Текст книги "Тополята"

«Где ты рос?»

Что было делать? Бежать? Но Тенька хотя и не храбрец, но и не такой уж трус. Да мальчишка и не казался опасным. Он был выше Теньки, но в позе его не ощущалось угрозы (а угрозу Тенька привык чувствовать издалека). И Тенька решил спокойно пройти мимо. У него, у Теньки, свои дела, а у незнакомца свои. Разойдутся в стороны, вот и всё… Хотя… А вдруг мальчишка пойдет внутрь? То, что опасно для Народца, тем более опасно для человека!

Тенька шагал ровно, спокойно и хотел обойти мальчика с правой стороны. Но когда оказался рядом, остановился и сказал:

– Не ходи туда. Там риск… – И затылком показал назад, на громадные двери.

Мальчик был теперь на свету. Тенька быстро его разглядел. Худой такой (можно даже сказать «отощавший»). С впалыми щеками и острыми скулами. Со светлой щетинкой волос. Со светло-коричневыми продолговатыми глазами. На нем была полинялая желтая футболка и обтрепанные под коленями сизые бриджи. И расхлябанные сандалеты на босу ногу.

– Какой риск? – спросил он. Его большие потрескавшиеся губы шевельнулись будто с трудом.

Тенька четко объяснил:

– Зуб может рухнуть в любую минуту.

– Ну уж «в любую»… – возразил мальчик, но как-то рассеянно, без желания спорить.

– Да, – подтвердил Тенька. – Это говорят даже ученые. Фундаменту грозит сдвиг тикст… тек-тонических плит… – Хотя он сбился на слове «тектонических», прозвучало все равно убедительно.

Они встретились глазами, и… не было во взглядах ощетиненности и недоверия. В Тенькиных глазах мальчик, видимо, прочитал: «Я не просто так говорю – я беспокоюсь о тебе». И во взгляде, обращенном к Теньке, было что-то вроде понимания.

– Ясно теперь, почему он ушел, – пробормотал мальчик.

– Кто ушел?

– А?.. Нет, это я просто так… Я и не знал про этот… про сдвиг. Жил себе там спокойно.

– Но там же никого нет! – вырвалось у Теньки. Это было как бы вопросом: «Неужели не страшно одному в такой громадной пустоте?»

– Никого нет, а я был… – сказал мальчик, словно удивляясь себе.

Теперь можно было разойтись, но Тенька почему-то медлил. Мальчик тоже. Между ними словно появилась осторожная сцепка. Чуть заметный, но все же ощутимый интерес друг к другу. «Ты, что ли, беспризорник?» – хотел спросить Тенька. Но сказал иначе:

– У тебя, значит, нет другого дома?

– Другого нет, – спокойно отозвался мальчик. – Да и это не дом, а так… Надо было где-то приткнуться… – И вдруг спросил тем же тоном: – Слушай, у тебя не найдется какой-нибудь еды? Хотя бы сухаря?

Ну откуда у Теньки сухарь? Он хлопнул себя по кармашкам на бедрах, развел руками. Мальчик смотрел в сторону. Тенька думал секунды три. И…

– Пойдем…

– Куда? – боязливо спросил мальчик.

– Туда, где есть еда…

Кажется, мальчик хотел что-то еще спросить. Но Тенька решительно обошел его и зашагал вниз по ступеням. И мальчик пошел следом.

Спустились к пруду. Теньке опасливое чувство подсказывало, что не надо ему и мальчику идти сейчас по плотине и главной улице. Лучше уж по мосту, что ведет через пруд от улицы Энергетиков к торговому дому «Сатурн». Эта дорога длиннее, но… как-то спокойнее. И он свернул по берегу направо. Мальчик, ни о чем не спрашивая, шагал сбоку и чуть позади. Тенька подумал, что долго идти и молчать будет неловко. Но ему повезло. Он увидел, что недалеко от берега машет веслами лодка с двумя парнями. Парни были вроде бы знакомые – из тех, что часто ходили мимо вахты в общежитие.

– Эй! – Тенька замахал руками.

– Чего тебе? – оглянулись они. И правда знакомые. Рыжего, курчавого звали Артур. – А-а, да это привратник Тенька!

– Отвезите на тот берег! Пожалуйста! Срочное дело!

– Ну, если срочное… – Лодка ткнулась в скрипучий гравий.

Тенька прыгнул, мальчик – за ним.

– Садитесь, – велел рыжий Артур. – А то булькнетесь – выуживай вас…

Они сели на дощатую поперечинку.

Плавание заняло три минуты. Мальчик опустил с борта руку и смотрел, как струи обтекают немытое тонкое запястье. А Тенька думал: «Хорошо, если Виталя в дворницкой или поблизости. А то придется вести незнакомца домой. Мама на вахте, никто не будет расспрашивать, но никто и не посоветует: что делать дальше».

Виталя оказался в Кокпите. А ребят не было, но зато был один взрослый человек. Мальчик увидел его от входа и качнулся назад. Тенька ухватил его за рукав:

– Ты что?

– Там ментухай…

– Это не ментухай, – строгим шепотом объяснил Тенька. – Это Аркадий Михайлович Куликов, по прозвищу Адвокат. Он всегда заступается за ребят.

– Ага, заступаются они…

– Он спас меня однажды от дядек и теток из Опеки. Знаешь, что такое «опека» и «ювеналка»?..

– Хы! А ты откуда знаешь?

– Хы! – в тон ему отозвался Тенька. – Пошли…

Мальчик больше не упрямился.

– Здрасте, – сказал Тенька Аркадию Михайловичу и Витале. – Мы в гости зашли. Виталя, у тебя есть что-нибудь перекусить?

Виталя пригляделся и веско сообщил:

– Май френд! У меня крепнет впечатление, что последнее время ты занимаешь чересчур много места в моей и без того напряженной жизни.

– Раз она такая жизнь, – ответствовал Тенька. – Трудная и голодная…

– Сирота казанская!

– Ага… Хотя бы сухарик. Один на двоих.

Аркадий Михайлович коротко посмеялся и встал со скамьи.

– Пойду я… Ты, Виталий, если что, звони моментально. И студиозусов там предупреди. А то, не дай бог, развяжут гражданскую войну…

– А может, пусть? – хмуро спросил Виталя. – Егорка Лесов спрашивал вчера: не пора ли?

– Не пора. Попрошу мать надрать уши этому экстремисту.

– Егорка хороший человек, – заступился Тенька, хотя не понял, о чем речь.

– Все вы хорошие… – Подпоручик Куликов на ходу растрепал Теньке отросшие волосы, а на незнакомого мальчика только посмотрел, мельком. И ушел.

– Сухарик, значит, вам? – спросил Виталя. – Чревоугодники… – Он расстелил на верстаке газету «Старый Колыбельцев», открыл побитый и расхлябанный холодильник, выложил копченую курицу, надрезанный каравай и две редиски. Выставил коробку с молоком. С полки взял фаянсовые кружки. Курицу рванул так, что в кулаках остались коричневые ножки с косточками. Мальчик крупно глотнул, дернулось тонкое горло. Тенька тоже глотнул, потому что сегодня не завтракал.

– Лопайте, – велел Виталя.

Они оседлали лавку, привалились к верстаку и вцепились в куриные ножки зубами. Молча.

И так, без слов, насыщались они минут пять. Виталя прервал чавканье и сопение короткой фразой:

– Тень, изложи ситуацию.

– М-м… какую?

– Которую мы имеем на данный момент. Я впервые вижу этого юношу… Как тебя зовут, незнакомый гость?

Мальчик перестал жевать, сделал глоток из кружки, глянул исподлобья и сипловато сказал:

– Кабул.

На Теньку будто повеяло жарким песчаным ветерком. Похоже, что и на Виталю.

– Романтика гор и пустынь, – заметил Виталя. – Ты что, не из этих краев?

– Из этих… – со вздохом сказал Кабул. – Только так вот… получилось.

– Рассказывай… – с таким же вздохом велел Виталя.

– А вы… меня не сдадите?

– Куда? – хмыкнул Виталя. – В ломбард, что ли? Много за тебя не дадут!

– Ментам или в комиссию по Опеке…

Виталя сел на чурбак против Кабула и деловито объяснил:

– Ты неправильного мнения о своей персоне, Кабул. Ментам ты на фиг не нужен… если за тобой не тянется крупного уголовного дела. По-моему, не тянется, а?

– Не-е! – вскинулся Кабул.

– В таком случае ты простой беспризорник. Зачем тебя ловить? В стране у нас беспризорников… точно никто не знает сколько, но, говорят, не меньше миллиона. Поймают одного, а дальше что?.. А всяким опекам и «ювеналкам» ты опять же ни к чему. Им нужны ухоженные дети из приличных семей, чтобы можно было засадить в детдом, в приют, а оттуда перепродать в патронажное семейство или за рубеж. Это бизнес. Вот когда ты был мальчиком из хорошей семьи… был ведь? – неожиданно жестко спросил Виталя.

Кабул кивнул:

– Был… только не всегда… Я везде был.

– Вот и рассказывай, – опять велел Виталя.

– А… зачем?

– Чтобы решить: как быть дальше?

– А… как тут можно быть? – Кабул прижал к бокам локти. Метнулся взглядом по Теньке и Витале.

– Я не знаю пока, – мягко выговорил Виталя. – Для начала скажи: кто твои родители?

– Их нет…

– Ну, случается… А кто они были?

– Если бы я знал! – вырвалось у Кабула с такой тоской, что Тенька съёжился.

Витале тоже стало не по себе. Он помолчал с полминуты.

– Ну… а все-таки… Где ты рос?

Часть третья. Кабул

Его жизнь

Сначала Кабул рос в доме малютки. Туда его привезли из Южного края, где гремели бои. Группу младенцев спешно эвакуировали вглубь империи. В сопроводительных бумагах было сказано, что родителей нет в живых. И даже имена родителей не названы. Видать, никто и не старался их узнать в той кровавой круговерти.

Потом он жил в дошкольном детском доме. И тогда его звали Владиком. Владик Иванов. С этим именем он перешел в детской дом для школьников. То есть его перевели. Никого ведь не спрашивали, где они хотят жить. Если бы спросили, Владик ни за что не согласился бы покидать привычное место.

И в доме малютки, и в дошкольном «курятнике» жилось неплохо. Владику казалось, что это вполне нормальное детство. Временами даже счастливое. Потому что другого детства он просто не знал. Иногда на ребят покрикивали, иногда в угол ставили, а бывало, что и шлепки они получали. Но зато и хорошего хватало. Поездки на дачу, мультики по телевизору, игры, друзья-приятели, пирожные к чаю по праздникам, сказки всякие, которые кто-нибудь рассказывал шепотом, когда на ночь выключали свет… И были воспитательницы, которые умели приласкать, утешить при каких-то горестях, пригрозить наказанием за провинности, а потом пожалеть и погладить про голове: «Ох ты, горюшко непутевое!»

В старшем детдоме (точнее, в интернате для детей-сирот) все оказалось не так. Там верховодили большие ребята, их надо было слушаться. Делать всё, что они велят: застилать их постели, чистить им башмаки, убирать со столов. Иногда «старшаки» не очень приставали – «живи спокойно, малявка». Но бывало, что кого-нибудь невзлюбят, и у бедняги начиналась беспросветная жизнь. Называлось это «дрессировать мышку». «А ну, иди сюда, сперматозоид! Почему ночью хныкал, спать не давал? Щас потанцуешь. Дай башмак и подставляй ж…»

И жаловаться бесполезно. Воспитатели не хотели связываться со «старшаками» – себе дороже. И делали вид, что все хорошо.

С виду и правда все было хорошо. Ковровые дорожки в коридорах, цветочки на окнах, отглаженные рубашечки и платьица на детках. В туалетах, правда, пованивало, но там время от времени разбрызгивали пахучую жидкость. Иногда приезжали улыбчивые дяди и тети, привозили игрушки и конфеты. Конфеты, правда, куда-то исчезали, а плюшевые медвежата и обезьяны валялись в игровой комнате (и накопилось их видимо-невидимо).

Но это была дневная жизнь. А после отбоя… Натягивай одеяло на голову и надейся, что ночь пройдет спокойно.

Симпатичного светловолосого Владика Иванова тоже попробовали сделать «мышкой». Тощий, с табачной вонью изо рта и сладкой улыбкой семиклассник Дама велел семилетнему Владику:

– Ты, одуванчик, почисти мои кроссовки. Чтобы как из магазина…

Владик Иванов был тихий мальчик, вежливый мальчик. И упрямый мальчик. Понимая, что рискует если не жизнью, то здоровьем, он сказал:

– Чисти, пожалуйста, сам. Не маленький…

Дама разозлился не сразу. Сначала просто удивился:

– Какой непослушный ребенок! Делай, что сказано, или отшлепаю…

– Только попробуй, – обмирая, сказал Владик.

Дама сощурился, поддернул рукава и поплевал на ладони.

– Иди сюда, личинка…

Все замерли, ожидая забаву. Кто-то выжидательно хихикнул.

Владик не пошел к Даме. Он сцепил зубы и бросился на Даму! Он ненавидел всех вокруг и очень хотел обратно, в прежний детский дом. К старым приятелям, к нянечке тете Маше. А поскольку туда было нельзя, оставалось кинуться, как в яму, в черную битву, и пусть хоть убьют… Владик ударил Даму головой в живот, обежал его, согнувшегося, и по-кошачьи прыгнул на спину. Одной рукой вцепился в волосы, другой замолотил по плечам. И укусил за ухо.

– Гад! – с брызгами слюней заорал он. – Гнида! Искалечу! – Так иногда в прежнем детдоме кричали доведенные до крайней обиды мальчишки. Те, у кого была склонность к истерике.

С Владиком такого там не случалось, а сейчас прорвалось. Наверно, потому что он оказался здесь совершенно среди чужих. Почему-то его перевели сюда одного, а остальных ребят из его группы в другие интернаты и приюты.

– Гад!..

А еще он кричал совсем жуткие слова, которые вырывались у детдомовцев-дошколят в минуты большого гнева (они, ребята эти, были малыши, но кое-что знали в жизни).

Вбежал воспитатель Юрий Юрьевич – носатый, усатый, очкастый. Легко отцепил Владика от врага, бросил на кровать, а Даме хладнокровно объяснил:

– Ты, Гусаков, должен смотреть, с кем затеваешь свару. Есть личности, в которых отсутствует чувство самосохранения, они как камикадзе. На такого и нарвался. В следующий раз бди…

Владик знал, кто такие камикадзе, и вовсе не был таким. И чувство самосохранения в нем не пропадало. Просто в каких-то случаях оно могло отключиться на миг. Но здешний народ, кажется, решил, что он такой всегда. Юрий Юрьевич ушел, мальчишки осторожно отошли от кровати, на которой судорожно всхлипывал Владик… Он повсхлипывал и встал – будто другим человеком.

С той поры его обходили сторонкой – и «старшаки», и младшие. С такими шизиками лучше не иметь дела. Кто-то однажды сказал у него за спиной: «Псих, как Юзя-пулеметчик в кино „Афганская баллада“» (показывали этот фильм недавно по телику). И приклеилась к первокласснику Иванову кликуха «Кабул» – это, как известно, столичный город в Афгане…

Ну, Кабул так Кабул. По крайней мере, больше никто не лезет. Хотя пацану с таким прозвищем надо было бы выглядеть смуглым и носатым (вроде Юрия Юрьевича), а он был бледный, с длинными, почти белыми волосами вразлёт. Его даже стричься не заставляли. Воспитательница Анна Даниловна говорила: «Ах, не надо портить такую прелесть!..»

Эта же Анна Даниловна записала Кабула в интернатский хор мальчиков – услышала, что у Владика Иванова звонкий и чистый голос («и слух у ребенка очень даже неплохой»). Кабулу заниматься в хоре нравилось. В этом был какой-то жизненный смысл. Какое-то «звучание». Поёшь, например: «Море! Ты слышишь, море!» Твоим матросом хочу я стать» – и в глазах даже щекотно от слезинок, и кажется, что в жизни когда-нибудь (конечно, не скоро еще) случится что-то хорошее.

Хорошее случилось, когда Кабулу исполнилось десять лет.

Мама

Тенька узнавал про жизнь Кабула не сразу. При первой встрече Кабул рассказал только главные моменты, а уж потом – иногда Теньке один на один, а порой при Витале, при Шурике и Егорке – добавлял разные события и случаи. Но потом все это Теньке запомнилось, как один длинный и связный рассказ.

Говорил Кабул не очень охотно, однако и не отмалчивался. Понимал, что не надо таиться от людей, которые хотят ему помочь. А бывало, что улыбался открыто, хорошо так, словно зажигался у него в душе фонарик. Или наоборот – вдруг застревал в его горле комок и наворачивались капли среди ресниц. Тогда остальные понимающе опускали гла за.

…Однажды Кабула посадили в «ящик». Так называлась каморка, в которую отправляли провинившихся. Убогая, с обитыми фанерой стенами. Не совсем карцер, без решеток и холода, но тесная и, главное, нестерпимо скучная. Не было в ней ничего, кроме широкой дощатой лавки. Сильно провинившихся узников здесь раздевали догола, – чтобы сильнее ощутили свое ничтожество, – но Кабулу оставили одежду, потому что вина его была не так уж велика (по сравнению с провинностями других). На него во время репетиции хора наорала Анна Даниловна (в скверном настроении была – видать, дома полаялась с мужем). А Кабул сказал, что больше не будет петь. Аннушка заорала снова, отвела его к старшему воспитателю Юрию Юрьевичу и велела «принять меры». Тот был настроен добродушно и велел:

– Иди в столовую убирать посуду и вытирать столы, Кобзон несчастный…

Но Кабул был обижен крепко и ответил, что пусть Аннушка сама вытирает столы, раз такая горластая, а он не обязан. После чего был схвачен за шиворот и отведен в эту вот внутренность фанерного кубика. С обещанием, что будет сидеть здесь без еды «до полной потери голоса».

Он посидел, позевал, прошелся глазами по надписям, которые щедро украшали голую фанеру. Арестанты, как правило, оставляли здесь свои имена и даты отсидки. Владик отыскал свою прежнюю роспись: «Кабул, 20 января 2008 г. Да здравствуют крылья свободы!» Это написал он, когда посадили первый раз (не надолго, на три часа, за то, что после отбоя читал с фонариком под одеялом книжку «Приключения Карика и Вали»). Сейчас Кабул достал из щели за фанериной карандашный огрызок и нацарапал на свободном месте: «Кабул, 15 мая 2008 г.». А чуть в сторонке: «Аннушка дура». После этого он ощутил в душе облегчение. Сел на «нары», отодрал от щиколотки засохшую болячку, отвалился к стенке и стал вспоминать планету Земляника, на которой водятся красные кони. Планета придумалась у него – еще давно – сама собой, и кони на ней были добрые: длинногривые и губастые…

Через час лязгнула снаружи щеколда, и появилась практикантка Вера. Хорошая, кудрявая и веселая. Таких вот молоденьких студенток иногда посылали в детдом из педучилища на практику. Ребята к ним буквально прикипали, но практика заканчивалась быстро, и девушки исчезали. У многих от этого была большая грусть (а иногда и слезы).

– Привет, жертва режима! За что тебя сюда?

– За Аннушку. Петь заставляла, а я не стал.

– А почему?

– Потому что вопит слишком громко… Если бы только на меня, а то и на Вовку Винтика, а он еще маленький, сразу в слезы… Я и говорю: «Пойте тогда сами про наше солнечное детство…» А она меня к Юрьичу…

– Трудная у тебе жизнь, Владик. – Она никогда не говорила ему «Кабул».

– Обыкновенная, – сказал он. – У всех такая.

– Ну… да. У всех, кто в детдомах…

Вера принесла с собой берестяной баульчик. Теперь открыла его и достала маленький термос, кружку и салфеточный сверток. Кружку поставила на скамью, налила из термоса горячее какао. В свертке оказалась большущая ватрушка с творогом.

– Подкрепись, узник. Ужин тебе, видимо, не светит…

Кабул вцепился в теплую ватрушку зубами, глотнул какао. Да, бывают в жизни радостные моменты. Между двумя глотками он сказал сквозь жевание:

– Вера, спасибо… А тебе не попадет, что ты сюда, ко мне?..

– А я не боюсь. На меня много не поорешь. – И стала вдруг не улыбчивой, а серьезной, со сведенными кучерявыми бровями.

Кабул доглотал из кружки, собрал на ладонь крошки и бросил в рот. Подышал, помолчал. Снова дотянулся до щиколотки, пальцем промокнул росинку крови на месте оторванной болячки.

Вера пригляделась.

– Подожди-ка… Что у вас тут за привычка расчесывать царапины…

Она достала из баульчика косметичку, а из нее кружевной платочек и пузырек с духами. Пропитала ими тонкую ткань. Прижала ее к алой точке на ноге Владика.

– Щиплет?

– Не-а…

– Это плохо. Должно щипать, чтобы убилась вся зараза…

– Ой, щиплет!.. Маленько…

– Вот и хорошо… Владик, а можно задать тебе один вопрос?

– Хоть сто! – благодарно сказал он и незаметно придвинулся к Вере.

От нее пахло духами и чем-то еще непонятно-хорошим. Возможно, густыми кудряшками прически.

– Слушай, Владик, а ты всегда жил в детдомах? Без родителей? – полушепотом спросила Вера.

– Всегда… – Кабул уперся подбородком в обтянутое хэбэшной штаниной колено.

– И… совсем не помнишь маму и папу?

– Я даже не знаю, кто они. Мне говорили, что в дом малютки меня принесли почти что новорожденного… Вроде бы родители погибли под обстрелом, но, как их звали, узнать не удалось…

Вера взяла его за плечо.

– Я тоже росла совсем без мамы. Она умерла при моем рождении.

– Ты детдомовская?!

– Нет, я жила с отцом.

– Это все же не интернат, – умудренно заметил Кабул.

Среди ребят – и в малышовом детдоме, и здесь, в интернате, – часто велись разговоры: кто совсем сирота, а кто не совсем, и если «не совсем», то у кого, где и какие есть родители. Те, у кого они есть, были счастливцами. Например, если даже мать спилась, а отец в тюрьме, все равно оставалась хоть капельная надежда: вдруг в будущем все наладится? Вдруг они однажды появятся и скажут: «Пойдем домой…» Ходили даже слухи, что где-то когда-то такое случалось.

– Да, конечно, – согласилась Вера. – Папа хороший. Это замечательно, что он есть. Но самое замечательное, что однажды он сказал мне простую и… такую очень прочную вещь.

– Какую? – шепнул Кабул и почему-то встревожился.

– Вот такую. Он сказал: «Верочка, несмотря ни на что, у тебя все равно есть мама…»

– Как это? – выдохнул Кабул.

– Я тоже ахнула: «Как это?» И даже перепугалась: может, решил жениться? И тогда – мачеха? А он объяснил… Хочешь, я это объясню тебе?

Владик понял, что сейчас откроется небывалая тайна.

– Да… да, я хочу…

– Тогда по порядку… Человеческая жизнь главным образом состоит из прошлого. То, что ожидается в будущем, – его еще нет. Не было. А то, что сейчас, – оно очень моментальное сейчас. А самое большое в жизни – то, что уже было. Ну недаром же, когда человек думает о жизни, он обязательно вспоминает, какая она была… А раз была, значит, есть… Понимаешь меня?

– М-м… – осторожно сказал Кабул.

– Ну посмотри. Вот вчера вам читали «Руслана и Людмилу» поэта Пушкина. Эта книга есть сейчас. Но если бы раньше не было Пушкина, никогда не было бы книги. Значит, он тоже есть – всегда… Если бы не было мам, не было бы меня и тебя… А раз мы есть на свете, они тоже есть. Их можно вспоминать и можно… представлять живыми, будто они рядом.

Теперь Кабул понимал. Он сказал с трудом:

– Тебе… хорошо. У тебя, наверно, фотки сохранились. И ты знаешь, как ее звали… зовут… А у меня что?

– А у тебя… А тебе известно, что она все равно была, значит, есть. Ну, пусть не знаешь имени и не видел лица. Но ты можешь представить. Пускай даже не очень ясно, а будто в сумерках, в полутени. Словно она подходит сзади и гладит по голове: «Владик, это я…»

Короткий, как удар, плач едва не рванулся из него. И тогда было бы не остановить. Но Кабул в последний миг сдержался. Закусил губу и совсем крепко прижался к Вере.

Распахнулась дверь, и возникла воспитательница, Наталья Зиновьевна.

– Иванов!.. Ой, Вера… Вера Олеговна, а вы здесь… зачем? Вы… как-то странно обнимаетесь, и…

– Не странно, а по-приятельски. Провожу доверительную воспитательную беседу. Чтобы мальчик не спорил со старшими…

Она переглянулась с Кабулом, и оба хихикнули про себя.

Наталья Зиновьевна покивала:

– А-а! Это хорошо… Иванов, иди надень чистые брюки и рубашку. Там пришли люди, которые хотят с тобой познакомиться…

Это что за новости?.. Кому нужен детдомовский пацан Иванов? Кабул даже струсил и чуть не сказал: «А чо я сделал?» Но жизнь научила, что задавать лишние вопросы (особенно такие тупые) не следует: нарвешься на какую-нибудь неласковость…

Оказалось, что бояться не следовало! Наоборот! Случилось чудо! Оно иногда случается в малышовых детдомах, но в таких вот, которые для школьников, это очень редкое событие. Недели две назад интернатский хор выступал перед работниками кондитерской фабрики «Сладкая радуга» (которые считались шефами детдомовцев), и там на светловолосого певца Владика Иванова положила глаз супружеская пара. («Море! Ты слышишь, море! Твоим матросом хочу я стать!») Это были начальник цеха Андрей Кириллович и старший бухгалтер Эмилия Борисовна Перемётовы. И вот теперь:

– Владик, нам очень понравилось, как ты поёшь… – И это означало, конечно: «Мальчик, ты вообще понравился нам».

– Ты не против, если мы пригласим тебя в гости?

Конечно, он был не против! Такое событие в однообразии интернатской жизни!

В доме у Перемётовых оказалось замечательно! Во-первых, потому что это был настоящий дом. Вернее, отдельная трехкомнатная квартира. Не интернатские спальни с рядами одинаково застеленных коек и запахом хлорки – еле заметным, но неистребимым. Во-вторых, сами Перемётовы оказались замечательные! Правда, Андрей Кириллович – сдержанный такой, все время думающий о чем-то своем, но добрый. Он дал Кабулу большущий морской бинокль (Кабул чуть не уронил), сказал:

– Можешь посмотреть с балкона, видно полгорода.

И правда, вид был удивительный: широченные улицы, высотки, эстакады… Кабул впервые понял, в каком громадном городе он живет.

А Эмилия Борисовна, то есть тетя Эма, прямо источала теплоту и ласковость:

– Владичек, тебе нравится у нас? Пойдем, я угощу тебя ананасом, малыш… А хочешь поиграть за компьютером? Андрюша, покажи Владику, как включать этот агрегат…

Так он оказался у компьютера, от которого никто не прогонял. В интернате-то посидеть перед монитором и клавиатурой удавалось не часто, там всегда паслись «старшаки», а у «мелких» занятия по информатике бывали только изредка, через пень-колоду.

Он давил клавиши почти наугад, удивляясь радостному цветному беспорядку, который возникал на экране. А тетя Эма подходила со спины, обнимала его за плечи.

– Играй, играй, Соловушка. Мы рады, что тебе хорошо…

А потом еще раз в гости, еще…

– А хочешь пожить у нас недельку? Мы втроем съездим к нашим друзьям на дачу в Орехово…

Еще бы он не хотел! Плохо было одно: после таких праздников приходилось возвращаться в интернат… Но вот наступил день, когда возвращаться стало не надо.

В общем-то к этому все и шло.

– Если ты согласен, то можешь жить с нами всегда. Будешь нашим сыном…

Он ткнулся лицом тете Эме в мягкую грудь. От шелкового платья пахло, как от клумбы.

– Ты можешь говорить мне «мама»… – не то разрешила, не то попросила Эмилия Борисовна.

Тогда он отодвинул лицо. Стал смотреть вниз.

– А можно… я буду говорить «мама Эма»?

– Д-да, конечно… Конечно, Владичек. Но почему не просто «мама»? Разве я не гожусь?

Он прошептал, вдыхая клумбовый запах:

– Тетя Эма, но у меня ведь есть мама…

Она отодвинулась, будто от толчка.

– Это… почему есть? Она где? Нам ничего не говорили…

– Да никто и не знает… Я не так объяснил. Она есть, потому что она была. А раз была, значит…

Значит, нельзя отказаться от нее. Получилось бы, что он сломал в себе главную, необходимую для жизни прочность.

Растолковать все это спокойно и понятно он не умел. Стал говорить сбивчиво и один раз даже всхлипнул.

Тетя Эма, кажется, не обиделась. Взяла Владика за щеки, повернула к себе его лицо.

– Глупышка ты… Хорошо, пусть будет, как ты хочешь… – И громко окликнула мужа: – Андрей! Имей в виду, я теперь мама Эма!

– Поздравляю! – отозвался Андрей Кириллович из другой комнаты.

Он не стал для Владика Иванова «папой Андрюшей». Всегда держался немного в стороне. Может быть, потому, что усыновление (или опекунство, или патронат – непонятно, как это называлось) оформили только на Эмилию Борисовну. У нее никогда не было своих детей, и она признавалась знакомым, что «млеет от неожиданно свалившегося материнства».

А Кабул млел от домашнего существования. То, что для других мальчишек было обыкновенной жизнью, ему казалось чудом. Все в новинку и в радость: и приборка в квартире, и возня со стиральной машиной, и походы с мамой Эмой в магазины и на ближайший рынок. И заботы на кухне, когда надо что-то пожарить и подогреть к приходу мамы Эммы и дяди Андрея со службы… Он был послушен во всем. Он даже не стеснялся, когда мама Эма купала его в ванне, со счастливой покорностью отдавал себя в ее мягкие руки, радостно погружался с головой в пену.

– Спа… буль-буль… сите… Тьфу… тону…

А вечером, под пахнувшим, как свежее сено, пододеяльником он рассказывал о своей жизни маме.

Как и обещала Владику практикантка Вера, мама часто приходила из полутьмы, останавливалась у постели, невесомо трогала его волосы. Тихо радовалась его счастью.

«Будь умницей, слушайся маму Эму, она хорошая…»

«Ага… ты тоже хорошая…»

«Я просто мама…»

Владик теперь знал, что маму зовут Вера. Он понимал, что на самом деле ее могли звать по-другому. Когда он вырастет, он устроит всемирные поиски, всё разузнает про маму и вернет ей настоящее имя. А пока она была Вера, потому что он верил…

В сентябре Владик пошел в пятый класс. Конечно, не в интернатскую школу, а в обычную, «по месту жительства». Однако интернатское прозвище просочилось за ним. Каким путем – непонятно. Такие слухи, как микробы, распространяются по воздуху. И стал он Кабулом из пятого «Г». Ну и ладно. Народ в классе оказался не очень-то дружелюбным, да Владик (он был теперь Перемётовым) иного и не ждал. Зато теперь за ним был его дом, и это придавало жизни уверенность, неприятности не пугали.

А они, эти неприятности, случились скоро. Артур Дымчиков с корешами решил пощупать новичка на крепкость характера. Привязался раз, другой (даже слезинку выбил, паразит). Кабул понял, что выход один – такой же, как в давнем случае с Дамой. Но для начала повел себя сдержанно.

– Чо скребешь не по уставу, вонючка. Айда за гаражи, там покажешь, какой ты Геракл…

И пошли. Только Кабул один, а с Артуряном целая ша́ра. Да Кабул и заранее понимал, что честной дуэли не будет. Сначала, правда, сошлись один на один, Дымчиков саданул Кабула ногой по колену, тот Артура – костяшками в подбородок.

Артур отскочил и завопил:

– Он не по правилам, подлюка!

Все было по правилам, но что кролик объяснит шакалам? Четверо бросились спереди и с боков. У гаража валялась коряга от недавно спиленного клена. Кабул ухватил ее, завертел над головой. Торчащим сучком сбил с Артуркиной башки бейсболку.

– Идите на фиг, вонючки, изувечу!

Они отскочили. Один из четверых был поумнее других, выразился культурно:

– А с виду такая ин-тель-генция, прямо артист на скрипке… Отойдем, парни.

– Он чокнутый и недолеченный, – заявил еще один, чтобы скрыть испуг.

А третий вспомнил:

– Правду говорили, что интернатский. Там все такие шизики. Айда, ребята, с психами не связываемся…

И ушли. Кабул бросил корягу, счистил с брючины след Артуркиного башмака и тоже пошел. Домой…

Дома было все хорошо. Праздничность первых дней в душе Кабула поутихла, жизнь стала привычной, однако ощущение счастливой прочности не оставляло Владика Перемётова.

«Как ты живешь, сынок?» – и легкое касание пальцев на волосах.

«Мама, я нормально живу… Все хорошо… И хорошо, что есть ты».

«Я есть… И если даже что-то случится, ты помни, что я все равно есть».

«Да… Мам, а что может случиться?»

«Ничего. Это я так, на всякий случай…»

Ничего плохого и не случалось. Только всякие мелочи жизни. Ну, троечки по английскому или даже «пара» за диктант. Мама Эма повздыхает, назовет лодырем и обалдуем, пригрозит не пускать за компьютер, но на этом все и кончается. Правда, раза два и в самом деле не пускала. А однажды пообещала:

– Вот скажу дяде Андрею, чтобы вздрючил тебя как следует.

Он хихикнул:

– Мама Эма, ты лучше сама.

– Прекрасно! Неси веник!

Владик принес из кухни рисовый веник и торжественно вручил маме Эме. Она хлопнула его по спине, чихнула от пыли, бросила веник в угол, а Владьку толчком усадила на диван.