие в другом: сиволапая Россия – великан и пуп мира, а они, благородные, для этого мира – усатые таракашечки.

– Что это вы обо мне да обо мне. Миша, ты обещал свои стихи показать.

Брат подвинул к себе Евангелие, достал из него листок:

– Вот последнее… Про святого Александра Невского… Только ты сам прочитай.

– Можно вслух?

– Читай! Читай! – попросил Иоанн Тимофеевич.

 
Просияли венцы над главами князя с княгинею,
И тот свет не рассеялся в темных и в долгих веках.
Он над городом нашим сияет – о люди! – поныне,
Он на темени деток, он на умных, рабочих руках.
 

– Я же говорила, что у Мишеньки слова друг к другу ладятся, – просияла Анна Гавриловна.

– Хорошо! – сказал Тихон. – Коротко, может быть.

– Стихи были длинные, но остальное я вычеркнул.

– Русская поэзия – пророческая… Ты, Миша, в прозе пробуй силы. Стихи – озарения, а проза – труд… Пусть среди Беллавиных будет свой писатель, летописец нашего времени… А братец как живет? Ваня?

– Ваня? – вскинул брови Иоанн Тимофеевич. – Иоанн Иоаннович! Награжден на Сретение. Камилавкой!..

– Отец, а что ты помалкиваешь о своем ордене? – сказала матушка.

Иоанн Тимофеевич улыбнулся:

– Имел медаль, теперь вот орден – Анна третьей степени. А про отца Ивана что сказать? Служит. Это вот у тебя жизнь не устоялась. Перемена за переменой. Ну-ка, Миша, открой для отца Тихона Евангелие… Читай.

– «Они подали Ему часть печеной рыбы и сотового меда. И, взяв, ел перед ними. И сказал им: вот то, о чем Я вам говорил, еще быв с вами, что надлежит исполниться всему, написанному о Мне в законе Моисеевом и в пророках и псалмах. Тогда отверз им ум к уразумению Писаний».

– Ce – не гадание, сын мой! Напутствие.

– «Отверз им ум к уразумению Писаний», – повторил Тихон. – А где у нас Пушкин? Я хочу несколько книг взять с собой.

– Державина не забудь, – сказал отец.

– И Надсона, – посоветовал Михаил.

Отец инспектор

Невыразимое словами предчувствие поселилось в сердце Тихона в то самое мгновение, когда поезд тронулся и земля поплыла.

Невозможно было разглядеть в этой тревоге ничего худого или сколько-нибудь опасного, скорее всего, это был вопрос. Почему Холм? Далекий, неведомый, чуждый… Ответ был, но несерьезный, несуразный – Тихон. Он, Беллавин, едет в Холм ради своего иноческого имени.

В самом начале года ректором Холмской духовной семинарии был назначен иеромонах Климент. Был инспектором – стал ректором, был иеромонахом – вырос в архимандрита. Все это естественно, на освободившееся инспекторское место Синод назначил преподавателя Кишиневской семинарии Тихона. Тихон приехал в Холм, вошел в дела и умер. Случилось это 6 марта, а 12 марта на место кишиневского Тихона назначен Тихон псковский… Совпадение имен, и только? Но это у людей – совпадения, у Бога – Промысел. Что оно означает, это вторичное избрание Тихона для Холма? Какова Высшая Воля? Обладает ли искомым он, Беллавин, нареченный Тихоном во имя кроткого Тихона Задонского, владыки-мудреца, вскормленного простотою и к простоте вернувшегося, покинув ради нее архиерейство…

За окном леса, города, сладкая дорожная дремота…

Непонятое предчувствие в слове себя так и не нашло, а когда подъезжали к холмскому вокзалу, совершенно забылось, оттесненное тревогой предстоящей встречи с городом, с семинарской братией, с жизнью в чужом доме.

Вышел из вагона, чуть озираясь, с улыбкою над самим собой.

Ветер вытянул облака, и они прозрачными длинными полосами тянулись от горизонта в зенит.

К вагону подошел полный человек в рясе:

– Отец инспектор? Я семинарский эконом, диакон Симеон Сушинский. Отец ректор прислал за вами свой выезд.

Коляска сияла лаком, пара лошадей. Лошади высокие, лоснящиеся сытостью. Везли аккуратной рысью и, кажется, сами же и любовались своим бегом.

В воздухе стоял запах молодой травы. Начало апреля, а земля уже зеленая. Городок аккуратный, увенчан горой, гора – белым собором.

По дороге увидели еще одну гору. Ее тоже венчала церковь. Нарядная, легкая.

– Храм равноапостольных Кирилла и Мефодия, – объяснил отец эконом. – Сооружен в год воссоединения местных униатов с Православной церковью и во имя сего. Стало быть, в 1875-м… Место, между прочим, зело историческое. Холм приказал насыпать Данила Романович, король русский. Да! Да! Наш Данила Романович – король.

– Я знаю, – улыбнулся Тихон. – Корону на его голову возложил легат папы Иннокентия Четвертого по имени Ониз… Дай Бог памяти – в 1254 году.

Сушинский глянул на отца инспектора с удивлением и поспешил продолжить экскурсию:

– Там, где теперь церковь, – стоял дворец, и это не басня: археологи раскопали мозаичные полы. Славный воитель Гурко, наш генерал-губернатор, собирался увенчать Данилову гору пушкой, а владыка Леонтий – ныне московский митрополит – колокольней. Владыка о Гурко говорил: солдат, а Гурко о владыке – пономарь.

– Пушку бы слышали раз в день, как петербуржцы – петропавловскую, а храм во всякий час дня для глаз радость.

– Э! Отец инспектор! Не для всех глаз, – сказал Сушинский многозначительно. – Но вот мы и приехали.

Возле семинарии строили новый дом. Кругом дивный парк, чистота, ухоженность.

– У нас два сада, – не скрыл гордости отец эконом, – этот семинарский, этот ректорский… Скоро уж зацветут.

Ректор, архимандрит Климент, встретил молодого инспектора сердечно и просто.

– Наша семинария далеко не из первых, но и не последняя. Городские власти, да и варшавские, и даже петербургские к нам благоволят. Мы, так или иначе, заведение особенное – миссионерское. Если в русских губерниях от инспекторов требуют жать на семинаристов, то у нас поощряется внимание и даже задушевность в общении с учащимися. Духовная жизнь края очень и очень непростая. Вы это скоро сами поймете. Одного остерегайтесь – рубить где бы то ни было сплеча.

– Я не дровосек.

Архимандрит дружески засмеялся:

– Рад вашему прибытию. Устраивайтесь, а в двенадцать милости прошу ко мне на обед.

Квартиры преподавателей помещались на втором этаже. В длинном темноватом коридоре пахло котлетами. Навстречу попалась женщина в белом переднике с тяжелой корзиной мокрого белья: несла к лестнице на чердак.

Видимо уловив на лице инспектора удивление, отец эконом развел руками:

– Нигде, говорят, такого нет, чтоб господа преподаватели жили под одной крышей с семинаристами… Так уж получилось. В первые годы набирали семьдесят пять воспитанников, целое крыло пустовало. Вот его и отдали под квартиры. А теперь учащихся сто пятнадцать душ – тесно. Умные люди тянутся к семинарии.

Квартира инспектора оказалась просторной: четыре комнаты. В столовой длинный стол, вокруг стола щеголеватые стулья с высокими спинками.

В спальне под белоснежным покрывалом постель, ночной столик с канделябром. В канделябре три толстых свечи.

Кабинет и библиотека совмещены. Книжек в шкафах немного, место освобождено для нового хозяина. В зале четыре широких окна, светло. В одном углу икона, в другом – фисгармония. У стен два дивана, четыре кресла.

– Для одного жителя помещение чересчур просторное, – сказал Тихон.

– Много – не мало. Друзьями обзаведетесь, – пообещал отец эконом и показал на часы. – Я вас оставляю, до обеда только двадцать минут, а у нас точность – уж прошу извинить – во главе угла.

Отец инспектор ожидал увидеть за обеденным столом отца ректора весь цвет семинарии, но приборы были поставлены для двоих.

Келейник подал овощи, уху, приправленную травами, угрей, фрукты. Вина не было, но крепчайший чай благоухал розами и каким-то экзотическим нектаром.

– Наши семинаристы народ воспитанный. Дикостей, характерных для российских учебных духовных заведений, у нас не бывает, – сказал отец Климент. – Мне здесь с инспекторскими обязанностями управляться было несложно.

– Я перед отъездом много читал о Холмской земле и, признаться, тревожусь.

– Нет, здесь спокойно. А кстати, кто из писателей вам ближе, Толстой или Достоевский?

– Толстой, но Алексей, – ответил Тихон.

– Ах, «Иоанн Дамаскин»! – усмехнулся ректор. – Что ж, пусть Алексей. Но тогда так: за кем из этой троицы – будущее?

– «Колокольчики мои, цветики степные» – на все времена.

– Но «Братья Карамазовы» – этот ад человеческой души… У Льва Великого – Пьер, капитан Тушин, Наташа, Элен, старик и сын Болконские!

– А у Алексея Толстого – царь Федор Иоаннович, – улыбнулся Тихон, – в нем и карамазовы уместились, и пьеры безуховы… Да я и не сравниваю… Мировая известность за «Анной Карениной», за «Идиотом», но стихи Алексея Константиновича уже сегодня – частица русской души. Как и стихи Пушкина, Некрасова.

– Вы поклонник Некрасова?.. А не приходилось ли вам держать в руках «Что делать?»? – Лицо архимандрита напряглось, но глаза он опустил.

– В студенческой библиотеке Санкт-Петербургской духовной академии в мою бытность эта запрещенная книга имелась.

– Ну а все эти Златовратские, Помяловские…

– Литература правдивая, но скучная. Скучная правда – недолгий жилец. Если поменьше возражать, тем более возражать несуразно, было бы много покойнее. И в обществе, и в самой журналистике.

– Пожалуй, – согласился архимандрит: у него отлегло от сердца.

О семинарии разговора не было, о религиозной жизни Холм-щины тоже.

После чая отец ректор повел отца инспектора в гостиную показать свою художественную коллекцию. Картины сплошь покрывали самую светлую стену. Всё это были пейзажи, а в центре шесть небольших полотен на религиозные темы.

– Местные художники, местная природа. – В голосе отца ректора не было ни гордости, ни удовольствия.

Религиозные картины католического толка, световые контрасты жесткие, драпировки тяжелые с претензией на величие.

– Вот мир, в котором вам предстоит жить, служа православию… Я собирал эти картины с некоей целью, а потом забыл, чего ради, кому и, главное, что хотел я доказать этими картинами… Впрочем, местному обществу мое собрание нравится.

Тихон оказался зрителем внимательным.

– Мне кажется, – сказал он, рассмотрев каждое полотно, – некоторые пейзажи написаны и мастерски, и с любовью… Мельница, стога сена, даже вот эти лужи на дороге. Воздух серый, но чувствуешь – тепло, весна.

– Эти вещи, пожалуй, самые талантливые, – согласился архимандрит. – А вот Бог, святость у них здесь точь-в-точь как на этих картинах, с ядовитой зеленью, с лакированной тьмой, с приторной розовостью. Одним словом, уния… На Холмщине уния ушла в прошлое шестнадцать лет тому… Высокопреосвященные Иоанникий, Леонтий, ныне преосвященный Флавиан многое восстановили в искалеченном церковном обряде. Но ведь от того, как начертаны буквы, Слово не меняется. Понимать бы это. А у нас – будто на уроке чистописания, когда учителя своей въедливой настойчивостью вызывают столь сильный протест в учащихся, что те умышленно заливают тетради чернилами.

– Чувство умеренности – дар. Не всякому сей дар ниспослан.

– С Богом, отец Тихон! Приступайте к делам. Надеюсь, наши воспитанники доставят вам не одни только огорчения. Почаще цитируйте Мицкевича. Великий и могучий – здесь почитается языком хлопов. Это второе, а первое, – архимандрит с улыбкой показал на свою шелковую рясу, – уважение к дорогим одеждам и к прекрасным лошадям в местных людях неискоренимо. Это страна панской гордыни и бессловесного, почти скотского холопства.

Никому еще не известный в Холме, Тихон пошел поклониться чудотворной иконе Божией Матери.

До вечерни оставалось часа полтора, людей в соборе было мало. Вдоль стены на лавках сидело несколько благообразных старушек. Внимали лепету отрока с огромной головой.

Церковная прислуга протирала иконы, меняла цветы. Весна еще не набрала тепла, а цветов уже много. Видимо, выращивали в парниках.

Чудотворный образ, привинченный к раме, был поднят над Царскими вратами.

– Приложиться пришел? – спросила Тихона одна из прислужниц. – Опускают по субботам да по воскресеньям. В субботы акафисты служат, в воскресенье – простые молебны.

Лик Богородицы светился ласковым участием. Чудотворный образ пережил с народом все его беды, принял столько горчайших честнейших молений, столько простил людям, что хотелось оставаться перед ним безмолвным, биение сердца заменяло слова.

Икону пересекал шрам. Крымские татары, разорившие Холм в 1499 году, святыни русских не пощадили. Сдирая золотые ризы, рубанули саблей.

Не раз и не два соборные батюшки закапывали икону в потаенных местах, спасая от посягательств католиков. Католики упорно охотились за православным источником благодати. Униатский епископ Яков Суша упросил польского короля Яна Казимира отнять икону у схизматиков. Все делалось втайне. Королевская комиссия пала на головы православного Холма как снег среди лета. Униаты явились на обычную службу с жолнерами. Когда забирали икону, некий православный монах кричал «Караул!», грозился Хмельницкому жаловаться. И Хмельницкий явил полякам казацкую силу. Присмирели униаты, вернули святыню, но кратким получилось торжество. Снова двинулись друг на друга казаки и поляки. Униаты захватили икону, увезли в Люблин, доставили в войско Яна Казимира. 20 июня 1651 года чудотворный образ Холмской Божией Матери был под Берестечком у короля. Крепко побили поляки казаков.

В 1672 году король Михаил Корибут Вишневецкий во время нашествия крымских татар приказал привезти Холмскую икону в свою армию.

Годами владели польские костелы русской святыней, но мир менялся, сильные становились слабыми, слабые преображались, и православный народ вновь обретал свое сокровище – завет пращуров, зримую молитву, тишину земли.

Безмолвное моление сладостно глубиной. Разверзается сердце, как Вселенная, а Вселенная входит в сердце, умещаясь в нем.

Кто-то настойчиво потянул Тихона за подол рясы. Большеголовый отрок, сияя огромными глазами, лепетал что-то радостное.

– Наклонись, – сказала Тихону старушка.

Он наклонился к отроку, и тот сказал тихо, но внятно, с детской хрипотцой в голосе:

– Владыка! Владыка!

– Ты ошибся, отрок, – сказал Тихон. – Я – иеромонах.

– Владыка! Владыка! – закричал мальчик и со всех ног побежал к алтарю.

Споткнулся, упал и, растянувшись, бил ладошками перед собой и звенел на весь собор:

– Господи! К нам владыка приехал, Тобою возлюбленный!

Старушки потянулись из углов поглядеть, что случилось. Тихон, поклонившись иконе, вышел в придел, а оттуда на улицу.