Текст книги "Тишайший (сборник)"

Москва задумалась

В день рождения, десятого марта, поздравили Алексея Михайловича смутной весточкой, будто бы во Пскове гиль, будто бы воры перехватили Нумменса, везшего шведской королеве Кристине казну. Вместо праздника – тяжкая забота. Три ночи государь не спал. Молился, требовал от думного дьяка Алмаза Иванова точных известий. Известий не было, а слухи куда как страшны.

Пришел Алмаз Иванов к государю с вопросом, сообщать ли шведскому посланнику де Родосу о случившемся, а государь сам к нему с тем же.

– Как же Родосу о гиле теперь сказать? Родос для казны большую охрану просил, а мы ему отвечали в гордыне – зачем-де охрана, в стране спокойствие…

– Государь, пока не будет гонца от Собакина, говорить Родосу о гиле нельзя. Напугаем. Сообщит он своей королеве о надругательстве над Нумменсом, а королева, не дай Бог, пошлет для охраны своих послов войско…

– Молчать нужно, успокаивать Родоса! – решил государь. – И чтоб никаких слухов до него не дошло! Людишки-то на Москве прослышали о Пскове?

Алмаз Иванов опустил голову:

– Разное болтают, государь!

– Болтунов на цепь! – вскочил Алексей Михайлович, к окошку подбежал: померещилось ему что-то зловещее.

Окно было заморожено. Узор затейлив, игрист. Не знать бы ни о чем.

Нехорошее вспоминалось. Вспоминалось, как толпа два года назад схватила за узду его лошадь и потребовала выдать с головою притеснителей – бояр. Вспоминалось, как пылала Москва: горели Петровка, Дмитровка, Тверская, Никитская, Арбат, Чертолье, посады. Вспоминалось, как стоял он сам во время крестного хода перед толпой и униженно выпрашивал у нее жизнь дорогого человека, учителя своего и свояка Бориса Ивановича Морозова. А ну как опять встрепенется Москва, Псковом взбаламученная?

Алмаз Иванов, глядя на государя, не решался подступить к нему с другими важными делами. И вдруг один из его дьяков подошел к нему и шепнул что-то. Государь слухмен был:

– Гонец? Зовите его ко мне!

– Приехал с известием дворянин Ордин-Нащокин, – радостно сообщил государю Алмаз Иванов.

Афанасия Лаврентьевича ввели к государю. Повалился в ноги.

– Вставай и рассказывай, – сказал государь спокойно.

Алмаз Иванов глянул на государя и подивился происшедшей на глазах перемене. Царь сидел по-царски. Лицо серьезное, важное, на губах приветливая улыбка.

– Государь! – сказал Ордин-Нащокин, и голос его прервался. – Мой государь, если до тебя дошли слухи, что во Пскове гиль, это правда! Но Псков верен тебе, государь мой! Во Пскове много людей, готовых оружием наказать чернь. Люди эти пока таятся… Воевода Собакин упустил время, когда искру бунта можно было погасить легко. Теперь воевода бессилен. Он потерял власть.

Афанасий Лаврентьевич смотрел царю в лицо, и царь, помаргивая, качал в такт его словам головой, словно сочувствовал дворянину: вишь, мол, какие дурные вести приходится говорить тебе государю.

– Это бы еще полбеды, – продолжал Афанасий Лаврентьевич, – беда в том, что воры захватили Нумменса. Нумменс ехал на Немецкий гостиный двор. Его перехватили у Власьевских ворот, чуть было ослопом не убили, потащили в прорубь топить. Но, слава Богу, Всевышний миловал от такой напасти. Нумменса забрали у толпы всегородние старосты и отправили под охраной в Снетогорский монастырь. Туда же отправили и казну. Деньги при Нумменсе пересчитали.

– Отчего же произошел гиль? – спросил государь.

– Слишком высоко подняты цены на хлеб.

Умолчал честный дворянин о мошеннике Емельянове. У родни-то, у Нащокиных, рыльце тож в пуху.

– Но ведь цены были подняты на время! – воскликнул государь. – Нужно было заплатить королеве Кристине за перебежчиков. А коли во Пскове был бы голод, то хлеб привезли бы из других городов. Почему псковичи не били мне челом?

– Никифор Сергеевич Собакин не принял челобитной.

Царь сокрушенно покачал головой:

– Ах, Никифор Сергеич!

– Государь, осмелюсь тебе сказать… Мои люди провели в сотнях выборы. Выборные ходят по дворам, уговаривая честных людей отстать от воровства… Бунтуют праздные гуляки. Работящий и степенный народ плачет и кается, что дал вовлечь себя в гиль… Скоро приедут челобитчики просить твоей царской милости…

– Как дети малые: напакостят и боятся…

– Государь, я верой и правдой служил твоему батюшке, блаженной памяти государю, его царскому величеству Михаилу Федоровичу. Я был при дворе молдавского князя Василия. Василий помог его величеству заключить мир с турками… Я говорю это потому, что дело было многотрудное, и я никогда не скрывал правды, какой бы горькой она ни была… Государь, прости мне длинную речь мою, но я был бы плохим тебе слугой, если бы скрыл еще одну неприятную весть. В гиле заводчиками стрельцы новых приказов.

– Они завидуют немцам, принятым на службу, – сказал государь просто. – Немцам мы платим много, а своим платим мало. Жалованье урезали… Но что делать? В казне пусто. – И рассердился вдруг: – Чем бунтовать, перенимали бы у немцев строй и выучку! Жалованье просить резвы, а как на битву идти, так всю резвость по дороге растеряют.

Афанасий Лаврентьевич откланялся.

– Я не забуду тебя, – сказал ему государь.

Навстречу выходящему из царских палат Ордину-Нащокину быстро прошел думный дворянин. Ордин-Нащокин услышал, как он громко сообщил государю:

– Гонец от псковского воеводы окольничего Собакина!

Афанасий Лаврентьевич улыбнулся.

Они стояли друг против друга: думный дьяк Алмаз Иванов и посол шведской королевы Кристины при Московском дворе де Родос.

Алмаз Иванов предложил послу сесть, а сам, не скрывая озабоченности, прошелся по комнате.

– Недели две тому назад, – сказал наконец думный дьяк, – я говорил вам, что Нумменс, везший ее величеству шведской королеве Кристине денежную казну, путешествует в полной безопасности. Так оно и было… Но что я вам сообщу сейчас, пусть вас не волнует, ибо скоро дело уладится. Во Пскове объявились мятежники. Они попытались захватить казну и Нумменса. Все уже обошлось: жизни Нумменса опасность не угрожает. Всегородние старосты защитили королевского посла. Казна цела. Нумменс вместе с казной под охраной от возможного нападения находится сейчас в Снетогорском монастыре, в трех верстах от Пскова.

– Не проще ли, чем охранять посла ее величества, было бы переправить его за рубеж? – задал простой вопрос де Родос.

На простые вопросы отвечать маетно. Замялся Алмаз Иванов:

– Не все еще ясно… Во Псков после первого же известия о бунте направлен гонец Арцыбашев. Утром нынче уехал на смену воеводе Собакину новый воевода, князь Василий Петрович Львов. Готовится в путь и князь Федор Федорович Волконский с дьяком Дохтуровым. Им приказано провести следствие и сурово наказать бунтовщиков.

– Может быть, Пскову требуется помощь? Моя королева всегда готова оказать ее своему брату, государю царю и великому князю всея Руси Алексею Михайловичу.

– Нет! Нет! – возразил Алмаз Иванов. – Бунт уже прекращен, но я не мог не сообщить вам об этом несчастном происшествии. Государь опечален… Еще раз повторяю, мятежники будут наказаны беспощадно.

Московский гонец

Москва была напугана, Москва волновалась, а во Пскове – тишина. Псковичи ждали ответа на челобитную. Было отписано три челобитных: о хлебе, чтоб не отдавать шведам, о воровстве Федора Емельянова и о Нумменсе и казне.

Челобитные вез мясник Прохор. Ехал он в Москву по найму, вместо выборного на сходе посадского человека Степана Шепелина. С ним ехал сапожник Юшка Щербаков и посадский человек Сысой Григорьев. Сысой заменил отца, убоявшегося чести высокой, но опасной. Сысою псковичи наказали передать подарки для новорожденной царевны Евдокии. Дадено ему было на подарки сто рублей.

Притих Псков. Жизнь пошла такая, будто никогда и не орал ораючи сполошный колокол на Рыбницких воротах. Воевода окольничий Никифор Сергеевич в Съезжую избу ездил. Всегородний староста Иван Подрез во Всегородней избе сиживал.

Один Томила Слепой не унимался. Писал он тайные грамоты в Новгород, Гдов, Остров, Опочку, в Печерский монастырь – звал города подниматься, стоять заодно.

Донат в эти дни был влюблен, любим и счастлив.

По утрам он зажигал в подвале свечи и учился у пана Гулыги тайнам, которые хранила холодная, как лед, серебряная сабля.

Пан Гулыга расшевелил Доната. Скованность ушла, и с каждым днем все легче сжимал тот рукоятку. И о копье не забывал учитель, и скоро ученик владел оружием этим уверенней того, кто учил.

Служба у Доната шла превосходно.

Воевода, помня, как перед толпами, не дрогнув, сей грозный мальчик руку положил на саблю, готовый послать коня на яростных людей, дал первый чин стрельцу. Теперь Донат был десятником.

Вчерашние друзья смотрели на это возвышение косо. Всего как две недели в стрельцы поверстан – и сразу чин. От обиды собирались пощупать кости парню в уголке укромном, но за Доната стеной стоял Коза. Поворчали стрельцы и простили Донату его успех. И, право, грешно на парня сердиться было: открыт душой, на кошелек не жаден, всегда готов помочь. Подать, принять – за службу не считает. И чин его нимало не испортил. Не накричит. Всегда и всем доволен. А главное, что примирило с возвышением мальчишки, – разумен и на учение первый.

Вздрогнул воздух, качнулась твердь земная – ухнули колокола града Пскова, созывая людей на всеобщий суд. То приехал из Москвы гонец Арцыбашев, то приехали из Новгорода люди Томилы Слепого, бывшие там неявно, то пришла новая гроза. Новгород восстал!

Случилось в Новгороде все так же, как во Пскове. Был у них немец с казной, датский посланник Граб, был купец Семен Стоянов, который вывозил за рубеж хлеб и мясо, был увещеватель митрополит Никон, любимый царем пастырь.

Но в Новгороде люди были злее.

Посланника при всех хлестали по щекам, дворы Стоянова и прочих знаменитейших гостей разграбили, Никона ударили ослопом в грудь, камнями били, и, чуя смерть близкую, весь вспухший, с синим от ушибов животом, митрополит соборовался маслом.

О бунте в Новгороде рассказывали псковичам люди Томилы Слепого. Известие криком радостным приняли на Троицкой площади. Но были и дурные вести. На дщане, к великому для Пскова изумлению, явился Юшка Щербаков с лицом, заплывшим от побоев.

– Я, ваш челобитчик, – рассказал он горожанам, – все эти дни сидел в тюрьме новгородской.

– Как! – ахнула площадь.

– Окольничий князь Хилков, новгородский воевода, перенял нас, ваших челобитчиков, и всячески бесчестил. Нас били и пытали.

– Смерть Хилкову! – крикнул Томила.

– Потом Сысойку и Прохора за крепкими приставами Хилков отправил в Москву, а меня, Юшку, бросил, бивши кнутами, в тюрьму. Да недолго тешился князь. Новгород восстал, и княже схоронился в крестовой палате у митрополита. Его нашли, и сказано ему было: «Зачем ты от нас бегаешь, окольничий? Нам до тебя дела нет, а если до тебя дело будет, то ты никуда от нас не уйдешь!»

– За бесчестье челобитчика есть дело Пскову до окольничего! – снова крикнул Томила Слепой.

А Юшка-сапожник продолжал:

– Слышал я в тюрьме: бояре продали шведам Псков и Новгород. Богатым людям велено курить безъявочно вино и меды ставить, чтоб тем вином и медами на Христов день поить маломочных людишек допьяна. И на пьяных людей придут под Новгород и Псков шведы, а на подмогу им из Москвы с огромным войском нагрянет царский боярин, проклятый Борис Иванович Морозов!

Криком зашлась Троицкая площадь. Все взоры устремились на московского гонца Арцыбашева.

Сам Томила Слепой принял его грамоту и осмотрел. И, осмотрев, поднял грамоту над головой, показывая пароду:

– Грамота сия воровская!

– Что ты врешь! – закричал гневно Арцыбашев.

Томила поднес грамоту к глазам Арцыбашева:

– Где печать?

– Я послан государем в Новгород и во Псков. Печать сломал окольничий князь Хилков.

– А куда подевалась приписка дьяка с грамоты?

– Меня посылали спешно! – все еще кричал возмущенно Арцыбашев. – Вы прочитайте грамоту. Вы не хотите отдавать хлеб, так про то и государь пишет вам. Государь царь и великий князь Алексей Михайлович приказал впредь в Новгороде и Пскове хлеба на его государево имя не закупать!

Но никто уже не верил Арцыбашеву.

– Боярская та грамота! – вспрыгнул на дщан Прокофий Коза. – Нас споить хотят, чтоб города под немцев отдать! Слыхали, Юшка-то сапожник что говорил? А грамотой нам глаза отводят. Обыскать боярского лазутчика!

Арцыбашева обыскали, нашли при нем еще три грамотки. Одну – для Логина Нумменса от гостя[14]14
  Гость – купец.


[Закрыть] Стоянова о каких-то золотых.

– Пытать немца! – крикнула толпа.

И Прошка Коза тут же направился на подворье Светогорского монастыря за несчастным Нумменсом.

Вторая грамотка – от того же Стоянова к сестре своей Афросинье, жене Федора Емельянова.

В третьей грамотке князь Хилков спрашивал о здоровье архиепископа Макария.

– Это Макарий писал князю, чтоб задержал он челобитчиков! – догадался Томила Слепой.

Было бы сказано.

Вновь трезвонил сполошный колокол, толпа бросилась к Надолбину монастырю, где Макарий служил обедню в церкви Алексея – Божьего человека по случаю государева ангела.

Макарий знал, что у псковичей объявилось к нему дело. Звон сполошного колокола, рев толпы проникал сквозь стены. Верные слуги Макария, бывшие на площади, в страхе прибежали в храм и шепнули архиепискому: спасайся!

Макарий, не ждавший такого известия, заторопил службу, но скоро опомнился и, наоборот, стал ее затягивать. Да сколько веревочке ни виться – кончилась служба.

Макарий молча стоял на алтаре и будто бы прислушивался. Глядя на него, все, кто был в церкви, притаились и прислушались. Море! Море подкатило к Надолбину монастырю.

Архиепископ понял: промедлишь – море ворвется в храм, и тогда спасения не будет.

Спокойно, с торжественной суровостью в лице вышел из церкви. Ни в какой праздник не ждали так владыку, как сегодня. Человеческий коридор привел его на Троицкую площадь. Здесь был весь Псков.

Люди не только заполнили площадь – облепили крепостные стены, крыши домов, на колокольни забрались.

Макария – на дщан. Вот оно, человеческое море! И какое злое! В руках у людей палки и камни. Каждый грозит убить! Кричат все. Все спрашивают, но о чем? Имя Хилкова почему-то поминают.

Макарий к смерти приготовился, но вдруг заметил, как, раздвигая толпу, двинулись к дщану решительные люди. Это были хлебники.

И взошел на дщан к Макарию властный человек. Заслонил собою архиепископа и поднял руки. Море в недовольстве взревело, готовое раздавить нежданного защитника. Но море было людское. А люди любопытны. Замолчали. И тогда те, кто пробились к дщану и теперь стояли вокруг стеной, крикнули:

– Гаврила, говори!

– Люди! – взревел хлебник. – Много шумим, мало делаем. Я буду спрашивать Макария – пусть он нам ответит.

Толпа поняла – пред нею вождь. Она давно устала от всеобщей бестолочи и согласилась быть ведомой.

– Спрашивай, Гаврила-хлебник!

– Зачем, владыко, – начал Гаврила допрос, – зачем ты посылал к Хилкову, воеводе, грамоту?

– Затем, – ответил Макарий, подчиняясь магической власти Гаврилы, – чтобы проведать о здоровье князя.

– А просил ли ты, владыко, Хилкова принять наших челобитчиков да послать их к государю за приставы?

– Упаси Бог! – вскричал Макарий.

Толпа недовольно огрызнулась, но взмахом руки Гаврила заставил замолчать.

– Поклянись Богом, владыко, что не по твоему письму князь Федор Андреич Хилков послал наших челобитчиков в Москву скованных цепью, а Юшку-сапожника под приказ подкинул! Поклянись!

– Клянусь! – твердо сказал Макарий и, поворотившись к Троицкой церкви, перекрестился.

Толпа обмякла, но Гаврила был неумолим:

– А скажи-ка, владыко, где прячется дворянин Мишка Туров, что вывез из твоей кельи врага нашего Федьку Емельянова?

Толпа взревела:

– Отдай Турова, Макарий! Отдай, не то самого прибьем!

– Нет у меня Турова! Сбежал он от меня, – со слезами отвечал архиепископ.

К нему потянулись руки, хватали за одежды, тащили вниз. На помост вскочил Ульян Фадеев, вырвал у безумцев владыку:

– Опомнитесь! Побойтесь гнева Господа!

– На цепь его! Как наших челобитчиков на цепь – так и его! – орали.

Гаврила подхватил этот крик:

– Народ, ты хочешь посадить владыку на цепь за многие вины его перед тобой? Пусть так и будет!

Стрельцы прибежали с цепями.

На глазах у всех Макария заковали и повели в темницу.

Гаврила спрыгнул в толпу, но тут Прокофий Коза привез Нумменса. Про немца уже забыли, теперь вспомнили, и лихо ему пришлось.

Народ почуял власть, народ хотел знать все тайны государевы и все дела вершить самостоятельно. Нумменс очутился на дыбе. Его спрашивали, когда придут под Псков и Новгород шведские войска, а он не знал. Он твердил: «У нас с вашим государем замирение». Твердил упрямо, до тех пор, пока рьяные палачи не выкрутили ему руки. Нумменс потерял сознание.

Тогда псковичи вспомнили, что до конца не расспросили Арцыбашева. И кто знает, что было бы с царским гонцом, но на дщан вновь поднялся Гаврила.

Уговорил сход снять Нумменса с дыбы, а чтобы спасти от смерти Арцыбашева, просил позвать на площадь воеводу Собакина: пусть он скажет, бывают ли царские грамоты без приписи дьяка.

Собакина притащили полумертвого от страха. Он сказал, что грамоты, писанные на одном листе, бывают и без приписи. Ответ народу не понравился: выходит, Арцыбашев настоящий царский гонец? Собакина столкнули с дщана, кинулись к Арцыбашеву, но Гаврила со своими хлебниками навел порядок.

– Нехорошо у нас выходит! – сказал он толпе. – Так править дело – мы и друг друга переколотим. Старосты наши отстранились от всего, давайте выберем новых старост!

Толпа обрадовалась – появилась новая забота: выбирать. Но выборы прошли мгновенно. Выкрикнули его самого – Гаврилу Демидова – хлебника, другим старостой был назван Михаил Мошницын. А Ульяну Фадееву наказали сидеть во Всегородней избе, думать вместе со старостами.

Новые старосты решили, а народ поддержал их: Арцыбашева отдать за пристава[15]15
  Отдать за пристава – арестовать.


[Закрыть]. Давать ему в день на прокорм воды да сайку. Нумменса отвезти в Снетогорский монастырь и руки ему вправить и вылечить. Макария с цепи отпустить, если он согласится разыскать Турова.

Макарий согласие дал.

Началась во Пскове новая жизнь.

Сполошный колокол

На Троицкой площади – веселынь. Страшное дело не страшно, коли за все содеянное все в ответе. А вот как с площади – тут и задумаешься. На зов сполошного колокола всем городом бегут – за город стоять едино. Уходят с площади каждый по себе. Уходят – в избы и в терема, в землянки и на паперть под открытое небо, с рукой.

Новые старосты прибыли с площади во Всегороднюю избу. Хлебник Гаврила Демидов шел в избу так, словно напролом через чащу лез. Михаил Мошницын норовил идти с ним рядом, но не поспевал, оттого и оглядывался: не смеются ли? И получалось – бочком-паучком, головой крутит, глаза круглые, будто собаками травят.

Вошел во Всегороднюю избу Гаврила, и вот здесь-то чуть-чуть краска прихватила его длинные щеки. Подьячие кланяются. На столах книги толстенные, в сундуках открытых тоже книги. Все чего-то пишут, считают. За что браться, куда сесть, кому указывать, да ведь и что указывать? Спасибо, люди тут все услужливые подобраны. Отворяли двери, покуда не отворили в ту комнату, где старостам сидеть должно.

Гаврила шапку бросил, шубу скинул, сел на высокий стул, за широкий стол, поглядел на подьячих и приказал:

– Несите нам книги, где записано, сколько и какие запасы в городе есть. И сколько в казне денег. И сколько в городе неимущих, бедных и нищих.

Подьячие удивились:

– Книги, где запасы городские записаны и казна, у нас есть, а таких книг, чтоб бродяг и побирушек писать, в избе не бывало.

– Не бывало, так будет, – спокойно сказал Гаврила без улыбки.

Мошницын, тот с улыбочкой сидит: мол, извиняюсь за невежество соправителя.

Собрались в избе Всегородней все, кому в ней сидеть положено было: дворяне с Михаилом Русиным, попы, посадские, стрельцы. Тут и старые выборные люди сидели, и те, кого в последние дни на площади выкрикнули.

– Все пришли? – спросил Гаврила.

– Томилы Слепого нет и попа Георгиевской церкви с Болота Якова.

– Нас много, их двое… Начнем?

– Начнем, – откликнулись, – чего только начинать-то?

– Начнем жить своим умом, без воевод. Вот первое дело, первее которого для себя не вижу: нужно накормить и одеть всех голодных и обездоленных. Нужно найти для них кров и дать им работу.

Дворяне и попы молчали, но посадские возразили:

– Где ж мы денег найдем, чтоб всю голытьбу задарма кормить?

– Не задарма – за работу.

– За какую такую работу?

– Работы скоро будет много. Пора стены подновить городские, башни подправить. Лес нужно заготовить, сено накосить.

– В осаде, что ль, сидеть собираешься, Гаврила?

– Это как Бог пошлет. А готовым ко всему надо быть.

– Но где денег взять, где взять корм? – допытывались. – Хлеба не укупишь, соли и подавно.

– Хлеб и соль возьмем из амбаров Емельянова.

– А не хватит, – поднялся Ульян Фадеев, – возьмем у дворян и богатых посадских людей. Одни в три горла жрут, а другие еле ноги таскают с голодухи.

«Вот кого вторым бы старостой подле себя иметь, – подумал об Ульяне Гаврила и глянул на посеревшие лица дворян. Все еще молчат дворяне, но молчат ненавидя. – Хорошо придумал Ульян, только ссориться с дворянами на руку ли? Это – в спину нож».

– Не нами мир придуман, – ответил Ульяну Гаврила, – живем, как Бог повелел. Так и будем жить. Но голодных и нищих Бог любит, и нам надо о них позаботиться.

Вдруг ударил сполошный колокол на Рыбницкой башне. Ударил странно. Не набатом. Стукнули в него три раза, и все.

– Что это? – спросил Михаил Мошницын.

Никто не знал.

– Так что-нибудь, – сказал Прокофий Коза.

– Может, и так, только сполошный колокол не для баловства, – строго отчитал его Гаврила. – Пойду погляжу, кто дурака валяет.

«Хозяин», – подумали о нем уважительно выборные.

– И я с тобой! – поспешил за Гаврилой Мошницын.

Его хоть и распирало от гордости: как же, первым человеком в городе стал, но остаться наедине со своей властью ему было боязно. Не дай Бог, какое-либо дело решать придется. Гавриле-то – что во Всегородней избе сидеть, что хлеба выпекать: прям и туп. А он, Мошницын-то, книги читает и обхождению учен.

Старосты явились к Рыбницким воротам. Над воротами в башне, где висел колокол, стояли Томила Слепой и поп Яков.

Выдумщик был Томила. Придумал Томила новый порядок: показалось ему, что старостам присягу городу нужно давать, и не где-нибудь – у сполошного колокола.

Московские цари лишили город Псков веча. Вечевой колокол увез под стражей тайно отец Ивана Грозного, царь Василий III. Иван Грозный до сполошного колокола добрался, в яму велел его посадить… Ну, да без сполошного колокола порубежному городу как жить? Потому хоть и в новом месте, а сполошный повесить властям пришлось.

Колокол колоколу рознь.

Вечевой – рокотал. Голос его, отлитый из самого белого серебра и самой красной меди, плыл над городом, достигая разуму неподвластных высей.

В рокоте вечевого колокола был голос неба. С неба прадедовский зов – помнить их, создателей богатства, свободы и славы города. Кичливый зов высокомерного купечества, которому мерещилось: на деньги можно купить и место на небе – вон сколько церквей понастроено, – и славу вечную на земле, и вечную волю для потомства. Прадеды верили в свои деньги. Может ли иссякнуть золотая река, коли копейка рубль бережет и деньги идут к деньгам?

Голос сполошного колокола был проще. Медный, грубый, он был честен перед всеми сразу, перед имущими и нищими. Он знал: его боятся пуще самого огня, ибо он не мог молчать, когда в городе совершалось противучеловеческое дело. Покуда у него был язык, он звал людей стоять всем заодно.

И Томила Слепой заманил под сполошный колокол новых всегородних старост.

– Клянитесь, – сказал он им, – клянитесь не таить от народа правды, не рядить ее в бархат, когда она – нищенка, не подслащать, когда она – как полынь.

– Клянусь! – сказал Гаврила, поднявшись на башню и положив руку на медное чело колокола.

– Клянусь! – пискнул Мошницын, коснувшись колокола и тут же отдернув руку: он, Мошницын, здесь с Томилкой да с Гаврилой, но он – другой.

– Клянитесь помнить, что было во Пскове вече и все дела решали люди сообща.

– Клянусь! – сказал Гаврила.

– Кнуусь! – икнул Мошницын.