Текст книги "Патриарх Тихон. Пастырь"

Племя младое, незнакомое

Проснулся отец инспектор затемно. Молился. Утром в семинарской домовой церкви ректор Климент представит его воспитанникам.

К предшественнику Тихона в семинарии привыкнуть не успели… Однако ж сравнивать будут.

Слово отец ректор сказал краткое:

– Иеромонах Тихон, назначенный к нам в Холм на должность инспектора, был до того преподавателем Псковской семинарии. Псков для Русской земли – твердыня, а наш Холм – твердыня для православия. Дай-то Бог, чтобы мы, преподаватели, любили вас, а вы, ученики наши, отвечали любовью же, ибо и вы и мы приставлены Господом к делу общему, к делу негромкому, но великому. Примите отца инспектора со всем сердцем.

Тихон, слушая слова Климента, смотрел на воспитанников, и облик их был ему непривычен. Не мог понять, в чем тут дело.

Свою речь, продуманную еще в поезде, сказал без декламации:

– Быть учителем учителей задача из самых ответственных, тем более что вы не просто будущие учителя, а пастыри. Святой Иоанн Златоуст сказал: «Христианам… запрещается насилием исправлять впадающих во грехи. Языческие судьи, подвергая преступников суду по законам, показывают большую власть над ними и против воли удерживают их от их навыков, а здесь должно исправлять грешника не насилием, а убеждением. И законами нам не дана такая власть к удержанию грешников. И даже если бы и была дана, мы не могли бы воспользоваться этой силой, так как Бог награждает тех, которые воздерживаются от пороков по доброй воле, а не по принуждению. Посему требуется много искусства для того, чтобы страждущие убедились добровольно подвергнуться врачеванию от священников…» Нам нельзя, как говорит святитель, человека ни силою влечь, ни страхом принуждать, но должно приводить к истине убеждением. Потому нужна душа мужественная. Для нас эти слова святителя – заповедь. И да поможет нам, преподавателям, Господь Бог, Пресвятая Богородица воспитать в будущих пастырях мужественные души, а вам, ученикам, обрести это мужество, ибо оно – оружие и крепость всякого священника.

Слушали воспитанники речь внимательно, и чрезмерная эта внимательность тоже показалась отцу инспектору незнакомой. Ни одного пасмурного лица не было перед ним, ни одного опухшего после ночной тайной выпивки. Ни одной всклокоченной головы!

«Европа», – подумал про себя Тихон.

Начались уроки. Сразу после первого в кабинет инспектора пожаловали учителя. Все в вицмундирах, пуговицы начищены, воротники застегнуты, в глазах доброжелательность.

Представлялись один за другим.

– Надворный советник, преподаватель словесности и истории литературы, староста домовой семинарской церкви Ефрем Ливотов.

– Надворный советник Василий Щеглов. Преподаватель Священного Писания и еврейского языка.

– Коллежский асессор, преподаватель основного, догматического и нравственного богословия Михаил Савваитский, веду также французский язык.

– Коллежский асессор, преподаватель общей истории Русской церкви и библейской истории Григорий Ольховский. Преподаю также церковное пение, регентую.

– Михаил Булгаков. Веду гомилетику, литургику, практическое руководство для пастырей.

– Михаил Ступов. Преподаю обличительное богословие, историю и обличение русского раскола.

– Преподаватель истории всеобщей и русской Гавриил Хрусцевич.

– Коллежский асессор Евстафий Черняковский. Логика, психология, начальные основания философии и ее краткая история.

– Никанор Литвиновский. Алгебра, геометрия, пасхалии и физика.

– Федор Кораллов – греческий язык.

– Владимир Шайдицкий – латинский язык.

– Алексей Крохин. Иконописание.

– Поручик Московского полка, преподаватель гимнастики Михаил Юревич.

– Писец Тимофей Максимович.

– Ну а меня вы, отец Тихон, уже знаете, – выступил вперед отец эконом. – Для порядку: диакон Симеон Сушинский. А еще у нас в семинарии есть врач Евгений Базилевич-Килжаковский, но он в отъезде.

Тихон поклонился преподавателям:

– Рад, господа, служить вместе с вами. Не знаю, может, и ошибаюсь, но я уловил в лицах воспитанников непривычную для российских семинарий благодарность судьбе за свое звание учащихся духовного заведения.

– Среди наших воспитанников детей духовенства менее десяти процентов, – сказал словесник Ливотов.

– Ах вот оно что!

Искреннее восклицание инспектора растопило ледок отчужденности. Кто-то тотчас сделал вывод: добродушный простак, новшеств ожидать не приходится, но как бы воспитанников не распустил.

У добродушного простака и впрямь глаза смотрели ласково, удивляя синевой. А то, что эти глаза всякую нечистоту видят даже под утонченной личиной, поняли далеко не сразу.

Своей инспекторской властью Тихон впервые воспользовался недели через две по вступлении в должность. Приметил в вестибюле, в темном уголке, сиротливо стоящего пожилого человека в полысевшей от ветхости собачьей дохе, с шапкой в покорных опущенных руках. Подошел:

– Вы кого-то ожидаете?

– Не извольте беспокоиться… – ответил человек с поклоном. – У меня сын на втором курсе. За ним пошли.

Через час Тихон увидел отца семинариста на том же месте. Снова подошел.

– Не извольте беспокоиться! Сын занят, но я подожду… Ничего, ничего!

– Разрешите узнать фамилию воспитанника?

– Вжибылович.

Тихон подозвал к себе проходившего мимо семинариста:

– Прошу вас позвать ко мне в кабинет воспитанника Вжибыловича.

Всего через полминуты, поднявшись на второй этаж, увидел семинариста перед дверьми инспекторской. Лицо удивительно белое, спина прямая, глаза голубые, чистые.

– Вы меня вызывали, отец инспектор?

– Вызывал… Разве вам не известно, что отец ожидает вас?

Глаза семинариста забегали.

– Идите к своему батюшке.

Ушел и почти тотчас появился в коридоре.

– Вжибылович! – окликнул отец инспектор семинариста: встал как лист перед травой. – Догоните батюшку, выслушайте, проводите до вокзала или куда ему надо… Ваша оценка за поведение в семестре – единица.

– Отец инспектор, я дисциплину не нарушаю.

– Непочтение к родителям – худшая из провинностей. Повторяю, догоните вашего отца и нижайше, нижайше умоляйте простить ваш грех.

С этой поры отец инспектор стал слышать у себя за спиной настороженную тишину. Семинаристы не только не шушукались, но и глазами не провожали – воспитанный народ. Замечания выслушивали вежливо, даже подобострастно, но инспекторские простоту и улыбки принимали за иезуитское коварство. Даже отсутствие взысканий вызывало страх. И вдруг – происшествие.

Старшекурсники решились отметить сразу два дня рождения. Обоим именинникам исполнилось по семнадцать лет.

Тихон был у себя в кабинете, знакомился с делами воспитанников. Картина получалась преудивительная. Из ста пятнадцати семинаристов – ни единого из семьи священника. Только двое – сыновья диаконов, один – регента, семеро – псаломщиков. Остальные – дети чиновников, зажиточных крестьян, сельских учителей.

В дверь постучали, вошел полный розовощекий семинарист пятого курса, представился:

– Владимир Вавресюк. Господин инспектор, разрешите доложить: воспитанники Трач и Дымша празднуют с вином – купили две бутылки кагора – свои дни рождения. Они все теперь во втором дортуаре шестого курса.

– Идите во второй дортуар шестого курса, – сказал Тихон, собирая со стола бумаги, – и так же прямо, как мне, сообщите собравшимся там, что инспектор по вашему докладу прибудет на место происшествия… весьма скоро.

Ровно через десять минут в дверь, где ни живы ни мертвы сидели нарушители дисциплины, раздался стук. Вошел инспектор. В руках две книги: томик Державина и томик Надсона.

– Позвольте поздравить именинников.

Дымша и Трач поднялись, оба бледные, головы опущены.

– Кто из вас более склонен к классике?

– Видимо, я. – Дымша поклонился.

– Примите Державина, а Надсона – вам. И разрешите побыть с вами несколько минут.

– Пожалуйста, отец инспектор! – Подали стул, поставили к пустому столу, вино и еду успели спрятать, но в глазах испуг.

– Я слышал, будто русский язык у местного общества почитается за язык хлопов. Говорить кому бы то ни было, что это не так, что русский язык высоко ценили Ломоносов, Мериме, Бисмарк, Пушкин, Гоголь, – смысла не имеет… Но пусть о языке великороссов, о его богатстве, о его музыке, о возможностях проникать в бездны мысли или же быть легким, безыскусным, а то и ужасно грубым – пусть обо всем этом расскажут поэты… Давайте устроим литературный праздник. Ну, скажем: русская поэзия от Державина до Надсона. На праздник пригласим гимназистов, всех любителей словесности…

Семинаристы ожидали обыска, мучительного расследования, кар… Ошеломление на лицах было откровенное, беспомощное. Первым спохватился Трач:

– У нас в городе есть железнодорожное училище. Можно также пригласить… учительскую семинарию.

– А Мариинское училище? – очнулся Дымша.

– Но оно женское!

– Мы пригласим не только гимназистов, но и гимназисток, – сказал Тихон. – Во-первых, семинаристам приходится думать об избранницах, а во-вторых, среди девушек любительниц поэзии много больше, чем среди юношей.

– Как же так! – сказал златокудрый красавец рокочущим баском. – Как же так! Поэты – все больше мужского полу, а потребители поэзии – полу женского?

– Вы Владимир Абрютин?

– Абрютин.

– Вот об этом обо всем и поговорим на нашем вечере, – улыбнулся отец инспектор, и впервые на его открытую улыбку ответили улыбками, робкими, настороженными. – Для начала, видимо, надо провести конкурс у себя. Чтецы должны быть очень хорошие. Обсудите, господа, мое предложение.

Поднялся, пошел, но в дверях остановился, потянул ноздрями воздух:

– День постный, пятница, а пахнет колбасой.

Снова притихли, снова испуг в глазах. За всех сказал Трач:

– Белому духовенству позволено потребление мяса, а в нашей западной епархии так даже монашеству.

– Верно, но не в постные же дни! Семинаристы хоть и не монахи, но люди православные. Не забудьте покаяться на исповеди.

И дверь за отцом инспектором затворилась.

Пушкинский праздник

В назначенный час в семинарию съезжались, как на бал у предводителя дворянства. Последними, почитая себя первыми дамами Холмщины, пожаловали супруги двух командиров полков, стоявших в городе, Бутырского и Московского его величества. Однако более полковничих припоздали самые главные гости.

В актовом зале поднялся уже шумок нетерпения, когда, наконец, прошествовала, сопровождаемая викарным епископом Гедеоном, игуменья Леснинского монастыря мать Екатерина. По сану преосвященный Гедеон, разумеется, был первенствующий гость, но игуменья-графиня, основавшая на свои деньги обитель, имела в Петербурге такие связи, что в Холме да и в Варшаве ее мнения принимались за истину.

Эпиграфом к празднику был пушкинский «Пророк» – декламация преподавателя словесности Ефрема Ливотова. Потом стихи Державина читал черноокий красавец с шестого курса. Его ликующий баритон обворожил девиц Мариинского училища и гимназисток.

– Как фамилия этого Аполлона? – спросила ректора Климента мать игуменья.

– Весьма простонародная и даже забавная. Он из крестьян, приписанных к Яблочинскому монастырю, – Побийволк.

– Что за нелепость! – Игуменья нахмурилась. – Поменяйте ему фамилию. Поищите повеличавей. Миротвореньев или, скажем, Вселенский… Громогласов!

– Так Вселенский или Громогласов?

– Вселенский, – сказала мать игуменья.

 
Звонкоприятная лира!
В древни златые дни мира
Сладкою силой твоей
Ты и богов и царей,
Ты и народы пленяла! –
 

вдохновенно раскатывал сладостные волны звуков Побийволк, не ведая, что отныне фамилия у него и благозвучная, и вполне благородная – Вселенский.

Чтеца приветствовали щедрыми аплодисментами. Побийволк поклонился, встал в ряды хора, и хор запел, да так, словно разверзлась бездна неба, осеняя слушателей сонмом сияющих звезд. Было исполнено молитвословие, сочиненное царем-юношей Федором Алексеевичем. Пели в унисон, с медлительною торжественностью, и такая великая, такая чистая вера звучала в слове, в гармонии слиянных воедино голосов, что казалось – это сама земля поет славу Творцу жизни.

Далее отец ректор сказал речь о духовной поэзии, были прочитаны переводы святого Романа Сладкопевца, и снова читали светские стихи. Вдруг из зала была предложена тема диспута: действие поэзии на женское сердце, женщина и поэзия. Желающих философствовать прилюдно не нашлось, но прозвучали поэтические откровения Каролины Павловой, Ростопчиной, Буниной.

Вечер заканчивал Вжибылович. Прерывающимся звенящим альтом, устремив глаза поверх голов в одну точку, юноша читал Надсона:

 
В тине житейских волнений,
В пошлости жизни людской,
Ты, как спасающий гений,
Тихо встаешь предо мной.
 

Последнюю строку Вжибылович почти прошептал, и зал замер, боясь не услышать сокровенного.

 
И, от борьбы отдыхая,
Снова готовый к борьбе,
Сладко молюсь я, рыдая,
С светлой мечтой о тебе.
 

Публика не могла смириться, что программа исчерпана. Полковница Московского его величества полка вышла на сцену и декламировала очень уверенно, с жестами:

 
Напрасно я ищу могучего пророка,
Чтоб он увлек меня – куда-нибудь увлек,
Как опененный вал гремучего потока,
Крутясь, уносит вдаль подмытый им цветок.
 

Стихотворение кончилось, и взоры обратились к отцу инспектору: неужели все? пора расходиться?

– Приглашаю дорогих гостей на чай, – сказал Тихон, и лица расцветила радость.

К чаю подали калачи, печенье, сотовый мед, но всем было дорого продлить чудесные минуты, озаренные поэзией.

– Поздравляю вас, отец инспектор, – подошла к Тихону игуменья Екатерина. – Стихи и молитвы на глазах преобразили юношество. Вы посмотрите, какой свет на лицах! Оказывается, наших детей могут окрылять не только прокламации и мерзкие тайны заговорщиков. Не оставляйте своего прекрасного начинания.

Преосвященный Гедеон взял Тихона за руку, прижал ее к своей груди и тихонько шепнул:

– Благодарю! Я от умиления плакал…

Подходили дамы, господа, говорили что-нибудь красивое, а полковница Московского его величества полка поднесла Псалтырь – переплет из серебряной парчи, с серебряной иконкой Спаса. Принялась упрашивать, чтоб отец инспектор тоже прочитал стихи.

– Хорошо, – сказал Тихон, улыбнулся застенчиво, – я что-нибудь из Александра Сергеевича…

– Нет! Нет! Надсона! Если не помните наизусть, пусть подадут книгу…

– Надсона? Как вам угодно.

 
Темно грядущее… Пытливый ум людской
Пред тайною его бессильно замирает:
Кто скажет – день ли там мерцает золотой
Иль новая гроза зарницами играет.
Напрасно человек в смятенье и тоске
Грядущие века пытливо вопрошает.
Кто понял этот свет, блеснувший вдалеке, –
Заря ли там зажглась, зарница ли мерцает?
 

– Ах, отец инспектор! Отец инспектор! – воскликнула полковница. – Вы – чудо! Это Бог привел вас в наш город.

Быстрое повышение

15 мая 1892 года глава Холмско-Варшавской епархии епископ Флавиан высочайшим указом во внимание к отлично-ревностному служению и особым пастырским трудам был всемилостивейше возведен в сан архиепископа.

Удостоились Станислава III степени учителя Холмской семинарии Владимир Шайдицкий и Василий Щеглов. Был подарен праздник и всему Холму.

Высокопреосвященный Флавиан благословил ректора архимандрита Климента, в сослужении с инспектором иеромонахом Тихоном, с духовником семинарии Кохановичем, экономом диаконом Сушинским совершить 25 мая в кафедральном соборе – впервые – литургию на греческом языке.

Волнений было множество, кафедральный собор не вместил всех желающих, но, слава Богу, служба прошла без заминок, без ошибок, но Тихону предстояло еще одно испытание: сказать проповедь. Местное общество, восхитившееся литературным праздником, ожидало от инспектора нечто выдающееся и уж по крайней мере неординарное. Тихон, прежде чем выйти на амвон, помолился у престола, но, увидев перед собою тысячи ожидающих глаз, запылал щеками, как мальчишка.

Боялся не услышать себя, но голос звучал ясно, дыхание удалось держать ровно. Показалось даже – это не он произносит слово за словом, а слово ведет его от сердца к сердцу.

– В Православной церкви, благочестивые слушатели, есть глубокий по смыслу и значению обычай, – начал Тихон серьезно и очень просто, – день, следующий за воспоминанием какого-нибудь торжественного события из домостроительства нашего спасения, посвящать празднованию в честь лиц, принимавших участие в этом событии. Так, издревле христиане в день после праздника Благовещения Пресвятой Богородицы собирались для празднования в честь архангела Гавриила, благовестившего Пресвятой Деве о зачатии Ею Христа Спасителя. В день после Рождества Христова – для праздника в честь Богоматери, послужившей великой тайне воплощения Бога Слова. Так поступает Церковь и в настоящий раз. – Тихон передохнул, глубоко, совсем по-детски, и почувствовал, как люди придвинулись к нему, душами придвинулись. – Вчера мы праздновали Сошествие Святого Духа на апостолов, а ныне совершаем празднество в честь Самого Святого Духа.

Всем ожидавшим от инспектора словесного блеска, огня в очах, власти в жестах пришлось испытать неловкость. Простота и вера пришельца из русской глубинки были такие настоящие, что всем захотелось иметь в себе это настоящее, искреннее.

А Тихон говорил и говорил:

– Этим самым Церковь стремится расположить нас к тому, чтобы мы не только праздновали Сошествие Святого Духа на апостолов, но и сами, по слову апостола Павла, исполнялись духом. А это настолько необходимо, что, по слову того же апостола, кто не имеет в себе Духа Христова, тот и не Его, не Христов, не христианин, тот и не живет истинною жизнью.

Читатели самых модных, самых парижских изысков, ценители мысли и полунамеков вдруг как-то сразу догадались: сказанное Тихоном – самая настоящая правда. Правда о подлинной, об ускользающей от них совершенной жизни.

Еще не вполне затихли пересуды о семинарском празднике, о службе на греческом языке в Духов день, о новом отце инспекторе, как вдруг новость – преогорчительная. Определением Святейшего Синода от 24 июня 1892 года иеромонах Тихон назначается ректором Казанской духовной семинарии с возведением в городе Холме в сан архимандрита. Инспектором назначен преподаватель Литовской семинарии иеромонах Антонин.

Снова дальняя дорога, новые люди, совершенно другой мир. И расходы, конечно.

В инспекторах всего три месяца. Половину майского жалованья отправил в Торопец, а теперь вот надо митру покупать, крест, дорогую мантию.

Вдруг телеграмма из Синода: в связи с переводом ректора Холмской семинарии архимандрита Климента ректором Московской семинарии архимандрит Тихон перемещается ректором Холмской семинарии.

В Холме ахнули!

Пришлось срочно принять дела, отдать первое необходимое распоряжение об экзаменах, о начале нового учебного года: «С 17 по 20 августа в Холмской духовной семинарии проводятся приемные испытания и переэкзаменовки. Прием прошений прекращается 1 августа. Плата за пансион 150 рублей в год. Исполняющий должность ректора семинарии иеромонах Тихон».

Наречение в архимандрита совершил в Пречистенском кафедральном соборе преосвященный Гедеон. День был сияющий – 5 июля, обретение мощей преподобного Сергия, игумена Радонежского.

Преподаватели подходили, вежливо поздравляли, но в глазах лед. Уж очень скачет новоиспеченный монашек. Вычисляли покровителей. Такой вроде бы светлый, бесхитростный, а гонит на перекладных.

Искренне порадовался за Тихона один только настоятель собора протоиерей Иван Завитаев, он только что получил новое место и, поздравляя, знакомился:

– Преподавал в Вяземском духовном училище. Кандидат богословия. Сердечно, сердечно рад. Правильно Победоносцев делает: молодым людям нужны молодые наставники. Не окосневшие, понимающие запросы. Молодежь у нас ведь совершенно брошенная…

– Вы так похожи на моего отца! – растрогался Тихон.

…Отпуск новому ректору дали. Тотчас уехал в Торопец, к батюшке, к матушке, на родную землю – за благословением, за силами для полета на иных, на высоких небесах.

Иоанн Тимофеевич, радуясь сыновнему успеху, помолодел: парню двадцать семь лет, а уже ректор семинарии!

– Я не самый ранний, батюшка! – смеялся Тихон. – Архимандрит Антоний (Храповицкий) в двадцать шесть стал ректором. И не какой-нибудь Холмской – Санкт-Петербургской семинарии! А через год он уже ректорствовал в Московской духовной академии! В двадцать семь лет – ректор академии.

– Твое первенство впереди! – заупрямился старик.

– Да какое же такое первенство? – всплескивала руками матушка Анна Гавриловна, но было видно: мужнее упрямство ей по душе.

– Не знаю какое! А будет!

– Не люблю ни гаданий, ни пророчеств! – огорчился Тихон.

– Родительские заскоки простительны, – сказала матушка. – Сходи на озеро, на небо, на воду погляди, наберись впрок покою в сердце… В семинарии дитяти хоть и большие, а все дитяти. За ними глаз да глаз.

– Пойду, действительно, пройдусь по берегам, – согласился Тихон. – Пудовые-то карпы не перевелись?

– Разговоров на пуд слышала, а вот видеть пудовых рыбин что-то пока не довелось.

Июльскую жару смыло дождями. В небе толклись облака, за озером, у горизонта, ходили, как цапли, тучки, пахло большой, чистой водой.

– Эй, отец ректор! – окликнул Тихон свое отражение с мостков.

Стало грустно. Впереди скорая и долгая разлука со стареньким отцом, с матушкой.

Мысли рассеялись, и одна только непонятная печаль осталась в нем. Вдруг увидел в воде радугу. Нарядные, как детская игрушка, воротца. Поднял голову: радуга перекинулась с берега на берег и словно бы звала: «Да идите же вы под мои дивные своды, не мешкайте!»

– Здравствуй! – сказал Тихон радуге, как родному человеку. В памяти всплыл зеленый бугорок, золотые гвоздики цветов, розовый камень, похожий на рыбу. – Плывем, Господи! Плывем…

На обед были судак и налим.

– Монахам ведь по две рыбы положено? – сказал батюшка.

– В большие праздники… Но у нас на Западе позволено мя-соедение.

– Матушка, завтра приготовь индейку.

– Дозволение – не указ… Мне бы завтра хотелось в Пошив-кино съездить.

– Поезжай, – согласился Иоанн Тимофеевич. – Проведай Ивана… Михаила привези. Загостился в Пошивкине.

– Батюшка и матушка, я Михаила с вашего позволения и по вашему благословению хочу в Холм взять. Надо Мише закончить семинарию. У нас хороший преподаватель литературы, а братец наделен даром слова. Для литератора образование – фундамент.

– Что ты нас уговариваешь, – сказала Анна Гавриловна, – мы будем благодарны за Мишу.

– Какие еще благодарности! – нахмурился Иоанн Тимофеевич. – Он – брат! И слава Богу – хороший брат.