Текст книги "Тишайший (сборник)"

– Где? – спросил у мужиков Кудюм, подходя к сетям, отгородившим заводь от реки.

– Да тутось, у бережку! – Мужики принялись тыкать пальцами в воду.

– Мать честная! – увидал сома Лазорев. – С борова!

Кудюм скинул сапоги и кафтан.

– Так, – сказал он, разглядывая поле битвы. – Все лезьте в воду и гоните на нас. А мы, Андрей, хватаем его за жабры и тянем на берег.

Мужики полезли в воду, вода была где по грудь, где по колено. Побрели, хлопая по воде ладонями.

– Сужайтесь! Сужайтесь! – командовал Кудюм. – Андрей, я слева, у меня в левой руке сила, ты – справа. Идет! Иде-е-ет!

Кудюм опустил плечи в воду, изготовился схватить и схватил, но в тот же миг рыба-великан перевернулась в воде и шмякнула хвостом Кудюму по груди. Кудюм опустился под воду и булькнул. Андрей кинулся к нему, вытащил, но Кудюм встал на ноги и потряс головой:

– Оглушил. Совсем оглушил. Ну, погоди же! Топор!

– Топор барину! Топор неси! – загалдели мужики.

Объявились и топор, и багор. Багром вооружили Лазорева.

– Гони! – приказал Кудюм. – К тебе, Андрей, если пойдет, ты его багром. Сужайся! Сужайся!

– Идет! – закричал Андрей, вонзая с размаху багор в темное гладкое тело.

Багор вырвало из рук и закружило над водой, как палицу. Кудюм охнул и опять ушел под воду.

– Багром задело! – прохрипел барин, вытирая разбитую в кровь щеку. – Ну, я его теперь!

Кудюм кинулся по заводи, размахивая топором. Багор торчал над водой. Мужики шарахнулись по сторонам, не сом, так барин прибьет.

Раненый сом кровавил заводь, но сил не терял, а Кудюм еле выполз на траву.

– Мужики! Бей его! Коли! – отдышавшись, приказал барин.

Через полчаса сом лежал на берегу. Кудюм постоял перед ним, пнул, и тотчас сом ударил хвостом.

– Тварь живучая! – рассвирепел барин и с маху всадил топор в огромную усатую башку. – Ну вот, поймали.

И вдруг заметил, что Лазорева нет.

– Где зять?

– Ушел. Как все полезли с баграми в воду, он и ушел, – доложили дворовые мужички. – На кровь, говорит, не могу глядеть.

– Тоже мне поручик – крови испугался! – захохотал Кудюм и плюнул в перемешанную с поднятым со дна илом и кровью воду.

7

Только на третий день по прибытии поехал Андрей Лазорев к матери. Подарки, правда, поделил без обиды: Любаше – шаль да туфельки золотые с носами загнутыми и матери, Матрене Ниловне, – шаль и башмаки, мягкие, удобные. Кудюму феску подарил, кальян в серебре да ятаган еще с рукоятью в сердоликах, топазах, сапфирах. Кудюм доволен остался. Феску надел, ятаган на пояс нацепил и кальян хоть кашлял, но курил.

Повинился Андрей перед матерью, что не к ней первой приехал, а Матрена Ниловна улыбается:

– Я, Андрюша, тому рада, что к жене приехал первее, чем ко мне. Значит, в любви да в ладу вам жить. Матери это самая большая радость.

– Я, мама, попрощаться приехал, – признался Андрей. – Меня в Туле обоз дожидается, чтоб вместе в Москву идти. Грека я одного ученого привез, древние книги.

– Ты имение-то поглядел, какое тебе принесла Любаша?

– Нет, мама, не был в имении. Отпустит государь со службы – тогда уж и погляжу, и делами займусь.

– А что, в чужих землях страшно? – спросила Матрена Ниловна, с восторгом глядя на сына, который не умер от страха в заграницах.

– Всяко было, мама! И страху натерпелся, и на чудеса нагляделся. Только люди, мама, такие же.

– Они ж басурмане! – удивилась Матрена Ниловна.

– Такие же, мама! Когда больно – плачут, а когда радостно – смеются. Все беды от хитростей боярских. И там тоже, как у нас: чем к царскому месту ближе, тем и подлости в людях больше.

– Перекрестись, Андрюша!

– Эх, мама! Я и перекрещусь, да царевых ближних людей ни крестом, ни чертом не испугаешь.

– Ой, Андрюша! Тревожно мне за тебя.

– Не тревожься, родная. Я помалкивать научился.

– Слава тебе, Господи! Да чего бы они там ни говорили – молчи! У тебя теперь жена-красавица, сыночек-кровиночка.

– Спасибо, мама, за науку, – поклонился Андрей Матрене Ниловне.

8

Кудюм поехал проводить Андрея до границы своих владений. Верхами ехали. Андрей спешил.

– Повидаюсь с Морозовым, тогда и приеду за тобой, – сказал Лазорев Любаше, прощаясь. – Пока служу, в Москве будем жить.

Переехали речку у мельницы, Кудюм самой короткой дорогой провожал Андрея.

Ехали впятером, с тремя слугами. Двое должны были проводить Лазорева до Тулы: на дорогах не больно-то спокойно.

Кудюм показывал Андрею свои владения.

– Рожь нынешний год – красавица. А погляди, овсы какие! – И тут Кудюм стал багров до черноты, как кровяная колбаса: на его чудо-овсах паслась корова.

Корова, видно, была блудливая. За ней, хлопая кнутом, бежал пастушок. Он больно протянул скотинушку жалом кнута, и корова, взбрыкивая, побежала к реке, к стаду, но Кудюм Карачаров был уже тут как тут, готовый вершить суд скорый и беспощадный.

Лазореву пришлось настегать коня, чтоб обогнать Кудюма, загородить пастушонка от смертельной угрозы.

– Слушай! – закричал Лазорев, спрыгивая с коня и обнимая помертвевшего от страха Савву. – Да ведь ты мой московский хозяин.

Подлетел Кудюм с дружиной и остановился, мрачно взирая, как его зять обнимается с пастушонком, которого надлежало убить до смерти.

– На одной печи спали! – радостно объяснял Кудюму Лазорев, а сам тормошил паренька. – Гляди-ко, вырос! Большой совсем. Кудри-то – пропадать девкам! Ну, рассказывай. Где братья, сам почему из Москвы ушел? Я ведь потом жил в вашем доме.

– А другой брат не приходил? – спросил Савва с надеждой.

– Один я жил. Вы-то куда девались?

– Ушли меньшого брата искать. По монастырям ходим – пропал и пропал.

– Вертаться-то думаете?

– Болел я, зимой под лед провалился. Наберусь силенок – на Соловки пойдем, а потом – в Москву, будем дома брата ждать.

– Вот мне и пристанище на первое время! У них хороший дом, со службами! – объяснил Лазорев Кудюму. – Ну, прощай! Саввушкой, помню, звали?

– А тебя – Андреем.

– Прощай, Савва. До встречи под колоколами матушки-Москвы. Вернешься в стольный, меня отыщи обязательно, чем могу – помогу.

Ускакали. Последним, оглядываясь недоверчиво, недобро, ехал Кудюм Карачаров.

9

Савва все время жил вдали от женщин, но уже думал о них. Знал, что женщины – вместилище ада: так говорили о них монахи. Одни беспощадно и сурово говорили, другие – как бы вспоминая что-то непонятное и чудесное.

Напуганный встречей с Кудюмом Карачаровым, помня, как он все оборачивался, Савва стал гонять коров в лес, с глаз долой.

В то утро он услышал разговор мельника со старшим братом, вернее, подглядел нечаянно.

– Оставь мне паренька, – говорил Серафим, приперев названого брата Саввушки к мешкам с зерном. – Хочешь, денег дам. Много тебе денег дам. Оставь.

– Мы-ы-ы! – мычал скорбно и грозно старший названый брат. – Мы-ы-ы!

Слезы стояли у него в глазах. Савва прибежал на мельницу спросить, но о чем – забыл; сиганул за угол, спрятался за домом, отдышался и, пригибаясь словно воришка, пошел в село собирать коров.

Гнал стадо через лес, словно от погони спасался, – думки так и порхали. Горько было покидать мельницу, доброго колдуна Серафима, но лето уже вовсю жарило – теперь не пойти, поздно будет о Соловках думать.

Далеко угнал Савва коров, на какое-то озерцо вышел. Трава здесь была добрая, коровы принялись наедаться после быстрого и долгого перегона, а Родионова шалая – хвост трубой и бежать. За коровою бык. Савва не понял, погнался за ними.

А у них на другом берегу, на самом солнцепеке, коровья любовь случилась. Савва стоял, глядел, все ли у них так, как нужно, чтоб Родиону доложить: огулялась, мол.

И вдруг за спиной охнуло.

Оглянулся Савва – голая баба за ветку двумя руками вцепилась и словно бы вот-вот рухнет замертво.

У парня ноги так и пристыли к земле, в глазах – бело да розово.

– Ну, подойди же ты! – охнула баба, падая в одуванчики.

Савва послушно подошел, глядя, как летит пух с цветков.

Баба поднялась, взяла его, положила на себя, руками где-то поелозила и потом все делала сама, тихонько охая и постанывая. Савву вдруг кинуло в пот, он запылал да тотчас и сгорел весь.

– Молоденький-то какой! – умылась слезами баба. – А все равно спасибо тебе, Лелюшка. – Она убрала ему со лба кудри. – Дай на тебя погляжу! Отслони руки, человеческие радости Богом даны. Врут, что сатанинское это дело.

Она сама отвела его руки от лица. Савва лежал так, словно его спеленали. Он бы и не смотрел, но глаза сами глядели. Ни одной морщинки не было на лице женщины, ни одного пупырышка – снежный лик. Глаза большущие, серые, и что-то в них дрожало изнутри, билось, как звезды горя. Теперь эти глаза за плечами будут стоять, смотреть, как он живет.

– Какой же ты красивый! – Она сильно и больно поцеловала его, и они снова рухнули в горячий туман, а потом Савва уснул вдруг.

Когда он открыл глаза, перед ним стояла монахиня. Савва вскочил.

– Чего испугался? – засмеялась, оправляя волосы. – Я невеста Господня, да не своей волей. Это Бог дал мне тебя. Я столько лет молилась, постилась… Приходи завтра, Лель, и послезавтра… Я сюда купаться хожу. Единственная моя радость – вода. Прощай. – Она пошла, но обернулась: – Придешь?

– Приду, – сказал Савва, не поднимая головы.

10

А на другое утро она сказала:

– Лелюшка мой! Я ведь боярыня, только, знать, счастье у людей не местничается. Вот одно у нас оно с тобой на двоих. Да какая бы мне жизнь ни была уготована – будешь ты моим светом до смерти.

Савва не знал, что сказать, положил голову на теплые груди ее, вдохнул воздуху и удивился:

– Мама так пахла!

Засмеялась монахиня, повалила его в траву, залюбила, занежила.

В тот день из Саввушкина стада медведь корову задрал, ту самую, на которую прошение лесному царю писали.

Что пастушок против медведя! Мир Савву не осудил. Пошли мужики в лес с косьем да с рогатинами, не нашли медведя, на следы нападали, а куда ведут – не разобрались.

Мельнику Серафиму опять работа. Матвей ревмя ревет: жара, и корова пропала, и мясо непосоленное, пропадет же. Соли в казне много, да дешевле новую корову купить.

– Надоумь, Серафимушка! – плакался Матвей.

– Копти мясо, вяль, золой присыпь. В золе есть немного соли.

– О проклятые бояре! Проклятый Морозов! Долго ли он будет людей мучить? – ругался на всю деревню Матвей.

Не успела за Матвеем дверь закрыться, жена его прибежала с девчонкой: таракан в ухо заполз. Кричит, бедная, криком.

Развел Серафим три золотника соли в двух ложках воды и залил в ухо.

– Ну, теперь таракан уходится. Ступайте с Богом!

Недели не прошло – похоронили девчонку, уходилась вместе с тараканом.

Страшно стало Савве у мельника жить. Старший брат названый глядел на него вопрошающе, но не мог парень расстаться с тайной лесного озера. Чуял беду, а предать любовь монахини не смел, на одно и то же место гонял скот.

– Пастух Митька в образ человеческий пришел! – сказал однажды Серафим.

Защемило сердце у Саввы, но тотчас парень сообразил – на озеро можно и без коров бегать.

11

И настала купальская ночь.

– Пошли! – разбудил Серафим Савву. Парень второй день как передал стадо Митьке, но от привычки рано ложиться не отстал еще.

Ночь теплая выдалась, светлая. Прошли вдоль поля, вспаханного под пар. Серафим сорвал здесь несколько пучков травы – высокой, с иголочками.

– Кавыка, – объяснил он Савве, – скоту для спокойствия хорошо привязывать.

Долго шли ложбиной. Сюда коров Савва не гонял. Поднялись на пригорок. На опушке мельник собирал траву рясну.

– Видишь, кусточками растет, синенькая. Жене спящей в головы положи – все секреты выскажет, не просыпаясь.

Стемнело.

Сели под трехстволой березой. Эта береза до того зажилась, что не могла стоять прямо, двумя согнутыми стволами она упиралась в землю, словно на руки. Третий ствол тоже извихлялся весь.

– И на старика похожа, и на птицу, – сказал Савва.

– Хорошее дерево, – согласился Серафим. – Я в прошлом году разговор березовый подслушал.

– Это как же так? – изумился Савва. – Неужто деревья по-людски говорить могут?

– Могут, Савва. Они ведь тоже не хуже нас! Живые они. Сел я вот так, находился за ночь, и слышу – одна береза говорит другой: «Пошли бабушку хоронить». А моя береза, под которой сидел, отвечает: «Не могу. На коленях Божий раб сидит». Напугался я, ушел из лесу без нужных трав.

– А какие нужные?

– Да всякая бывает нужна. А дороже всех – трава арарат. Она ключ ко всем чудесным травам.

– А у тебя такая есть?

– Своей не нашел. Отцовской пользуюсь, да уж силы в ней нет.

– Скажи, дядя Серафим, а есть такая трава, чтоб выпили все отвару и всем бы стало хорошо: и тебе самому, и прочим людям, которые разного хотят, совсем другого?

– Ох, Саввушка! – вздохнул мельник и положил легкую свою руку на его голову.

– Спать хочется, – сказал Савва и задремал, прислонясь спиной к старой березе.

Почудилось, что у Серафима крылья совиные отросли, нос клювом обернулся, глаза стали птичьи, круглые, с искрой, а его лицо на грудь переехало, словно на рубаху пришил.

Очнулся Савва – солнце над лесом. Серафим сидит рядом, травы разбирает.

– Проснулся? Ну, пошли домой. У меня в животе утка крякает, до того есть хочется, да спал ты больно хорошо.

– А мне есть не хочется. Пойду-ка я поброжу по лесу, грибов наберу.

– Ну, ладно, – согласился Серафим. – Вот тебе моя корзинка. Травы я уже разобрал и в суму положил… Долго-то не гуляй.

– Я быстро, – пообещал Савва.

12

Монахиня ждала его.

– Прилетел-таки, сокол мой! Заждалась я тебя. Когда уходишь?

– Не могу от тебя уйти.

– А ты уйди! Да только вернись. Хоть через год, хоть через десять лет, но вспомни меня и вернись.

– Я даже имени твоего не знаю.

– Я и сама забыла имя свое. Инокиню Гликерию спросишь.

– Я клянусь, что приду, – встал перед нею на колени Савва, потянулся к ней, но она его отстранила.

– Нельзя ко мне нынче. Да так и лучше. Не последнюю встречу будешь помнить, а все сразу.

– Почему же нельзя? – взмолился Савва.

– Глупый. Совсем ты бабьей жизни не знаешь. Крестик я тебе принесла.

Он опустил голову, и холодная цепочка обожгла ему шею. Он увидал: крестик золотой, с зелеными капельками изумрудов.

И вдруг из лесу вылетела свора собак. Савва вскочил, ища спасения, но и палки рядом не оказалось. Он успел схватить корзину, ткнул корзиной в морду здоровенному рыжему псу.

– Ату его! Ату! – бесновался Кудюм Карачаров, выскакивая из леса.

Барин охотился на медведя, а попалась ему разлюбезная добыча.

Собаки рванули Савву за штаны, хватали за икры. Бело-черный пес прыгнул ему на спину, метя перегрызть позвонки на шее. Савва стряхнул с себя собаку и, толкнувшись что было силы ногами, спиной прыгнул в воду. Он нырнул в самую глубь. На спасение, глубокое было озеро. Под водой поплыл к берегу, помня, что возле их рыбного места торчала коряга. Он нашел корягу, вцепился, потянулся лицом к воздуху. И опять повезло: под корягой была пустота.

Лаяли псы, галдели охотники.

– Где он? – перекрывая всех, крикнул Кудюм.

– Должно быть, утопился, – сказал человек из кудюмовской дворни. Он стоял на коряге и разглядывал кровавое пятно, всплывавшее из воды.

– Монахиню в монастырь! Ишь, нечестивец, на саму Гликерию напал, пусть раки его высосут. Не покусали инокиню-то?

– Покусали. Перевязываем.

– Покусали! Я на кого велел псов пускать? На нечестивца!

Кудюм направо и налево потчевал плетью своих слуг.

– Не всплыл? – спросил он стоявшего на коряге.

– Не видать.

– Одним меньше!

С лаем и гомоном охота потонула в лесном тихом шуме.

Ночью Савва приполз на мельницу. Мельник Серафим обработал раны, спрятал в потайном чулане, на мельничном чердаке.

Старший брат приходил спать к нему. А на третью ночь не пришел.

Он прибежал, когда прокричали третьи петухи. Растолкал, потянул с чердака вниз. Савва понял – надо идти.

Небо было багряное.

– Карачарово горит! – сказал мельник Серафим. – Вот тебе дорожная сумка, Саввушка. В ней всего понемногу. Присядем.

Сели на пороге. Савва поглядел на старшего брата, кивнул на зарево, старший брат сердито отвернулся.

– С Богом! – сказал Серафим.

Старший брат сразу пошел, а Савва постоял, пооглядывался, заплакал вдруг и, припадая на обе истерзанные ноги, побежал его догонять.

Глава семнадцатая

1

Сосед Аввакума Сенька Заморыш нашептывал девяностый псалом: «Живущий под кровом Всевышняго под сению Всемогущего покоится…»

Прочитал Сенька Заморыш псалом три раза кряду, согнул перед иконой свечу и зажег посредине, нашептывая:

– Как свеча согнулась, чтоб и им так же согнуться…

– Да ты, Сенька, колдун! – ужаснулся Аввакум. – Я стою, радуюсь. Думал, Сенька молитвенником стал, а Сенька беду на ближнего ворожбой кличет!

Вырвал поп свечу, раздавил в кулаке, а потом поднял Сеньку, как нашкодившего щенка, вынес на паперть, выбросил и руки вытер.

Людей на обедне было мало, служба кончилась, прихожане расходились по домам.

– Слово сказать хочу, односельчане!

Аввакум погнал свое стадо от дверей в храм.

– Да как же это вы живете? Да поглядите вы на себя! – накинулся поп на своих духовных овец. – Лукерья надысь Агафьиных цыплят заманила в корыто с водой и утопила всех. Потому-де у Агафьи куры вдвое несут яичек, чем у нее, у Лукерьи. Митрофан печку Втору с «бесами» сложил; Втор поднес Митрофану четверть зеленого вина, а Митрофан целое ведро просил, вот и устроил каверзу – между кирпичами бутылку замуровал. О люди, люди! У Васьки Мишка собаку уморил, Васька у Мишки за собаку погромил ульи. Полька била Наташку за жениха, Наташка у Польки корову тайно выдаивала, прямо на землю. А теперь и в церковь не к Богу идут, но чтоб творить порчу. Опомнитесь! Вы же люди! Звери и те так не живут промеж собой. Господи, да полюбите же вы сами себя, люди!

Аввакум, обливаясь слезами, встал на колени, и прихожане тоже молились и плакали. Отпуская их с миром, Аввакум спросил:

– Почему сегодня мало пришло в храм?

– Скоморохи с медведями объявились, – ответили Аввакуму.

– Да какой же я пастырь, если мои овечки рога на шутовство променяли?! – вскричал Аввакум, разоблачился и, подхватив в церковном дворе дубье, побежал к скоморошьему стану.

А прихожане кинулись за попом – поглядеть, что будет.

Скоморохов было пятеро: муж, жена, два сына-подростка и девочка. Подростки играли на домрах, девочка била в бубен, муж водил медведей, а жена, меняя хари, собирала приношения. Медведи были старые, один ходил на задних лапах, а другой притворялся мертвым.

Зрители увидали своего попа, удивились; скоморохи примолкли, одни медведи продолжали представление.

Аввакум ворвался в круг и со всего плеча хрястнул медведя, ходившего по кругу. Удар пришелся по морде, в самый пятачок. Медведь рухнул, закружился на одном месте, заревел и затих. Зрители кинулись кто куда. Побежали, бросив свое нехитрое имущество, и скоморохи. Аввакум снял цепь с медведя, который умел притворяться мертвым, стукнул его дубиной по заду. Медведь рявкнул и побежал в лес спасаться.

– Гей! Гей! – кричали косолапому вслед прихожане, которых Аввакум привел с собой из Лопатищ.

– Чтоб духу вашего здесь не было, бесовское отродье! – кричал Аввакум, топча брошенные маски.

Толпа погналась за молодыми скоморохами, догнала, отняла бубен и обе домры. Трофеи принесли Аввакуму. Он расколотил их своей дубинкой и с победой вернулся в Лопатищи.

2

Воевода в Лопатищах сменился. Нового звали Евфимий Стефанович. Был он прежнего потише, но Аввакума невзлюбил не хуже Ивана Родионовича. Изгнание ничему не научило Аввакума, он по-прежнему обличал власти, и те только и ждали случая отыграться.

Теперь случай приспел, и воевода с дружиной пришел к дому Аввакума.

– Выходи, поп! – приказал Евфимий Стефанович. – Выходи и отвечай за свои бесчинства.

Аввакум выставил в окошко пищальку:

– Раньше у меня нечем было себя защитить, а теперь есть. Подойдете к дому – стрельну.

– Зачем ты медведя убил, а другого в лес пустил, и домры, и хари, и бубен поломал? – спросил воевода. – Что тебе люди плохого сделали?

– Скоморошьи игрища отваживают людей от дома Божьего! – крикнул Аввакум. – Со всякими скоморохами так будет, если посмеют в Лопатищи прийти.

– Выходи, поп! – приказал воевода. – Добром выходи. Заплати людям за разор, какой ты им учинил. Не выйдешь сам – силой выволоку.

Аввакум выставил свою охранную грамоту:

– Мне эта грамота царским духовником дана, Стефаном Вонифатьевичем. Царский духовник велит искоренять скоморошье семя.

– Нам про то не ведомо! – отвечал воевода. – А ну, ребята, стреляй по нему, коли он власти не подчиняется.

Аввакум грамоту убрал и крикнул своим:

– Марковна, под печку с детишками полезай! Стрелять нас хотят!

И точно, стрельнули. Раз, другой. Да еще два раза.

– На приступ! – приказал воевода.

Стрельцы принялись ломиться в дверь, загороженную бочкой с огурцами.

– Господи! Укроти воеводу! – вскричал Аввакум, выбил окошко, выходившее на огороды, и помчался в лес, точь-в-точь как медведь давеча бежал от его собственного неистовства.

Ломился сквозь чащобу, пока ног в болоте не замочил. Опомнился.

Испугался, как бы с Марковной да с ребятами чего плохого не сделали.

Долго выглядывал, стоя за деревом, засаду. Выглядел Семку Заморыша. Тот чучела на огороде мастерил. Подобрался Аввакум к Семкиной изгороди, показался ему.

– Ушли, твоих не тронули, – сообщил сосед и позлорадствовал: – Ты меня срамил в церкви, а я свечу против воеводы ставил.

– Молчи! – залютовал Аввакум. – Молчи, пес! Я на тебя такую епитимью наложу – запищишь. Тебя же на костер, дурня, за такое взгромоздят. Или на Соловки сошлют.

– Батюшки! – ужаснулся Семка.

В доме всё на месте, не побито ничего, не поломано.

Марковна укачивала маленькую. Старший сын спал.

Аввакум сел на лавку да и вдарился вдруг лбом об стол:

– Никакого покоя вам нет от меня!

Марковна качнула зыбку посильней, а сама подошла к Аввакуму:

– Не казнись, Петрович. За Христово дело страдаешь.

– Марковна, две тыщи поклонов сегодня же отобью! Видно, сама Матерь Божия послала мне тебя в жены.

Тотчас и стал на молитву.

А ночью к ним забарабанили. Вооружившись пищалью, Аввакум пошел к двери:

– Кто?

– Батюшка государь Евфимий Стефанович кончается. Кричит: «Дайте мне батьку Аввакума! За него меня Бог наказует!» Не держи сердца на воеводу, батько Аввакум, приди к нему в дом с миром.

– Оденусь и выйду! – крикнул Аввакум, а сам, затаясь, припал к щели, выглядывая, много ли за ним людей пришло.

– Кто там? – спросила Марковна, уже на ногах и одета и детей готовая в охапку сгрести и бежать.

– К воеводе домой зовут. Говорят, при смерти.

– Так ступай! Может, и отпустит болезнь.

Аввакум поставил в угол пищаль, оделся, поцеловал Марковну и детишек, пошел двери отворять. Отворял, возглашая:

– «Ты, Господи, изведый мя из чрева матере моея и от небытия в бытие мя устроил! Аще меня задушат, а Ты причти мя с Филиппом, митрополитом Московским, аще зарежут, и Ты причти мя с Захариею-пророком, а буде в воду посадят, и Ты, яко Стефана пермского, паки свободишь мя!»

Высокого святого подвига жаждал молодой поп, но ничего дурного с ним не произошло. Стрельцы посадили его в телегу, домчали до воеводских хором. У ворот Аввакума ждала Неонила, жена Евфимия Стефановича. Ухватилась за руку, запричитала:

– Поди-тко, государь наш батюшко, поди-тко, свет наш кормилец!

Аввакум руку выдернул. Не стерпело сердце, выговорил воеводской бабе:

– Чудно мне что-то! Давеча был блядин сын, а топерева – батюшка! Праща Христова до любого достанет: скоро твой муж повинился.

Аввакума ввели в горницу. Воевода увидал его, соскочил с перины, в ноги повалился:

– Прости, государь, согрешил перед Богом и перед тобой! – А самого колотун бьет.

– Восстань, Бог простит тебя! – возгласил Аввакум, поднял больного на руки и отнес в постель.

Исповедал. Помазал священным маслом, всю ночь молился с домочадцами воеводы за здравие раба Божьего Евфимия.

Домой Аввакум вместе с солнышком вошел. А у Марковны и щи уже сварены, и скотам корму задано, и чулок связан аршина в три длиною.

– В Москву надо уходить, – сказал Аввакум. – Только в Москве и можно жить правдой на Руси. В любом другом углу – нельзя. Убьют. Ох, вспомянул бы меня Стефан Вонифатьевич!

3

Но Стефану Вонифатьевичу до самого себя было дело – родной дядя царя, сам Семен Лукьянович Стрешнев, в застенках Сыскного приказа держал ответ перед Алексеем Никитовичем Трубецким да перед Григорием Гавриловичем Пушкиным. А спрашивали его об одном: зачем он, Семен Лукьянович, знался с ведуном Симонком Даниловым, принимал его у себя в деревне Черные Грязи и в селе Коломенском?

Семен Лукьянович сначала заперся, да к нему подступились как к супостату. Признался, что Симонок лошадей лечил. И людей тож! Изгонял дьявола наговоренными травами.

С пристрастием спрашивали Трубецкой и Пушкин, допытывались, не Симонок ли испортил царскую невесту Евфимию Федоровну. Один колдун, насылавший болезнь на царскую невесту, был уже найден. И кто бы мог подумать – на дворе Никиты Ивановича Романова. Найден, бит, жжен огнем и сослан на исправление в Кириллов монастырь. А Кириллов монастырь был в руках Бориса Ивановича Морозова.

Ох, за самого себя болеть нужно было протопопу благовещенскому: страшные две силы сошлись, между ними стоять – раздавят. Принять без оглядки сторону Морозова – сегодня больно хорошо, а что завтра будет? А ну как восстанут Стрешневы в прежней своей силе? Ужом вился протопоп Стефан Вонифатьевич.

Братья Семена Лукьяновича, Иван-большой да Иван-меньшой, домогались видеть Алексея Михайловича, а Морозов не допускал. Братья – к царскому духовнику, а протопоп утешительные песни мурлычет, но глазами в пол:

– Рад бы сердечно свидание устроить, но сам какой уже день видеть пресветлых государевых очей не удостоен. На охоте забавляется, в Хорошове.

4

Алексей Михайлович и вправду с соколами тешился… на днях, но теперь он был у себя на Верху, со своими карлами да бахарями.

Домрачеи, плясуны на канате – мотальники, мастера играть на рожках, свирелях были уволены с царской службы, отпущены из кремлевского дворца на все четыре стороны. Царский двор все больше и больше походил на чрезмерно богатый монастырь.

Вдруг полюбились государю Алексею Михайловичу притчи да сказки про богатырей, рыцарей, про эллина Александра. Любимое слушал по многу раз.

Древний старик, побывавший в Царьграде, рассказывал ему теперь о Дигенисе Акрите.

– Охотник он был горячий, как ты, великий государь, – вспоминал дедок легенды о византийском витязе. – Только ты все больше с птицами охотишься, а Дигений никаких помощников не признавал. Ага! Хоть лев ему, хоть олень – побежит за ними и добудет. И упаси Бог, чтоб собак с собой взять или ученых леопардов! Даже на коня не садился, меча или копья с собой не брал – на одни руки надеялся да ноги.

– В какие же времена жил сей великий муж? – Алексей Михайлович разгреб руками карлов, чтоб перед глазами не мельтешили, не мешали слушать.

– Так в давние! – сказал дедок, удивляясь вопросу. – Все ирои жили в давние времена. Те времена – теперешним не чета.

– Ты про Дигения-то расскажи!

– Про Дигения? – Дедок улыбнулся неземной своей, слабой, как сумеречная тень, улыбкой. – Так его не Дигений звали. Его звали Дигенис Акрит!

Старик задумался, и все ждали, потому что Алексей Михайлович глядел на старика затаив дыхание. Пелена, застилавшая мозг старого человека, развеялась на миг, и дедок прочитал стихи:

– Конец бесчинствам агарян он положил кровавым. И города опустошил, и власть над ними принял… – Пожевал губами, опустил голову. – Все забыл.

– Ну, пожалуй нас, дедушка! Вспомни! – взмолился Алексей Михайлович.

– Невесту он себе добывал! – обрадовался дедок. – В Ромейской земле был стратиг Дука, и дочь у него – звали Евдокия. Была она дивной красоты. Дигенис увидал ее и был поражен в самое сердце. Он ее выманил игрой на кифаре и бежал с нею. Дука послал в погоню за ним войско, но Дигенис один убил всех. Император Василий взял его на свою службу и подарил ему царские одежды.

Дедок замолчал, и было видно, что надолго.

– Мне бы такого героя! – воскликнул Алексей Михайлович. – Эх, был бы у меня хоть один истинный герой!

– А я умею колдунов распознавать! – грянула басом карлица Верка.

– Ну, скажи, – разрешил государь, теряя интерес к своим забавным человечкам.

– Нужно угол скатерти загнуть, и колдун ни за что не сядет за стол.

– А можно ухват рогами кверху перевернуть, и колдун тотчас убежит из избы, – пропищал молоденький карлик.

– Если колдун сидит на лавке, в подполье под ним втыкают нож, приговаривая: «Не в пол втыкаю, а в сердце колдуна». Колдун ни за что с места не сойдет, – тараторили государю в самое ухо.

– Когда колдун грозится, его нужно в губы ударить, чтоб кровь пошла. Тотчас забудет свой наговор, – сказал сидевший рядом с государем Василий Босой.

– Поговорить мне с тобой надо, – громко сказал Алексей Михайлович, и карлов словно ветром унесло. – Скажи мне, Вася, что со Стрешневыми поделать? Ведь они родные дядья мне. Слыхал про кравчего моего, про Семена Лукьяновича? В ворожбе уличили.

Васька Босой сердито тряхнул цепями:

– Когда бьют, и бессловесная скотина мычит.

– О чем ты, Вася?

– Далеко не отсылай Стрешневых. Пожалей ради матушкиной памяти.

– Добрый ты, Вася! Мы с тобой всех жалеем, да нас-то – не больно!

– Доброе дело на небесах зачтется, – набычил голову Василий Босой. – Помни это – на небесах.

Ивана-большого отправили воеводой в Чебоксары. Ивана-меньшого – в Козьмодемьянск, Семена Лукьяновича – в Вологду. Стрешневы пали. В июне.

Пятнадцатого августа 1647 года Леонтий Стефанович Плещеев был назначен судьей Земского приказа.

5

На крыльце приказа, на ступенях, в два ряда стояли писцы, молодшие подьячие, старые подьячие. Чем выше, тем значительней, а на самом верху, у дверей, ожидали приезда нового судьи дьяк Петр Михайлов и товарищ судьи Иван Федорович Соковнин.

Леонтий Стефанович приехал в стареньком крытом возке, на доброй серой лошадке, но выходил из возка долго, ноги ставил осторожно, словно из высокой кареты выходил, словно пузо ему мешало, а пуза не было, и жира не было, была непонятная пока что игра.

Лицом костляв, телом сух, глазами пронзителен, Леонтий Стефанович направился к ожидавшим его приказным людям по-стариковски.

Ставил ноги как-то в стороны, словно бы чирей у него на заду сидел или уж оскользнуться боялся. Шел и уже издали взмахивал приветливо рукой, и улыбался, и кивал дружески.

К нему пошли с хлебом и солью, но, опережая процессию, из толпы зевак пал ему в ноги проворный человечек, которого Леонтий Стефанович узнал, но вида, конечно, не подал. Это был Втор, тот самый, который во Владимир ездил помогать Траханиотову и был не последним исполнителем многих тайных и темных плещеевских делишек.

– Под твоим началом хочу служить, благодетельнейший Леонтий Стефанович! – закричал Втор. – Смилуйся, пожалуй!

Леонтий Стефанович остановился, подумал и весело засмеялся: