Текст книги "Патриарх Тихон. Пастырь"

Поклонник Оригена

Пронесся слух: в академию назначен очередной инспектор, некий архимандрит Антоний. Прежним инспектором был ректор Арсений.

Скоро узнали фамилию Антония – Вадковский.

На переменах возле Храповицкого и Грибановского кучковались студенты разных курсов: требовалось высокое мнение светочей – какие ветры дуют теперь в академические паруса – ректор открыто приблизил к себе любимцев Янышева.

– Антоний (Вадковский) – редактор «Православного собеседника», магистр богословия, любимый профессор Казанской духовной академии, – сообщали студентам Храповицкий и Грибановский. – Скорее всего, нам повезло.

Нашлись земляки нового инспектора. Родом Вадковский был из Тамбовской губернии. Отец – священник, служил в селе Ширингуши. Мирское имя Антония – Александр Васильевич. Окончил Тамбовскую семинарию и Казанскую академию. В академии был оставлен на кафедре пастырского богословия и гомилетики. Ученый из серьезных. Несколько лет занимался описанием старопечатных книг и рукописей из собрания Соловецкого монастыря.

Новые и новые сведения летали, как ласточки, по академии. Узнали: о монашестве Вадковский не помышлял, но умерла жена, четыре года был вдовцом, сам воспитывал двоих детей, и вдруг летучая болезнь забрала обоих. Несчастье подкосило профессора. Отринул от себя мир с отвращением. Можно сказать, бежал в монашество. Постригал Вадковского владыка Палладий, казанский архиепископ. Послушание новый инок получил сразу высокое: стал игуменом Иоанно-Предтеченского монастыря, у себя же в Казани. Не прошло года, вернули в академию инспектором. И вот перемещение с повышением…

Ректор Арсений представил архимандрита Антония на вечерней молитве. В неровном свете свечей подробно разглядеть новое начальство студенты не успели. Высокий, темноволосый… Спину держит прямо – значит, порядок любит. На предложение ректора сказать студентам свое кредо ответил одной фразой:

– У нас впереди есть время, чтобы узнать многое друг о друге, теперь час молитвы – вот и помолимся.

От этих слов зародилась в сердцах студентов тревога: ждали со сладостной надеждой обрести еще одного профессора из «своих», знавшего в детстве и в юности нужду, из честнейших – достигшего ученых степеней, сана архимандрита, должности инспектора без протекций.

Природная даровитость, чистота души да Божья воля – вот три ходатая таких людей.

На первой лекции нового преподавателя Беллавин волновался, словно сам должен был держать слово перед аудиторией, избалованной замечательными лекциями ученейших богословов России.

Думал увидеть человека подавленного, может быть, даже равнодушного, ибо Бог взял у него все, что дорого в жизни, и ошибся.

Архимандрит был густобровый, густобородый, лицо открытое, русское, в серых глазах воля и синее сияние… Свой крест монах Антоний нес не на сгорбленной спине, другим горбиться тоже, пожалуй, не позволит.

Профессор положил на кафедру тетрадь, открыл, подошел к окну и, трогая рукою нагрудный крест, первую фразу произнес негромким, монотонным, без оттенков, чистым голосом:

– История проповедничества есть повествовательное представление господствовавших в Христианской церкви в течение всего ее существования общественных христианско-нравственных наставлений, постепенное раскрытие свойств этих наставлений христианской проповеди, отношений, в которых она находилась к другим формам, и, наконец, тех влияний, которые оказывала она на состояние Церкви от начала ее существования до нынешних времен по отношению к ее вере и членам. Все сказанное есть понятие о гомилетике, а предмет этой науки следующий…

Антоний встал за кафедру и, накрыв ладонью тетрадь, словно бы опираясь на ее авторитет, так же монотонно, ясно, не нажимая на слова, определил, что же такое гомилетика, и все слушали, следя за мыслями профессора и принимая эти мысли, как свои, жившие в них всегда в чувстве, но только теперь проявившиеся в слове.

– Существенный и главный предмет истории проповедничества составляет христианская церковная проповедь, рассматриваемая в ее последовательном развитии как по отношению к практике ее, так и к теории. Таким образом, она слагается из двух элементов: из истории церковного собеседования, что составляет историю проповедничества в собственном смысле, и из истории его теории – истории гомилетики. К церковному собеседованию относится всякое общественное, хотя бы даже и совершенно безыскусственное религиозное наставление… История церковного собеседования занимается по преимуществу изучением главных изменений в его судьбе, повышением или понижением проповеднического вкуса и более или менее целесообразного отправления самой проповеди с ее причинами и последствиями…

В словах Антония не было ни нарочитой занимательности, ни молниеподобных откровений, привлекало иное: каждое положение казалось истиной, которую нужно принять, сохранить, а главное – следовать ей.

Говоря о достоинствах проповеди, Антоний находил, что «содержание, конечно, важнее формы, но одно без другого недостаточно. Произведения, в которых форма составляет главное – произведения искусственные, недостойные проповеди как возвещения Божественной истины. Христиански чистое и достойное содержание без приличной формы говорит о недостаточно благоговейном отношении к высоте этого содержания. Достоинство совершеннейшего христианского красноречия поэтому должно быть приписываемо тем проповедям, которые соединяют в себе оба эти качества – чистоту веры с достойною формой».

О проповедях Христа Антоний говорил просто, без мистического тумана. Цель проповедей, препятствия к достижению цели, успех, причины успеха. А раскрывая свойства Божественного Слова, выделял выбор материи, основанный на практической жизни, употребление Священного Писания и притч; раскрывая способ доказательств, указывал на форму речей Христа.

С первой же лекции гомилетика стала любимой наукой.

Все с нетерпением ждали, как профессор Антоний оценит ораторскую деятельность Оригена.

Ученик неоплатоника Аммония Сакка Ориген возглавлял христианскую катехетическую школу в Александрии, а потом в Кесарии. Дал развитие всех теологических направлений, почитал свою систему ортодоксальной, но через полтора столетия ортодоксальность великого экзегетика была поставлена под сомнение, а в 553 году Вселенский Собор осудил Оригена.

Антоний, оценивая аллегорический метод истолкования Библии (буквальное истолкование Ориген называл Лотовою женой, превращенной в соляной столб), сказал без оговорок:

– Его беседы, или гомилии… составляют драгоценное сокровище для церковного витийства, давая нам возможность оценить его ораторский талант, и, кроме того, сообщают верное понятие о форме и характере евангельской проповеди в третьем веке… А как нам, грешным, не восхититься благоразумной, хотя и огорчительной скромности Оригена, который позволил записать свои проповеди только в пору зрелой мудрости, после шестидесяти лет?

Говоря о временах седой древности, профессор Антоний не забывал вернуть своих слушателей в нынешний день.

– Разве это не прискорбно, – обращался он к студентам, – что правильное, постоянное и методичное изъяснение Евангелия не составляет более обычаев, приемов современного проповедничества?

– То правда, – соглашался профессор с критиками, – краткость и сжатость не были принадлежностью Оригена, но зато его речь была обильна и ясна… Феофил Александрийский называет его ваятелем слов, но, очевидно, подобные суждения страшно преувеличены. Ориген никогда не говорит из пустого удовольствия говорить, и каждое его сочинение имеет великую силу.

Слушая Антония, студент Беллавин рисовал себе мир, в котором жил неистовый аскет, неутомимый проповедник. Сохранилась малая часть его гомелий, числом в две тысячи! То было время всемирной христианской надежды на скорое преображение человеческой природы, время бестрепетной веры. Будет ли у России когда-нибудь свой Ориген? Можно ли поднять русский народ словом, поднять и повести на делание блага всему миру и самим себе? Было ли, будет ли в истории такое, чтоб на причастие, на покаяние пришел весь народ и преобразил себя?

– Беллавин, вы где-то далеко. – Профессор стоял перед студентом.

Вспыхнул, встал:

– Простите меня, профессор. Я думал о том – родится ли когда-нибудь в России свой Ориген. Возможно ли покаяние всего народа… Но я, думая о своем, слушал вас.

– И вы можете передать хотя бы общий смысл сказанного мною?

– Да, профессор. Вы привели пример многословия Оригена и процитировали его: «Господь уснул». Такое удивительное и замечательное событие. Тот, Кто никогда не спал, погрузился в сон. Тот, Кто управляет небом и землею, уснул! Тот, Кто никогда не спит, представляется спящим! Да, Он спал телесно, но Своею Божественною силой возмущал море, поднимал волны, устрашал Своих апостолов, чтобы дать им потом доказательство Своего могущества. Иисус Христос спал по отношению к тому, подобно тому, как сидел у колодца, усталый от пути, пока был телом человеческим. Иисус спал, как человек, но силой Своего Божества Он возмущал море и потом утишал его. Он спал телесно, для того чтобы возбудить Своих учеников и сделать их бодрыми, а главным образом с целью научить нас, чтобы мы не допускали заснуть нашей душе, нашему уму и благоразумию, но чтобы бодрствовали во всякое время, прославляя Господа и прося у Него здоровья и жизни…

– Вы слышали и меня, и Оригена, – улыбнулся Антоний, – что же до ваших забот о российском Оригене, до мечтаний о всенародном покаянии… мне это близко… Поздравляю вас, такая филологическая память – дар… Но дар – это алмаз. Чтобы алмаз заблистал во всю свою красоту, его нужно огранкою и шлифовкою преобразовать в бриллиант. Огранка – наука, здесь многое зависит от учителей, а вот шлифовка – это ваш собственный труд.

Стремительные перемены

18 мая 1885 года, в День мученика Феодота Корчемника и семи дев-мучениц, ректор академии преосвященный Арсений, епископ Ладожский, постриг пятикурсника Алексея Храповицкого в монашеский чин, в мантию. Была суббота под воскресенье Всех Святых, в земле Российской просиявших.

Преосвященный Арсений нарек постриженника Антонием в честь преподобного Антония Римлянина. Может быть, потому, что преподобный отец прославился в Новгородской земле. Житие Антония Римлянина одно из самых мистических. Родился Антоний в Риме. В семнадцать лет, получив наследство умерших родителей, забил сокровища в бочку и пустил в море. Двадцать лет прожил в скиту, пока монахов не разогнали латиняне, бродил по свету, целый год спасался на берегу неведомого моря, на камне. 9 сентября 1105 года сей камень буря унесла в открытый простор и через день, под праздник Рождества Богородицы, поставила на берегу реки Волхов в трех верстах от Новгорода. Здесь Антоний основал Рождественский Богородицкий монастырь. Сюда и приплыла бочка, пущенная в море в юности. Рыбаки поймали.

Получив свое богатство во второй раз, Антоний истратил его с пользою, купил земли для монастыря и построил собор Рождества Пресвятой Богородицы. Сей собор и поныне стоит.

Новое имя Храповицкий принял как награду, пока еще не заслуженную.

В простых иноках ходил меньше месяца.

12 июня посвятили во диакона, 30 сентября – в иеромонаха. Ректор Арсений оставил Храповицкого в академии, а Синод пожаловал первой должностью – субинспектор Санкт-Петербургской духовной академии. Двадцатидвухлетний Антоний (Храповицкий) стал помощником сорокалетнего инспектора Антония (Вадковского).

Был удержан при академии и другой иеромонах – Михаил Грибановский.

Если Храповицкий принял свое назначение как должное, Грибановский попытался отказаться от желанного для многих места. Хотел уйти в монастырь, но Антоний (Вадковский) настоял не торопиться, не самовольничать. Грибановский поехал в Оптину пустынь, и знаменитый старец Амвросий благословил его служить в академии.

Вышло так, что очень скоро дальнейшее пребывание в родных стенах превратилось в пытку совести для Храповицкого. Ректор Арсений, пекшийся о спасении душ своего ученого юного стада, пользуясь особой близостью субинспектора к студентам, потребовал от него доносить обо всех, даже самых незначительных нарушениях дисциплины. Иеромонах Антоний тотчас написал в Синод прошение о переводе. Строптивца решили наказать. Отправили преподавателем неполной семинарии в Польшу, в Холм. Но неугоден стал и Арсений.

А тут еще на Духовную академию надвинулась тень позора. 3 марта 1887 года арестовали Новорусского, оставленного в прошлом году претендентом на кафедру, профессорским стипендиатом. Человек верующий, застенчивый, Михаил Васильевич никогда не участвовал в каких-либо протестах. Диссертацию писал о немецком психологе и педагоге Бонеке. От какой бы то ни было политики был всегда далек. Жил до пятого курса в академическом общежитии. И вот – заговорщик! На его квартире, в Парголове, нашли бутыль азотной кислоты для производства трех фунтов динамита. Динамит преступники приготовляли, чтобы начинить бомбы, предназначенные его величеству государю Александру III.

– Ужас! Ужас! – говорили в академии друг другу студенты и преподаватели. – Ужа-а-ас!

Злоумышленников и главу их, студента университета Александра Ульянова, полиция переловила 1 марта: убиенный государь Александр Николаевич Освободитель в день страшной смерти своей защитил с небес царственного сына от бомбы.

Судили покусившихся на жизнь помазанника Божьего 15–19 апреля. Пятерых приговорили к повешению, Михаила Васильевича Новорусского – к пожизненному заточению в крепости.

В апреле же состоялось перемещение Арсения (Брянцева). Поехал в Ригу, окормлять жизнь епархии.

Ректорское место освободилось для новой восходящей звезды – Антония (Вадковского).

Во-первых, он был своим человеком в доме обер-прокурора Константина Петровича Победоносцева. Супруга Победоносцева, Екатерина Александровна, души не чаяла в этом безупречной честности архимандрите, надевшем монашескую одежду не ради чинов и наград, а по несчастью. Архимандрит Антоний был так естественен, так искренен в каждом слове своем, в каждом движении – при его-то строгой красоте!

Во-вторых, Антоний соответствовал кадровой методе Победоносцева. Обер-прокурор не доверял монахам, надевшим черное со студенческих лет, двигал на высшие должности людей ученых или протопопов, принявших постриг по воле судьбы. Антоний (Вадковский) казался Победоносцеву чуть ли не идеальным претендентом на архиерейство.

Было и третье: новыми притягательными людьми умные царедворцы угощали своих высоких покровителей. Протопресвитер Иоанн Янышев, ревниво следивший за делами академии, по совету Константина Петровича представил инспектора Антония императрице Марии Федоровне. Императрица оценила ум, природную величавость, отменные манеры провинциала и ради испытания попросила помочь ей. Антоний помог: очень быстро и на высоком уровне поставил преподавание Закона Божьего в учебных заведениях ведомства ее императорского величества.

Помог заодно и Екатерине Александровне: написал устав для Свято-Владимирской женской учительской школы. Эта школа была детищем супруги обер-прокурора.

Вчерашний провинциал стал желанным человеком для высокородного чиновничьего Петербурга, началось восхождение.

В апреле 1889 года архимандрит Антоний указом государя Александра III был назначен ректором Санкт-Петербургской духовной академии, а уже 3 мая его хиротонисали во епископа Выборгского, викария Санкт-Петербургского.

Чуть ли не первым деянием нового ректора стало возвращение в академию Антония (Храповицкого), на должность доцента по кафедре Ветхого Завета.

Студентам быстрое возвышение Антония (Вадковского) казалось справедливым. Возвышение умного, не рвущегося к власти человека и впрямь было обнадеживающим…

Преосвященный считал непростительным держать замкнуто, отстраненно от мира духовные силы академии. Государству было трудно, ломка крепостнического строя протекала болезненно и долго. В городах и местечках как грибы поднимались заводы и фабрики. Среди капиталистов многие вышли из крестьян, вели дела до безобразия прижимисто, обирали рабочих. Озлобление выливалось в бунты. По всей России прокатилась молва о Морозовской стачке. Присяжные взяли сторону рабочих, царь в гневе упразднил сам институт присяжных. В Петербурге орудовали марксисты, прививали рабочим завезенный из Европы атеизм.

Преосвященный Антоний решил побороться за души рабочих. Обновляя миссионерскую работу Общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной церкви, он привлек к проповедничеству студентов.

Третьекурсник Беллавин вместе со своими товарищами по воскресным дням ходил на заводы беседовать с рабочими. Открылось: пастырь без осмысленного опыта народной жизни, без житейской мудрости не соберет стада под крышу святой благодати. Беседы с рабочими были еще одной академией.

Румяная земля

Закончив третий курс, Василий Беллавин пожил с неделю в доме отца, в Торопце, и поехал к брату Ивану, который получил место священника в Одигитриевской церкви Пошивкина погоста.

Церковь и дом батюшки стояли неподалеку от озера Жижцо. В народе говорили, что в окружности оно не меньше сорока верст. В озеро впадали реки Кудесница, Должа, Узмень и множество ручьев. Украшением Жижцо были два острова, Серебряный и Окромез.

Супруга Ивана поехала к своим родителям показать годовалого внучонка, а сам он только-только разделался с сенокосом, благо угодья причта близко, на островах.

– Я холостякую, одной ухой кормлюсь, – признался Иван. – На зорьке – на лодочку, заеду за Серебряный, у меня там свое местечко. Заводь махонькая, а рыбка клюет с аршин.

– Так уж и с аршин! – засмеялся Василий.

– Сам увидишь. Тут и судак, и щука, и налим, шарашпер…

– А это что такое?

– Род судака. Лини попадаются, лещи, язи. Плотва косяками ходит. Берега возле погоста, сам видел, песчаные, но возле леса места есть илистые, там можно и с бредешком походить.

Иванова ушица была сладка: трех судаков завалил в чугун.

Поели, помянули добрым словом Павла, поговорили о младшем Мишеньке. Мишенька по полугоду болеет. Уже четырнадцать лет, а перешел только в третий класс духовного училища.

– Ничего, выучится, – вздыхал Иван, – он вроде покрепче стал…

После обеда прилегли на полчасика, и захотелось батюшке показать брату приход. Заложили лошадку в бричку, поехали по деревенькам. Фаонь, Загорье, Михалково, Васихново, Татвужно, Парна, Вечково… Деревеньки небольшие, но избы везде стояли тесно. Зажиточных крестьян можно было по пальцам сосчитать. Их дома устроены из двух изб, соединенных сенями.

– Сколько у тебя прихожан? – спросил Василий.

– Мужского пола за шесть сотен, женского почти семь. На хуторах латыши живут, человек двадцать, но эти не мои, лютеране. Ни католиков у меня нет, ни евреев, ни раскольников. Место благополучное.

Как в детстве в вечерние застолья, принялся старший брат задавать младшему вопросики:

– А ну-ка, академик, помнишь ли, кто из праотцев самый большой долгожитель и сколько лет прожил?

– Мефушелах.

– Мафусаил!

– По-еврейски Мефушелах. «И жил Мефушелах сто восемьдесят семь лет и родил Лемеха… И было всех дней Мефушелаха девятьсот шестьдесят девять».

– А кто жил семьсот семьдесят семь лет?

– Лемех.

– Чем же тебя срезать?.. Скажи-ка мне, кто такие Елдад и Модад?

Василий сдвинул брови и развел руки:

– Не помню.

– Двое из семидесяти старейшин израилевских…

– А! Их Моисей не поставил к скинии, но они пророчествовали… Это в «Числах». Там еще про перепелов, которых Господь принес от моря… «Мясо еще было в зубах их и не было еще съедено, как гнев Господень возгорелся на народ, и поразил Господь народ весьма великою язвою».

– Ты все наизусть шпаришь!

– Я это место в курсовом сочинении цитировал.

Иван принялся расспрашивать об академии, а сам подводил брата к тому, чтоб поделился планами на будущее.

– Расторопные, знаю, студентами постриг принимают… Ученому монашеству о перспективах и думать не надо, само собой все делается; сначала преподаватели, потом инспекторы, ректоры, а там и архиереи.

– Как Бог даст, – улыбнулся Василий. – Наш ректор преосвященный Антоний раннего монашества не одобряет. Он о том и в сочинениях своих пишет: «Все живое по природе любит жизнь и отвращается от смерти. В жизни благо, а отнюдь не в самоуничтожении». Иван, да ведь этому и Писание учит: «Пусть во всякое время одежды твои будут белы и пусть масти не оскудевают на голове твоей. Наслаждайся жизнью с женою…»

– Значит, по нашей дорожке пойдешь, в белое духовенство? А товарищи – раз-два! – и преосвященные. Не пожалеешь?

– Преподобный Нил Сорский так учил: «Бог приемлет от людей веру и дарует верным Небесные дарования». Будет и мне по вере.

– Вася, ты скажи без умничанья: есть кто на примете? Небось какая-нибудь петербургская краля?

– В академии наши крали – науки.

– Ректор-то ваш иному учит. Хороший, видно, человек.

Когда возвращались домой, на берегу Кудесницы встретили девушку. Шла по лугу босая, в шафрановом деревенском сарафане, с венком кувшинок на русой голове. Высокая, величавая, а личико детское, светлое, но глаза! Под строгими бровями – черный огонь. У Василия дыхание перехватило.

Девушка молча поклонилась братьям.

– Здравствуй, Мария Петровна, – сказал ей Иван.

– Спаси вас Бог, – ответила девушка. – Мой батюшка три раза ходил к вам.

– Что-то приключилось?

– Приключилось, – ответила серьезно и тотчас сверкнула удивительно ровными жемчужными зубами. – Матушка пирогов напекла.

– До пирогов мы охотники. Садись, подвезем.

– Не-ет, – сказала девушка нараспев, – у меня тут дело…

– А пироги?

– К пирогам я поспею.

Иван видел: глаза у брата просят обернуться, но сидел как дерево.

– Наша соседка. Дочка диакона Петра Бабинина. – Иван хлопнул лошадку вожжей и заодно стер ладонью улыбку с лица.

Ходить по пироги – языка не щадить. Батюшка Иван, привыкший сиживать на свадьбах, на крестинах, на похоронах, сладких слов не жалел, похваливал начинку, тесто, печь и мастерицу. Василий ел в охотку, улыбался, но на слова скупился, не умел польстить.

– Очень вкусно, – говорил он смущенно. – Очень, очень вкусно.

Отец диакон, желая показать ученость, принялся расспрашивать, что нынче читают студенты академии из философского.

– Многое и с увлечением, – ответил Василий.

– А читают ли книги по психологии? Психология для пастырской службы весьма ведь полезна.

– Да, читают… В последние два семестра мне пришлось штудировать Теодюля Рибо «Наследственность душевных свойств», Чарлза Дарвина «Происхождение человека и подбор по отношению к полу», Самуэля Смайльса «Самостоятельная деятельность».

– А Спенсера читывали?

– Из Спенсера я конспектировал «Основания нравственности»… Очень интересную работу психологического направления я нашел у русского автора Струве: «Самостоятельное начало душевных явлений».

Мария Петровна, сидевшая возле самовара, обмахивала лицо шелковым розовым платочком и нет-нет да и вздыхала.

Отец Петр спохватился:

– Для молодых долго за столом сидеть – все равно что долго в храме стоять… Машенька, бери Василия Ивановича, покажи ему нашу радость…

– На качелях покачайтесь, – подсказала дьяконица. – Да не забудьте: на посошок у меня пироги с голубикою.

Вышли в сад.

– Боже мой, а мы в избе сидим! – ахнула Мария Петровна.

В небе тоже был сад. Облачка как бутоны еще нераспустившихся цветов. Розовые, застенчиво нежные. Их все прибывало, прибывало, словно за горизонтом, за морем кто-то огромный и без меры счастливый собрал все розовое в мире и подбросил.

На Марии Петровне платье было тоже розовое. Василий Иванович не смел прямо посмотреть на девушку.

– Вот сюда, – сказала она, показывая узкую тропу между грядок.

Подвела к баньке, а банька была не простая, о две половины.

Нагнувшись, вошли в душное влажное помещение, сплошь заставленное деревцами в горшках.

– Видите? – показала Мария Петровна.

На каждом деревце висели зеленые плоды. Пахло лимонами.

– Субтропики!

– Это батюшка такой затейник. Идемте на качели, душно.

На качелях Василий Иванович качался в последний раз третьеклассником духовного училища, когда ездили в гости в Борки, а Мария Петровна была охотницей высоких летов. Она раскачивала качели, приседая резко, с силой. Земля отлетала прочь, и там, на высшей точке взлета, когда душа замирает, а сердце останавливается, его находили неистово радостные черные глаза. Преисполненный отваги, он летел к ним сверху, к широко распахнутым, к зовущим, но Мария Петровна звонко смеялась и, не дождавшись, сама взмывала к ласточкам. А ласточки затеяли карусель. С восторженным визгом мчались они круговертью с неимоверной высоты к яблоням, увертывались от удара, и скорость уносила их обратно в розовую кипень.

– Земля… тоже… розовая! – крикнул, захлебываясь ветром, Василий Иванович.

– И вода! – откликнулась Мария Петровна.

– Даже избы.

– Весь мир! Вся Вселенная! – Девушка опустилась на доску.

Качели качались сами по себе, ветер сник, но кровь билась в висках все так же громко.

Взлетая и падая, окунулись они, наконец, в тишину вечера.

Мария Петровна сидела словно бы забывшись.

«Господи! Что же это я молчу?» – ужаснулся Василий Иванович и вдруг спросил:

– А где же венок из кувшинок?

– Завял, – сказала Мария Петровна. – Я его курам бросила.

– Может быть… если вы, если у вас окажется свободное время… Может быть, вы познакомите меня с окрестностями… с Кудесницей…

– Хоть с утра, хоть когда угодно. – Мария Петровна подняла на Василия Ивановича глаза, и он не успел спрятаться в свое трусливое смущение.

Они ходили на Кудесницу и плавали в лодке на острова. Над ними шуршали крылышками стрекозы, золотой мед кувшинок кружил им головы.

В последний вечер Василий Иванович и Мария Петровна ходили вдоль берега Жижцо, взявшись за руки. Сидели под луной на бревнах. И там, на бревнах, уговорились: Василий Иванович заканчивает академию, получает место, устраивается, и тогда они пойдут под венец.

– Никогда не забывай, какой розовой, какой счастливой и нежной бывает земля, – сказал Василий Иванович, прощаясь.

– Ох, Господи! Пусть этот год промелькнет как сон. – Мария Петровна поклонилась жениху и горько расплакалась.