Текст книги "Тополята"

– Я про это никому не говорил. Только тебе сейчас… Может, ты думаешь, что я псих?

– Владька, да ты что! У многих бывают мысли о таком. О нездешнем… Конечно, если это нормальные люди, не «дмитричи»…

Тогда Кабул «распахнулся» еще сильнее – рассказал про мечту, чтобы, меняя конфигурации, можно было менять к лучшему состояние мира.

Пантелей покивал.

– Это, наверно, можно будет, но не скоро… А пока надо делать что-то нынешними способами.

– Я буду! Я вырасту и перестреляю всех этих гадов!

Пантелей с минуту сидел молча, снятыми очками скреб нижнюю губу.

– Владик, ты не сможешь…

– Почему? Им, значит, можно стрелять в нормальных людей, а нормальным в них нельзя?! Почему?

– Владик, у тебя не получится.

– Думаешь, я не смогу убить гада?

– Если в бою, то, наверно, сможешь. Или когда будешь защищаться или защищать кого-то другого. Какого-нибудь малыша, например… А со зла, из мести… нет.

– Почему? – Кабул вроде бы обиделся, хотя чуял в словах Пантелея правоту.

– Потому что ты и есть нормальный. А у нормальных людей в душе есть заповедь «Не убий». Слышал?

– Это Иисус Христос сказал?

– Это сказано за тыщи лет до Христа…

– Как это так?!

– Что – как?

– Но ведь Христос – это Бог?

– Да…

– Но ведь Бог сотворил Вселенную! А до этого ничего в мире не было, только пустота! Кто в ней мог что-то сказать?

Пантелей слегка отодвинулся:

– Ох!.. Ну и дремучий ты, дитя мое… Ты даже не знаешь никаких библейских сказаний?

– Не-а… Мама Эма подарила мне «Библию для детей», но я посмотрел картинки, поставил на полку и забыл…

– Показалось неинтересно, да?

– Ну… я знал, что Бог есть, а подробности… думал, что это не важно…

Пантелей сказал, глядя перед собой:

– Знаешь, иногда это важно…

Запинаясь от неловкости, Кабул выговорил:

– А может… это Он наказал меня… за то, что я о нем не думал?

Пантелей засмеялся.

– Ну конечно! Только Ему и дела, как сводить счеты с бестолковым пацаном из города Айзенверкенбаума!..

Кабул смеяться не стал.

– Мама Эма как-то звала в церковь, а я отмахнулся: лучше посижу у компьютера… Сейчас бы хоть куда с ней пошел, если бы дома оказался… Не понимаю, почему она не приходит. Ведь другим разрешают свидания… И позвонить нельзя…

– Что-нибудь придумаем, – пообещал Пантелей.

Сосед Кабула по спальне – веснушчатый Арсений был добрый, но немногословный. Все же он как-то вечером, перед сном, коротко рассказал о себе. Три месяца назад Арсений слинял из дома в Сухоложске, потому что отец за каждую двойку и тройку нещадно лупил его резиновой скакалкой. Был у Арсения план махнуть к бабушке в Краснодар. Беглеца почти сразу поймали в поезде. Арсений чуть не помер от ужаса и заверещал, что домой не вернется – лучше под колеса. Арсения повели в какую-то контору, которая называется Опека. Деловитые инспекторши быстро оформили его в приют. Там он прожил неделю, и папина скакалка по сравнению с приютскими порядками показалась не столь уж страшной. Арсений смотался домой. Тем более что там была еще и мама. Она хотя и прикладывалась каждый день к рюмке, но сына жалела. Но оказалось, что папу забрали за драку с соседом, а мама «в стельку». За Арсением вскоре примчались воспитательница и ментухай. Объяснили ему, что убегать бесполезно, потому что отца с матерью все равно скоро лишат родительских прав…

Арсений все равно убегал, надеясь добраться до Краснодара. Его снова ловили и последний раз сняли с поезда в Айзенверкенбауме. Посадили в детприемник и стали ждать, когда приедут за беглецом из Сухоложска. Арсений же терпеливо ждал случая, чтобы снова рвануть в путешествие до Краснодара. Ничего другого у него в жизни не оставалось. А про здешние порядки он говорил, что они лучше, чем в том приюте.

Когда улеглись, Арсений привычно уткнулся носом в подушку и тихонько зашептал. Кабул раньше не прислушивался к его шепоту, а сейчас разобрал: «Господи… Краснодар…» Арсений молился об удачном побеге.

Кабул натянул простыню на глаза.

«Мама, ты умеешь молиться Богу?»

«Конечно, сынок. Все мамы умеют – за своих детей».

«Помолись за меня!»

«Я каждый день молюсь, мой хороший… Но попробуй и ты. Сам…»

«Я не умею!»

«А ты своими словами…»

Кабул представил «Конфигурации пространств». Постарался придать им стройность, как у высокого храма. Подождал, когда среди пирамид и плоскостей зажжется тонкий луч.

«Господи, помоги мне! Я, наверно, во многом виноват, но я не разбивал витрину. Ты же знаешь, Господи! Я хочу домой…»

Планета Земляника проплыла в отдалении, свободно проникая сквозь геометрические миры. В них звучала еле слышная музыка… И проскакал сквозь эту музыку красный, расписанный пестрыми цветами конь с белой гривой. И впервые по сознанию Кабула скользнуло имя этого коня – Свир.

Мобильник

Кабул искал любой случай, чтобы встретиться с Пантелеем. Хотя бы на несколько минут. Эти встречи были как глоток лекарства от безнадежности.

На третий день знакомства, после дурацкой самоподготовки (ее не отменили, хотя пришло уже время каникул), Пантелей сделал Кабулу радостный подарок. Отвел в уголок за раздевалкой и протянул мобильник.

– Вот. Раздобыл на полчаса. Позвони своей маме Эме… Поскорее, пока никого нет вблизи. И негромко, а то везде уши…

Кабул, обмирая, начал давить кнопки… Он уже не помнил, как мама Эма боялась заступиться за него, будто ускользала в сторонку. Она теперь снова была прежняя – его мама Эма. Та, которая ждала его дома…

Долго не было ответа, лишь длинная дурацкая музыка вызова. Но вот…

– Слушаю. Это кто? Вам кого?

– Мама Эма, это я!

– Кто – я?

Что за нелепый вопрос! Кто еще говорил ей «ма ма Эма»?

– Ну я! Я! Владик…

– Боже мой! Ты откуда?

Опять идиотский вопрос. От растерянности, что ли?

– Ну ясно откуда! Оттуда… куда меня засунули… Ты почему не приходишь? Ты же обещала…

– Но… Владик, Владичек… Я же не могу пока… Мы же в Одессе. Со Львом Геннадьевичем… Ты же знаешь, что у нас путевки… Послезавтра отплытие…

Это что? Это… не послышалось?

Все, что угодно, он мог предположить, но такое!.. Сына (пусть приемного, но все равно сына!) подлым обманом запихнули в тюрьму, а она… на белом теплоходе вокруг Европы…

Кабул потерянно сказал:

– А я?..

– Но Владичек… У нас же не было выхода. И это же недолго, всего три недели… Мы вернемся, и ты… вернешься тоже. Увидимся и обо всем поговорим… Мне рассказали, что там у вас не так уж плохо, вроде обычного интерната. Немножко потерпи, а потом… – И загудел тоскливый сигнал.

А потом голос механической девицы сообщил:

«Телефон абонента отключен или находится вне зоны связи…» – Затем что-то по-английски.

Пантелей мягко взял мобильник из пальцев Кабула.

– Ну, что там?

– Она… они… в Одессе…

– Стоп, давай без слёз. По порядку.

А как без слёз? Они все равно выдавились из глаз, из души… Однако Кабул сумел зажать их и все изложил именно «по порядку».

Он впервые увидел, как Пантелей растерялся.

– Слушай, я даже не знаю, что сказать…

– А чего говорить. Это предательство.

– Похоже на то… И самое поганое, что тебя не выпустят отсюда ни при каком раскладе, пока в городе нет родителей. Даже если вдруг кто-то захочет помочь… Но ты держись.

«Мама, что мне делать?»

«Пантелей правильно советует: держись».

«Но как держаться-то?! Я больше не могу!»

Мама неожиданно сказала:

«Хотя бы до завтра».

Завтра пришлось выдержать еще один бой.

Красавчик Дима после обеда вывел Кабула из столовой за шиворот в коридор, прижал к простенку и сквозь зубы сказал:

– Ты, инфузория, говори сразу: где взял мобильник?

– Какой мобильник?

Красавчик дал ему оплеуху – не сильную, для порядка.

– Выкаблучиваться будешь, сволочь? – Конечно, он сказал не «выкаблучиваться», а похлеще. – Здесь же все прослушивается, кретин…

«Разве Пантелей не знал, что мобильники тоже прослушиваются? Наверно, не знал, хотел помочь…»

Кабул понял, что наступило последнее в его жизни испытание. И теперь единственная его задача – не выдать Пантелея. Пусть мучают как угодно, пусть убьют. Он задохнется от боли, но не расцепит зубов. Потому что надо оставаться человеком до последней минуты. Потому что Пантелей был единственным его другом, а предать друга – это как бы зачеркнуть в жизни самого себя. Он не думал такое словами, он просто это понимал.

– Говори, свинья вонючая! – взвизгнул Красавчик Дима.

– Хрен тебе, ментухай долбаный, – спокойно отозвался Кабул. И оглох от нового удара.

Впрочем, били не сильно – видимо, опасались, что это станет известно «за проходной». Появился второй «воспитатель». Кабул видел его и раньше, но не помнил, как зовут. Маленький, ушастый, с жиденькими, прилипшими к голове волосами. Они с Красавчиком дали Кабулу еще несколько пощечин и пинков и приволокли в штрафной изолятор.

– Раздевайся! – тявкнул Дима.

Кабул сцепил пальцы на рубашке и растопырил локти. Но с него умело сорвали одежду. Правда, оставили трусы (видимо, Красавчик боялся, что опять про него скажут не то).

– Будешь сидеть и гнить, – пообещал Красавчик. – Пока не расколешься…

И ухнула тяжелая дверь, воздух толкнулся в уши. В ушах стоял звон.

Комнатка была не комнатка, а ящик. Два метра в длину, два в ширину. Окошко-щель под потолком. Свет оно почти не пропускало, горела у потолка бледная лампочка. В углу – унитаз под крышкой, покрашенной в голубой веселенький цвет. А стены – серые, с выцарапанными словами. Кабул не стал читать надписи, но свою надпись сделал сразу. Подобрал у плинтуса ржавый гвоздик и выскреб: «Я ничего не сказал. Кабул». Он торопился, потому что понимал: наверняка где-то есть камера слежения. Надо успеть написать, что он не выдал Пантелея.

А если все-таки заставят признаться? Кабул слышал не раз, как в руках у ментухаев крепкие мужики наговаривали на себя то, в чем не были виноваты.

«С пацаном не посмеют так обращаться… А кто их знает?»

Была бы бритва или осколок стекла! Чиркнул по запястью – и через несколько минут никаких проблем. Но в пальцах был только гвоздик (его, наверно, специально оставляли здесь для надписей). Нацарапать слова на краске было можно, а руку не разрежешь. Да и не дадут! Ведь ясно же, что следят!

Привычно воняло хлоркой.

Из мебели здесь была только поднятая к стене и пристегнутая цепочкой койка. Не ляжешь! Кабул сел на крышку унитаза, прислонился к тонкой холодной трубе, вздрогнул. К спине прилипли чешуйки ржавчины. Наплевать…

«Ма ма, я выдержу…»

«Конечно, сынок. И не думай ни о стекле, ни о бритве…»

Он прикрыл глаза. Сразу встали перед ним темные и прочные, будто склеенные между собой, «Конфигурации пространств». Чужие, недобрые, без просветов. Кабул усилием воли раздвинул глыбы геометрических фигур. Они посветлели, образовалась щель, заблестели зеркальные грани. Неторопливо проплыла сквозь них планета Земляника. Из ее алых зарослей выпрыгнул красный, расписанный цветами конь.

«Свир…»

Конь выжидательно глянул на мальчишку.

«Свир, помоги мне…»

Конь подскакал. Ноги были попарно склеены, как у игрушки, но все же он скакал резво. Кабул встал, подпрыгнул, животом лег на широкое нарисованное седло, подергался и сел верхом. Твердая белая с черными зубцами грива – из пластмассы или из папье-маше – вдруг взметнулась, охватила всадника настоящими, ласково щекочущими волосами. И конь понес Кабула сквозь теплый воздух, пропитанный то ли закатными, то ли рассветными лучами. И в самом деле запахло земляникой. А потом впереди заиграло рубиновыми вспышками море.

 
Море! Ты слышишь, море!
Твоим матросом хочу я стать!
 

Это не в мыслях возникла песня – это Владик Иванов (не Перемётов, а давний Иванов!) запел на самом деле. Прежним ясным голосом. Назло всем, кто сломал его жизнь. Для последней своей радости и гордости.

 
Когда мы вернемся, качнется луна
В затихшей озерной воде!
 

Он помнил много песен. Ему должно было хватить их надолго.

 
В далекий край товарищ улетает,
Родные ветры вслед за ним летят.
 
 
Холодные волны вздымает лавиной
Широкое Черное море.
 
 
Затянулась бурой тиной
Гладь старинного пруда.
Ах, была, как Буратино,
Я когда-то молода.
 

Разные песни, но одинаково хорошие…

 
Катится, катится голубой вагон.
 

А еще:

 
С чего начинается Родина?
С картинки в твоем букваре.
С хороших и верных товарищей,
Живущих в соседнем дворе.
 

Стоп! А у него, Кабула, с чего начинается Родина? Есть ли она? Была ли? Картинки в букваре были, да. А верные товарищи? Иногда появлялись приятели, потом интернатская жизнь разводила их. А двор был? Был сквер среди гаражей, в сквере Кабула встречали ребятишки из третьего-четвертого класса, он играл с ними. Хорошие пацаны. Похоже, что и правда могли стать настоящими друзьями, только тогда он этого не понимал. А в школе? «Интернатский дебил…»

Вообще, что такое Родина? Земля, где ты родился? А где он родился? Даже точно неизвестно – когда; записали дату наугад. Или Родина – вся страна? Однако он почти не видел этой страны. Интернатские дворы и окрестные улицы. Одинаковые, затоптанные. Участки летних дач, куда, случалось, выезжали на лето? Ну да, было такое. Солнце, роса на траве, прохлада мелководной речки. Хорошо было, хотя «дача» и «Родина» как-то малопохожие понятия… Однажды он проехал полстраны – по дороге в Крым. Но то, что виделось в окне, промелькнуло, как на экране. Алушта, море? Но оказалось, что это – заграница. И к тому же – сказка на час…

Был еще дом на Корнеевской улице, а в нем была мама Эма. Но и дом, и она предали Владика Перемётова.

Все, что можно было считать Родиной, предало его. И бросило в тюрьму. В школе всегда долбили, что Родину следует любить. А где она? И как ее любить? За что?

Но песня все равно хорошая. Может быть, для кого-то она и правильная…

А вот эта еще правильнее. И честнее:

 
Склянки над бухтой звенят не для нас,
Нам не спешить на последний баркас.
Чай не пивать, вахт не стоять,
Койки свои по утрам не вязать.
 

Это про моряков, у которых впереди лишь одно – последний бой.

«Прекратить пение!» – взревел динамик у потолка.

Неожиданно так! Но Кабул испугался лишь на секунду. И ответил последними строчками:

 
Штык у окна – значит, война,
Это, матросы, не наша вина.
 

Замолчал и стал ждать, когда ворвутся. Напружинил все жилки, чтобы не сдаться так сразу. «Значит, война!..»

Ждал долго. Жилки и мышцы стали слабеть. Он подумал: не запеть ли снова? Но понял, что теперь уже не получится. И закусил губу.

Наконец завизжал замок. Кабул прижался локтями к стене… Однако в проеме распахнувшейся двери показался не Красавчик Дима и не жидковолосый воспитатель, а незнакомый сутулый человек в маленьких очках. Красавчик и кто-то еще маячили за спиной незнакомца. Тот по-птичьи склонил голову и нырнул под желтую лампочку. Деловито сказал:

– Владик Перемётов? Т-так… Я смотрю, здесь у вас просто «люкс»…

За спиной у Красавчика торопливо выговаривала фразы «замша» Анна Леонтьевна:

– Это обычная штрафная комната, оборудованная по инструкции. Ее используют лишь в самых крайних случаях и на самое короткое время. Дмитрий Дмитриевич, почему вы поместили сюда Владислава Перемётова? Он опять злостно нарушал режим? Игорь Игнатьевич, этот подросток практически неуправляем, и…

Игорь Игнатьевич смотрел на Кабула нагнувшись. Как любопытный дятел. Не обернувшись, он спросил:

– Почему мальчик раздет?

– Дмитрий Дмитриевич, почему он раздет?! – взвизгнула Анна Леонтьевна. – Я сколько раз говорила, что эти ваши методы…

Незнакомый Игорь Игнатьевич произнес прежним тоном:

– Верните одежду мальчику.

– Дмитрий Дмитриевич, где его одежда? Сию же минуту…

В коридоре затопали, загомонили, тут же в руках у Красавчика появился камуфляжный сверток. Дима протянул его мимо незнакомца Кабулу. Игорь Игнатьевич перехватил пятнистый тючок на полпути, брезгливо бросил назад, за порог.

– Я сказал про его одежду…

– Но… его мать, кажется, увезла костюм с собой… Дмитрий Дмитриевич!

– В каптерке его костюм, – угрюмо сообщил Красавчик.

– Велите принести!

– Но кладовщик где-то…

– Найти немедленно!

Опять суетливо заговорили, затопали в коридоре. И все это время непонятный Игорь Игнатьевич смотрел на Кабула. Затем шагнул, провел пальцами по его стриженой голове. Сказал тихо – ему одному:

– Прочитал я твое письмо… Натерпелся, малыш?

Он был с виду совсем не симпатичный, колючий такой, с очками, как у чиновника из старого фильма. Но эти его слова оказались такие… такие непохожие на все, что Кабул слышал от взрослых в последние дни. В них было обещание свободы… Кабул не выдержал, всхлипнул и приткнулся лицом к его пиджаку. Как истосковавшийся маленький мальчик к возникшему рядом отцу.

«Прямая дорога»

Мишени были крупные – полметра в диаметре. Широкие красно-белые кольца с черным кружком в центре. В этот кружок – размером с блюдце – стрелы Кабула втыкались как заколдованные. Брат Нефёд сказал с ласковым удовольствием:

– Ощущается в тебе истинно славянская душа. Оттого и послушен тебе лук. Он исконно славянское оружие.

Излишняя приторность Нефёда не нравилась Кабулу, и сейчас он не сдержался:

– Почему славянское? Монгольские луки били в два раза дальше русских, я читал…

– Это байки тех, кто злыми вымыслами пачкает нашу историю… К тому же стрелы монголов несли разорение и горе, а наше оружие всегда служило правому делу.

«Так уж и всегда…» – хотел сказать Кабул, но смолчал. Последнее время он избегал споров, быстро уставал от них. Начинало мутить, и кружилась голова.

Подростковый православный лагерь назывался «Прямая дорога». Кабул вовсе не хотел оказаться в нем, но так получилось.

Из детприемника его стремительно и даже с каким-то злым азартом освободил омбудсмен Игорь Игнатьевич Спарин. Тот, который недавно занял эту должность вместо застреленного Красикова. И дело было не только в письме, которое Кабул написал по совету Пантелея (а тот как-то сумел передать его!).

Кабул узнал потом, что омбудсмена подняла на ноги классная руководительница пятого «Г». Инна Игоревна, сухая, всегда с недовольным лицом, не любила Владислава Перемётова. Но она была учительница и, несмотря на неласковый нрав, понимала, что отвечает за всех своих учеников. За нелюбимых тоже. Про то, что забрали Перемётова, она узнала в последний день учебного года и наставническим тоном изложила историю его преступления классу, но тут встала аккуратная и справедливая Нина Гаврина.

– Инна Игоревна, извините, но это все неправильно. Я как раз хотела рассказать вам…

– Что неправильно, Гаврина?

– Перемётов ничего не разбивал. Разбили Дымчиков, Лафиткин и Шкариков. А подставили Перемётова…

– Как – подставили? Что за уголовные словечки!

– Ну, так и подставили. Сказали полиции, что это он виноват, его и увезли…

– Врет она!! – хором завыли Артур, Костян и Шкарик, и хор этот был трусливым и ненатуральным.

Что оставалось делать Инне Игоревне? Только спросить:

– Откуда это тебе известно?

– От брата Андрюшки, который в четвертом «А». Эти трое, они такие тупые, что даже не стали молчать. Потерпели несколько дней, а потом начали хвастать, как засадили интернатского. Только не в школе болтали, а на дворе. Андрюшка и услышал. А они с Перемётовым друзья, он вчера вечером все мне и рассказал, говорит: «Надо помочь».

– Да врет он!! – снова взвыли трое. И так фальшиво, что каждому стало ясно: кто врет на самом деле.

Да, не очень жаловала Перемётова Инна Игоревна. Однако сейчас, видимо, представила, что испытал в эти дни ее ученик, и содрогнулась.

– Ты можешь пригласить сюда брата?

– Да, он в школе!

Андрюшка Гаврин появился через минуту. Стоя у доски, он внятно и безбоязненно поведал, как дымившие сигаретами в беседке «вот этот Артурян и его дружки» вчера вечером хихикали над интернатским Кабулом, которого ловко сплавили в ментовку. Андрюшка никак не обругал их, чтобы не спугнуть, помчался домой, дождался сестру из художественной школы и все рассказал.

– Спасибо, Андрюша, – со старательной ласковостью произнесла Инна Игоревна. – Пока иди. Возможно, мы позовем тебя еще…

– А его отпустят?

– Будем разбираться.

Трое недругов Кабула уже не голосили, сидели съёженно. Инна Игоревна вынула мобильник.

– Могу я поговорить с уполномоченным по правам детей? Извините, забыла фамилию… Да-да, господин Спарин, извините еще раз. Я учительница сорок шестой школы, и у меня в классе ЧП. Думаю, что необходимо оперативное вмешательство. Речь идет о судьбе одного мальчика… Прямо сейчас? Очень хорошо… Нина, предупреди брата, что он через полчаса понадобится снова…

Полчаса прошли в обычном разговоре: об итогах года, о книгах, которые следует прочитать летом… Лишь изредка слышались бубнящие безнадежные слова Артура, Шкарика и Костяна: «Ну, чо… Врут они всё. Мы пошутили, а они…» Затем появился похожий на колючую нахохлившуюся птицу мужчина в маленьких блестящих очках. И снова позвали Андрюшку. И он слово в слово повторил свой рассказ. И спросил опять:

– А Владика отпустят?

– Думаю, что да, – сказал похожий на птицу дядька.

И класс, который никогда не любил Перемётова, на этот раз отозвался обрадованным шепотом.

Омбудсмен Спарин достал из плоского портфеля три чистых листа.

– Инна Игоревна, потрудитесь дать каждому из «героев происшествия» бумагу. Пусть они подробно и правдиво изложат события. От степени правдивости зависит их дальнейшая судьба… Вы это поняли, голубчики?

– А что нам будет? – хныкнул Шкарик.

– Благодарность в личном деле… Пишите, вам сказано! – не выдержала Инна Игоревна.

Кабул, конечно, не знал подробно, как шла дальнейшая «раскрутка». Чтобы изменить судебное решение, могли понадобиться долгие дни, а то и месяцы, но здесь Кабулу повезло. У судьи, которая отправила его под арест, было «рыльце в пуху». То есть на ней уже висели обвинения в других скороспелых и неправедных решениях. Игорь Игнатьевич деликатно напомнил ей об этом, и она быстро выписала бумагу об освобождении. Не хватало еще из-за какого-то сопливого шестиклассника лишиться полномочий и загреметь из состава славного судейского корпуса империи.

Спарин ей сказал:

– Вы даже не сочли нужным навести справки у охранника «Тропиканы», который вовсе не утверждает, что стекло разбил Перемётов.

– Это обязанность полиции. Я действовала на основе их протокола.

– Насквозь нелепого и фальшивого… Адресованное мне письмо мальчика полностью опровергает протокол… Советую вам направить в полицию отношение суда, чтобы там сняли стружку с этих деятелей.

– Игорь Игнатьевич, – вкрадчиво сказала судья, – согласитесь, что я пошла вам навстречу и приняла решение максимально быстро. Однако должна заметить, что выступать с советами в адрес суда запрещено. И вообще… вы ведете себя неосторожно. Как и ваш предшественник…

– Да, Борису Глебовичу Красикову тоже говорили, что он неосторожен. Однако он отвечал словами Корчака… Кстати, слышали о польском писателе Януше Корчаке?

– Кажется, он один из тех, кто недавно разбился в самолете польского президента?

– Нет, он погиб гораздо раньше, во время войны с фашистами. Он был заведующим детским домом еврейских сирот, и немцы повезли этих ребятишек в лагерь. Точнее, в крематорий. А Корчаку разрешили остаться: слишком уж известная была личность. Однако он не бросил детей, а немцу сказал: «Господин офицер, не надо думать, что все люди мерзавцы». Эти же слова говорил своим «доброжелателям» Красиков.

– Судя по всему, вы избрали тот же путь?

– А какой путь избрали вы?

Судья промолчала. Затем сказала:

– Кстати, я слышала, что на вас жалуются региональные органы Опеки. Казалось бы, у вас и у них одна задача: защищать права детей, а вы постоянно вставляете этим сотрудникам палки в колеса.

– Ну, не постоянно, а изредка! – усмехнулся Спарин. – Видимо, потому, что защиту и права я и эти дамы иногда понимаем по-разному… Позвольте откланяться.

Омбудсмен, уполномоченный по правам детства, – член губернского правительства. Но в то же время он не подчинен даже и ему. Подчинен непосредственно столице. Поэтому в детприемнике не сказали ни словечка против и суетливо забегали, когда Спарин явился за воспитанником Перемётовым. Только спросили:

– А куда вы его денете? Ведь его приемные родители в отъезде?

– Это не ваше дело.

– Но в таком случае вы берете всю ответственность…

– Беру, беру…

На самом деле он уже созвонился с мамой Эмой, изложил суть дела. Похоже, что Эмилия Борисовна не выразила радости. Сообщила, что вернуться из заграничной поездки она и муж не могут.

– Тогда где мальчик сможет быть, пока вы не вернетесь?

– А… там, где он сейчас… разве нельзя?

– Нет! – отрезал Спарин.

– Тогда… может быть, его приютит на время мой бывший муж? Они были в хороших отношениях… А там будем решать.

Созвонились с Андреем Кирилловичем. Тот сказал, что пусть Владька приезжает: вдвоем будет веселее. Вспомнят прежние дни, съездят на рыбалку…

Прежде, чем покинули детприемник, Спарин спросил:

– Ты ни с кем не хочешь здесь попрощаться?

– С Пантелеем Платовым.

– Платова вчера вечером срочно отправили в прежний детдом, – поспешно сообщила «замша» Анна Леонтьевна.

– С Арсением Ерохиным.

– Его сейчас нет.

– А где он? – не поверил Игорь Игнатьевич.

– К сожалению, сейчас выяснилось, что опять сбежал. У него навязчивая идея: попасть в город Краснодар.

«Пусть ему повезет на этот раз!»

– Тогда с Дианой Яковлевной.

– К сожалению, она все еще больна.

– Идем, Владик, пора… – сказал омбудсмен Спарин.

Дядя Андрей жил в однокомнатной, но просторной квартире. Они со Спариным поговорили примерно полчаса, обменялись телефонами. Игорь Игнатьевич прошелся ладонью по чуть отросшему ежику Кабула.

– Звони, если что… – И уехал.

Андрей Кириллович не приставал с расспросами. Не предлагал совместных развлечений. Видимо, понимал, что Владику надо прийти в себя. И тот приходил. Вставал поздно, потом, почуяв тяжкую сонливость, ложился снова. Ни о чем особенном не думал, ничего не ждал, планов на будущее не строил. Сам себе шепотом говорил: «Потом…»

На своей квартире Кабул не бывал, потому что мама Эма не оставила ключей. Дядя Андрей купил ему простенькие бриджи и пару футболок, чтобы «парнишка не жарился в черном костюме, если выйдет на улицу».

Но Кабул из дома не выходил. Если не спал, сидел за компьютером – наугад вылавливал в Интернете сведения, которые могли касаться «Конфигураций пространств». Про всякие там параллельные миры и черные дыры. Почти все было непонятно, однако веяло от этой непонятности космическим холодком и намеком, что возможна какая-то иная жизнь.

«Мама, правда есть другие вселенные?»

«Есть, сынок…»

Но и про это думалось сквозь усталость и дрёму.

Дядя Андрей уходил в полдевятого на службу, возвращался в седьмом часу. В середине дня звонил:

– Как ты там? Не скучаешь?

– Не-а…

– Обед в холодильнике.

– Да, я помню…

Так прошло три дня. На четвертый день дядю Андрея вызвали в комиссариат обороны и сказали, что послезавтра он поедет на военные сборы. Как офицер запаса.

– Но у меня дома приемный сын! Я не могу оставить его одного!

– В ваших документах нет сведений о сыне.

– Да, но сейчас мать оставила его мне, она за границей!

– У вас есть документ, что это ваш сын?

– При чем здесь документ? У меня есть мальчик. Я за него отвечаю!

– Всякий может обзавестись мальчиком, чтобы уклониться от службы. Если не явитесь на сборный пункт, за вами пришлют конвой.

Кинулись звонить Спарину. Тот чертыхнулся и сказал, что улетает в Штаты, на конференцию по проблемам усыновления иностранных детей. Пообещал перезвонить через полчаса. Позвонил, сообщил, что нашел выход. «Единственный и неофициальный».

– У меня есть знакомый, который ведает подростковыми лагерями. Он сказал, что может устроить мальчика в лагерь «Прямая дорога». Там довольно странные порядки, не всякому по вкусу, но многим нравится. Впрочем, выбора нет.

Выбора действительно не было. И Кабул подумал, что в любом случае это не детприемник, не арест по приговору. Тем более что «многим нравится».

Дядя Андрей отвез его в «Прямую дорогу» на следующий день. Лагерь прятался в густом лесу, который по очень пологому склону спускался к реке Товарке.

Когда подъехали, показалось, что похоже на острог: впереди поднимались высокие ворота с коваными петлями, а по сторонам от них тянулся частокол из подогнанных друг к другу бревен. Однако тут же Кабул разглядел на воротах резной орнамент, а на верхушках бревен – вырезанные из дерева остроконечные, как у богатырей, шлемы. Повеяло былинной стариной.

Вокруг росли темные сосны и ели.

У ворот стояли двое мальчишек чуть старше Кабула. С длинными копьями, в коротких камуфляжных штанах и таких же рубахах. «И здесь эти арестантские робы!» – поморщился Кабул. Но решил пока не обращать внимания на мелочи. А внутри ограды было славно. Желтели некрашеной древесиной похожие на терема домики. Над вершинами кленов возвышалась чешуйчатая луковка часовни с золоченым крестом. Встречные ребята – и маленькие, и почти взрослые, вроде Пантелея, – поднимали к плечу ладонь, говорили: «Привет!» – и улыбались новичку. Похоже, что здесь никого не дразнили и не обижали. Попадались в основном мальчишки, но было и несколько девочек – в пятнистых платьицах ниже колен.

Дядя Андрей сдал Кабула начальству – инструктору, которого звали брат Нефёд. У «брата» были длинные желтые волосы, разделенные прямым пробором. А еще были бледно-серые глаза и ровная неисчезающая улыбка. С этой улыбкой брат Нефёд плавно проговорил:

– Добро пожаловать, новый житель нашей обители. Пусть она придется тебе по сердцу.

Кабул неловко наклонил голову – не знал, что ответить.

Дядя Андрей попрощался торопливо и скомканно.

– Ладно, дружище, бывай… У нас обоих впереди лагеря. Думаю, что у тебя жизнь будет уютнее, чем у меня.

И уехал.

Брат Нефёд приобнял новичка за плечо.

– Идем, брат Владислав. Покажу, что у нас есть: спортивные площадки, трапезную, кельи отрядов. И всё, что вокруг… Здесь у нас порядки похожи на воинские, но свои жилища мы именуем не казармами, а кельями. Се – традиция…

«Се» – по-старинному значит „это“», – вспомнил Кабул. Ему не нравилась длинная мягкая ладонь брата Нефёда на своем плече, но он терпел.

– Се наш маленький храм в честь святого благоверного князя Александра Невского.

Они стояли перед бревенчатой часовней. Над ее крыльцом был кружевной железный навес, под которым поблескивал стеклом слабо различимый образок.

– Ты в Бога веруешь? – затвердевшим голосом спросил брат Нефёд.

Кабул вспомнил, как просил маму помолиться за него. И молитва помогла!

– Ну… в общем, да…

Брат Нефёд усмехнулся:

– «В общем»! Тогда перекрестись, чадо непутевое…

Кабул быстро и неумело перекрестился.

– Не так. Ты же не католик. Надо от правого плеча к левому.

Кабул неловко, но послушно перекрестился как надо. Брат Нефёд вдруг спросил:

– Слушай, ты, может, не крещеный?

– Крещеный. Нам говорили, что в доме малютки крестили всех младенцев, приходил священник.

– То-то же. Небось православный был священник-то?..