Текст книги "Тишайший (сборник)"

Погубила Гаврилу и его товарищей грамота в Литву.

Долго молчал, сидя во Всегородней избе, Михайло Русинов. Но стоило Гавриле только раз не получить от народа одобрения, как Михайло заговорил, и все молчальники тоже.

Как ни пекся о народе Гаврила, недовольных было много. Трудно в осаде жить. У торговцев убытки, ремесленникам работу некому продать. А главное – скот. Без выгона скот чах. Пришлось порезать коров! Летом. Мясо портится. Жара. На жаре большой кусок в горло не лезет. А шептуны тут как тут. Царь прощение всем обещает, коли одних только заводчиков выдать. Кто шептуну в глаза плюнет, а кто и задумается.

После еще одной неудачной попытки сбить Хованского со Снетной горы собрал Михайло Русинов людей на Троицкой площади и обвинил Гаврилу в том, что на Литву он глядит, под Литву собирается отдать Псков. Народ и крикнул – быть старостой отныне не Гавриле, а Михайле.

Устали воевать люди. Устали на своем стоять. Зима ведь на носу. Дрова готовить надо, сена накосить, хлебом запастись… Стрельцы бы и поддержали Гаврилу, а стрельчихи – нет. Пусть муж три рубля получает, да лучше с трехрублевым муженьком жить, чем вдовствовать.

Двадцатого августа в Соборной церкви целовали у Рафаила крест старосты, выборные всех чинов люди, дворяне, казаки, подьячие, стрельцы Старого приказа и духовенство.

Во всех винах целовавшие крест виновными себя признали, кроме статьи о том, где псковичей называли изменщиками за то, что писали королю литовскому изменный лист.

Рафаил готов был послать в Москву гонца с радостной вестью, что начальные люди уже на стороне государя. Князя Федора Федоровича Волконского на свободу отпустили. Князь в тот же час и выехал из города без промедления, и правильно сделал, потому что на Рыбницких воротах снова бил сполошный колокол и народ собрался на площади.

Томила Слепой со своими людьми потребовал Михаила Русинова и его товарищей на дщан и спросил его, зачем он и начальные люди целовали крест, признавая вину по статьям, где говорилось, что псковичи пытали шведа Нумменса, ограбили двор гостя Федора Емельянова, побили в уезде и в городе многих дворян, детей боярских, их жен и детей?

Псковичи сообразили, что, принявши на себя вину по этим статьям, они могут быть судимы жестоко, и закричали:

– Пусть целуют крест по этим статьям те, кто немчина пытал, кто Федора грабил, кто в уезды ездил и кто дворян казнил. Мы – ни при чем!

Донат в этот день в первый раз после болезни решился пройтись по городу. Ноги сами привели его к дому Пани. Дома не было. Сгорел дотла. И Донат обрадовался. В пожаре он углядел символ: старая, двуликая, бездумная жизнь его выжжена огнем. Нужно жить по-другому, как люди живут.

На площади шум, новые старосты уговаривают псковичей целовать крест на верность царю. Донат сразу устал и поскорее ушел домой.

Гаврила был дома.

– Ну, герой, поправился?

– Почти.

– Уходить тебе, Донат, из города надо, – сказал строго. – Ты славно бился за правду Пскова, ты на виду.

– Но ведь Рафаил и царь обещали не трогать заводчиков.

– В первый день не тронут, через неделю тронут, – сказал Гаврила.

– Почему же ты сам не уходишь?

– Мне уходить нельзя. Я – главный в заводе. Как я брошу в страшный час своих товарищей? Да и куда идти? В Литву? Я человек русский, мое место здесь.

– Но ты же сам хотел призвать во Псков литовцев!

– То дело другое. Я хотел нанять солдат и начальных людей для битвы с Хованским. Нанять – не отдать. И у московского царя на службе немцев много… Из Пскова я не пойду. Уйдешь, а дворяне все слова, когда-то сказанные, перевернут на свой лад да и учнут расправы чинить над невинными людьми.

– А я бы хоть сегодня ушел из Пскова, – сказал Донат. – Но куда я пойду? Кто я?

– Иди на Дон или на Волгу. В Московском государстве честь по сану, а не по уму. А на Дону да на Волге – вольно. Там и мужик может атаманом стать. Была бы голова!

– Спасибо, Гаврила, за совет. Вот заплачу долг – и махну.

– Зюсс?

– Зюсс.

– Куда ж тебе драться теперь? Ослабел после болезни.

– Я еще денька три погожу.

Двадцать четвертого августа возле Соборной площади выстроилась длинная очередь. Это пришли те, кто откликнулся на призыв епископа Рафаила. А позвал Рафаил целовать крест всех добрых людей, которые государеву указу послушны и которые ждут не дождутся мира, чтоб правдой жить.

Целовать крест по сотням псковичи не согласились. Ну а добрых людей, жаждущих утолить мятеж, набралось больше трех тысяч. Это была победа над горделивым Псковом. Но ведь мирная! Псков не сдался на милость победителя, а согласился уговорить себя. Хованского в город так и не пустили. Псковичи были довольны. Достоинство их без ущерба, унижением не покороблено. Ну а то, что присягнуть придется, беда невелика, не на цепи ведут – сам идешь, своей охотой.

В тот день выпустили из тюрьмы всех дворян, воевод, архимандрита Печорского монастыря, пленных, всех, кто сидел за верность государю, кто гоним был, а ныне сам мог стать гонителем.

Донат пришел к тюрьме, чтобы встретить Зюсса.

Полковник вышел одним из последних, и Донат с трудом протиснулся к нему.

– Полковник, я жду тебя, – сказал он ему на немецком языке.

– Боже мой, это опять ты!

– Как видишь! Идем, я требую продолжения поединка.

– Нет выше долга, чем долг чести! – высокопарно сказал Зюсс. – Где мы скрестим шпаги?

– В любом укромном месте.

Они быстро пересекли площадь, вышли на высокий берег реки Псковы, зашли за церковь Богоявления на Лавах, вытащили шпаги. После болезни Донат как следует не окреп. Он берег силы и был скуп в движениях. Зюсс, наоборот, истосковался по свободе. Его несло в атаку, и он чуть-чуть позволил себе рисковать, махая шпагой больше, чем это нужно.

Драчунов заметили мальчишки. Они расселись на соседнем заборе и, думая, что дяденьки бьются не взаправду, подбадривали их.

– Я так не могу! – топнул Зюсс ногой. – Нас науськивают друг на друга сопляки, будто мы собаки есть.

– Хорошо. Прекратим поединок, – сказал Донат, – перейдем в другое место.

Они молча петляли по городу, пока не вышли к сгоревшему дому Пани.

– Можно здесь, – сказал Донат.

– Хорошо.

Они кинулись друг на друга.

«Как странно, – думал Донат, – стоял дом, жила в доме Пани, пан Гулыга учил драться на саблях, теперь пусто».

Осенило! Вспомнил, как победил пана Гулыгу – заветным приемом Максима Яги. Вот он, Зюсс. Бьется, как на работе. Ни капли чувств в его повадках. Расчет и заученность приемов.

«Буду жив, Максимушка, помяну!» – сказал себе Донат и сделал все, чему учил его старый стрелец. Два шага – и за спиной Зюсса, и проткнул его насквозь. Зюсс вскрикнул и стал оседать.

– Я ранен, – прошептал он Донату. – Добей меня.

Донат в ярости переломил шпагу. Не судьба. Враг снова жив. Не добивать же беспомощного?

Донат перевязал немцу рану, дотащил до первого же дома и постучал. К нему вышла Евдокия.

– Что стряслось?

– Нельзя ли положить на время моего знакомого? Он ранен. Я за лекарем схожу.

– Чего спрашиваешь? Неси.

Донат нашел лекаря. Заплатил ему вперед и услал к Зюссу. Сам пошел в дом Гаврилы, поговорить с сестрами, Сестры после гибели матери и бегства Агриппины жили у Вари. Варя тоже была дома.

– Я ухожу из города, – сказал он им.

– Только не откладывай! – Варя умоляюще сложила руки.

– Только не навсегда! – взмолились младшие.

– Какая судьба ждет тебя, Варя, неизвестно. Где теперь дядюшка с тетушкой, неизвестно, – говорил младшим сестрам Донат, – а потому я хочу вам дать денег, чтоб нужды вы не знали, пока я буду в отлучке.

– Где же ты возьмешь деньги? – удивилась Варя.

– Там, куда мы их с тетушкой замуровали.

Донат ушел вечером, вернулся под утро, набитый серебром и драгоценностями. Сестры обеспечены теперь на всю жизнь.

Оставалось последнее дело.

По черной лестнице Донат поднялся на чердак, где жил Томила Слепой. Томила сидел у свечи и читал.

– Кто пришел? – спросил он, заслоняя глаза от света.

– Это пришел я, Донат.

– Вспомнил старика. Садись.

– Я пришел покаяться в грехе… Это я, Томила, предал Псков в тот день, когда погиб Максим Яга и моя матушка.

Томила пожевал губами.

– Что же ты молчишь? – крикнул Донат. – Слышишь, это я предал вас!

– А ты не рехнулся? – спросил Томила.

– Я в здравом уме! Это я предал вас, слышишь?

– Что же ты от меня хочешь?

«Что же я хочу от него? – спросил себя Донат. – Я ничего ни от кого не хочу. Тогда зачем я здесь? Зачем я говорю все это? Прощения, что ли, пришел просить?.. Ах да, я хочу уйти из города чистым, как чист первый снег».

Донат поднял глаза на Томилу. Томила читал. И Донат понял: от того, что было, ему уже не уйти. Пани была. Ордин-Нащокин был. Был Воин-Копье. Был поход на Остров. Все было. Донат положил руки на пояс. Пояс был тяжел от спрятанных богатств. Богатств Федора Емельянова, ограбившего город Псков ради того, чтобы он, Донат, мог не печалиться о хлебе насущном.

Донат усмехнулся, сбежал по лестнице с чердака и пошел к Власьевским воротам.

Деньги были сильны, как всегда, и скоро Донат шагал прочь от Пскова.

Он шел туда, где всегда стояли готовые к отплытию тучи походов, где всегда находилось дело сабле.

Он шел на Дон в казаки.

Думный дьяк Алмаз Иванов читал государю отписку Рафаила о приезде выборных во Псков и о принесении псковичами крестного целования. Отписка была подробная, длинная, но государь слушал ее, как Евангелие.

– «А которые, государь, боярина князь Ивана Никитича Хованского полку дворяне и дети боярские были в городе по тюрьмам и за приставы, – читал Алмаз Иванов с вдохновением, – и те, государь, все из тюрем и из-за приставов освобождены ж и отпущены в полк к боярину ко князю Ивану Никитичу Хованскому со товарищи.

И августа, государь, ко 24 число к твоему государеву крестному целованию приведено пскович всяких чинов людей с три тысячи человек, а достальных, государь, всяких чинов людей ко кресту приводим».

Алексей Михайлович не выдержал и вскочил с трона. Алмаз Иванов тотчас замер, ожидая приказания, но государь махнул на него двумя руками:

– Чти же ты! Чти!

Алмаз Иванов перескочил через строчки, но поправляться не стал:

– «Князь Иван Никитич Хованский со всеми твоими государевыми ратными людьми ото Пскова отошел, чтоб псковичам в том сомнения не было. А псковичи, государь, изо всяких чинов людей посылают к тебе, государю, с повинною челобитчиков».

– Кто отписку привез? – перебил Алексей Михайлович.

– «А с сею, государь, отпискою, – улыбнувшись, прочитал Алмаз Иванов, – послали к тебе, государю, сына боярского Панкратия Сухарева августа в 24 день…»

– Пять рублей ему! – воскликнул государь. – Пять рублей ему в награду за такую весть!

Гора спала с плеч. Полгода покоя не было. Теперь, когда в доме мир, можно ведь и о соседях подумать.

– Из Новгородские чети заплатите, – уточнил государь, где Панкрату Сухареву получить его заслуженную награду.

Алексей Михайлович сел на трон, посмотрел в окно, улыбнулся: небо пронзительно синее. Осень – чистый алмаз. Алексей Михайлович снова вскочил на ноги:

– На охоту еду!

Весь город Псков шел за двумя повозками. В первой сидели Прокофий Коза и Томила Слепой, во второй – Гаврила Демидов. На Прошке да Томилке – цепи, а на Гавриле вдвойне. Первую повозку охраняют два десятка казаков, а Гаврилу – вся полусотня.

Их везли в Новгород, в тюрьму. Сидеть им там было назначено в цепях же до скончания их века.

В вину им поставили не то, что заводчиками в мятеже были. За изменный к литовскому королю лист наказывали.

Схитрил царь: я, мол, как народ решил. Народ за лист к литовскому королю Демидова и его товарищей со старост сместил, а я за эту вину великую – в тюрьму их.

Толпа шла густая. Шли за городом, как хаживали к Троицкому дому слушать Томилу да Гаврилу. Шли за город, как шли за Гаврилой на Хованского. Воевода Львов, получивший назад городские ключи, сидел в Съезжей избе, будто на иголках. А ну как возвратится сейчас Гаврила назад во главе своего народа? А народ ждал его слова. Ждал-таки. Но Гаврила молчал, и толпа стала редеть.

С процессией повстречался Ордин-Нащокин. Ехал в крытом возке, впереди обоза. Возвращался Афанасий Лаврентьевич на житье в город. Пропуская повозки, остановил лошадей, прильнул к щели в завешенном окошке.

О, как спокоен был Гаврила!

Тоскливо стало. Собакин сидел воеводой, теперь Львов. Все бояре да князья, и все безмозглые. Оттого и беды.

– Мне бы городские ключи! – сказал Ордин-Нащокин вслух.

Он не знал, что недалеко то время, когда ему вручат ключи родного града Пскова[24]24
  Ордин-Нащокин в последствии был воеводой Пскова.


[Закрыть].

Обозы разошлись.

Толпа осталась позади.

По дороге пылили горемычные телеги и кони стражи. За телегами, не оглядываясь, отделенный от процессии стеной пыли, шел одинокий человек. За плечами – котомка. В руках – лукошко с пузатой сулеей для воды. Видно было, человек собрался в далекую дорогу.

Это Варя шла за Гаврилой.

Из отписки псковского воеводы

князя Василия Петровича Львова

«А всполошный, государь, колокол с Рыбницкой башни мы велели снять и поставить в Зелейную палату».