Текст книги "Царский декамерон. От Николая I до Николая II"

Новелла сто тридцать третья
Цесаревич Александр, Герцен и декабристы

В те дни, когда Петербург, потрясенный внезапной смертью великого поэта, прощался с ним, цесаревичу Александру шел девятнадцатый год, и он готовился совершить два важных и нелегких для него дела: сдать выпускные экзамены и потом – отправиться в большое путешествие по России.

Минувшее в 1834 году шестнадцатилетие, когда был он признан совершеннолетним, не освободило Александра от учебных занятий и не стало поводом для их прекращения, как это было принято на Западе в отношении принцев. Изменился лишь уровень преподавания, – оно стало напоминать сочетание университета с военной академией. По-прежнему вели свои курсы М. М. Сперанский и В. А. Жуковский, академики П. А. Плетнев и К. И. Арсеньев.

Болгарский академик В. Николаев, – лучший знаток биографии Александра II – считает, что «фактически Александр получил блестящее образование, которое в полном смысле слова было равноценно подготовке к докторской степени в лучших западных университетах». Особенно интенсивной стала военная подготовка и сильно увеличилась нагрузка по языкам, которые Александр любил и прекрасно усваивал. Лучше всех прочих языков знал он польский, великолепно владел французским, немецким и английским, удивляя потом степенью совершенства и поляков, и немцев, и французов, и англичан.

Весной 1837 года вместе с Паткулем и Виельгорским он сдал выпускные экзамены, заняв среди своих способных сверстников твердое первое место.

А после того, 2 мая, отправился он в первое большое путешествие по родной стране, которую ему следовало, если и не узнать, то хотя бы увидеть, чтобы представлять, чем и кем предстоит ему управлять, когда наступит его время.

Путешествие проходило весьма стремительно и везде было похоже на возвращение победителя-триумфатора с полей победоносных сражений: всюду гремели пушки и звенели колокола. Сопровождавший Александра В. А. Жуковский писал, что эта поездка напоминала чтение книги, в которой августейший путешественник читает лишь оглавление. «После, – писал Жуковский, – он начнет читать каждую главу особенно. Эта книга – Россия».

Останавливались они чаще всего в больших городах, и маршрут их был таков: Новгород, Вышний Волочок, Тверь, Углич, Рыбинск, Ярославль, Ростов Великий, Переяславль-Залесский, Юрьев-Польский, Суздаль, Шуя, Иваново, Кострома – почти каждый день появлялся перед цесаревичем новый город с неизменными балами и фейерверками, депутациями, речами, приемами и тостами.

Разнообразие вносили только переходы с парохода на сушу в экипажи, а затем снова – из экипажей на пароход. Так, доплыв до Ярославля, поехал Александр со свитой кружным путем до Костромы, а оттуда отправился через леса и деревни в Вятку, где в его честь должна была открыться богатая промышленная выставка. Одним из ее устроителей был А. И. Герцен, сосланный в Вятку за «вольнодумство и распевание пасквильных песен, порочащих царствующую фамилию». Здесь вольнодумец и пасквилянт был принят на службу в губернское правление и, когда цесаревич приехал в Вятку, был приставлен к нему гидом.

Герцену было 25 лет, Александру – 19, и случилось так, что молодые люди с первого же взгляда понравились один другому. Герцен откровенно рассказал о преследованиях жандармов, об университетской молодежи, о декабристах, сосланных в Сибирь. Эта встреча произвела на цесаревича сильное впечатление и заставила задуматься о многом.

Из Вятки цесаревич проехал в Ижевск, а затем через Воткинские оружейные заводы добрался до Перми. Здесь он принял депутации ссыльных поляков и раскольников, ласково и внимательно выслушал их, хотя местные власти не советовали ему делать это, и обрел среди них прочную репутацию народного заступника.

26 мая прибыл Александр в селение Решты, что лежало возле перевала через Уральский хребет, и в тот же день переехал в Азию. К вечеру он был уже в Екатеринбурге, а потом объехал железоделательные заводы, золотые прииски и рудники, всюду встречаясь с купцами, заводчиками, инженерами, рабочими и самыми простыми людьми, выслушивая их всех и вникая в их рассказы и судьбы. 31 мая он достиг границы Сибири. Там он посетил Тюмень и Тобольск, ставший самым восточным городом, который он навестил. На обратном пути Александр побывал в Челябинске и Златоусте, а потом заехал в Ялуторовск и Курган, где встретился со ссыльными декабристами. Он был опечален их несчастной судьбой и пообещал попросить у царя смягчения их участи.

Александр тут же написал Николаю письмо, и еще не успев возвратиться в Петербург, получил с фельдъегерем ответ о решительном облегчении их судьбы. Побывав в Оренбурге, Казани, Симбирске, Саратове, Пензе, Тамбове, Воронеже и Туле, цесаревич поехал далее по местам сражений Отечественной войны – от Смоленска до Бородина – и в ночь с 23 на 24 июля въехал в Москву. Здесь, как и повсюду, он осмотрел все достопримечательности и святыни, провел обязательные смотры и парады, побывал на столь же обязательных торжественных обедах и балах, и 9 августа отправился дальше.

Теперь путь его лежал во Владимир, Нижний Новгород, Рязань, Тулу, Курск, Харьков и Полтаву, после чего прибыл в Вознесенск. Здесь, на берегах Южного Буга, у границ Новороссии, в «оазисе Херсонских степей», уже ожидали цесаревича Николай, Александра Федоровна и его сестра великая княжна восемнадцатилетняя Мария Николаевна.

Царя сопровождала большая блестящая свита, а на императорский смотр в Вознесенск было стянуто 350 эскадронов конницы и 30 батальонов пехоты. В день именин Николай подарил Александру село Бородино. Вслед за тем вся царская семья поехала в Николаев, Одессу и Севастополь и, осмотрев Крым, через Екатеринославль и Кременчуг проследовала в Киев. Однако и на этом путешествие не кончилось: впереди Александра ждали Полтава, Харьков, Таганрог, земли Войска Донского, и его столица – Новочеркасск.

Отсюда Александр и незадолго перед тем примкнувший к нему Николай почти без остановок помчались в Москву, где остановились на полтора месяца, и лишь 10 декабря возвратились в Царское Село. Так завершилось путешествие цесаревича, длившееся более семи месяцев, во время которого он проехал многие тысячи верст и увидел столько нового, сколько не видел за все свои двадцать лет.

Новелла сто тридцать четвертая
Пожар в Зимнем дворце

Через два дня Николай, цесаревич и вся их семья переехали в Петербург, в Зимний дворец. А через пять дней после этого, вечером 17 декабря, Николай, императрица и цесаревич отправились в Мариинский театр. Там давали балет «Баядерка» и в главной роли была блистательная Тальони.

Все было прекрасно, как вдруг в царскую ложу вошел дежурный флигель-адъютант и шепотом, чтоб не испугать императрицу, доложил императору, что в Зимнем дворце начался пожар. Младшие дети все оставались там, и, кроме того, во дворце постоянно находилось несколько тысяч слуг. Ни слова не сказав, Николай вышел из ложи.

Пожар начался с чердака, где слуги и ночевали. На случай пожара во дворце имелось множество приспособлений и своя пожарная команда. И потому, когда пожар только начался, пожарные решили, что легко справятся сами, и даже не известили дворцовое начальство, а тем более министра двора князя Волконского, которого все боялись пуще огня.

Однако, на всякий случай, от каждого из гвардейских полков к дворцу были вызваны по одной пожарной роте, но общего командования создано не было, и роты, каждая по отдельности, стояли на площади, под сильным ветром, а солдаты и офицеры с недоумением глядели на темный и тихий Зимний дворец, не видя никаких признаков пожара. И вдруг, в один и тот же миг, из множества окон по фасаду бельэтажа с шумом и треском вывалились рамы и стекла, в проемы окон вылетели наружу горящие шторы и стали виться на ветру огненными языками, а весь дворец из совершенно темного мгновенно превратился в огненный. И тотчас же на площадь хлынули волны густого и черного дыма, а над крышей вспыхнуло гигантское зарево, которое, как утверждали очевидцы, было видно за пятьдесят верст.

К этому времени на площади кроме солдат стояли уже и тысячи других людей, и все они, замерев, глядели на происходящее. И как раз в это самое время к Зимнему подкатил в открытых санках об одну лошадь хозяин горящего дома. Николай сошел с саней, и возле него тут же встали полукругом генералы и офицеры, сановники и дипломаты, оказавшиеся рядом, как по мановению волшебной палочки.

Николай отдал приказ солдатам и офицерам войти во дворец через все входы и выносить все, что можно вынести. Однако, спасать было уже почти нечего и люди, оказавшиеся во дворце, стали метаться по охваченным огнем, бесконечным, огромным залам и анфиладам, ища спасения для самих себя. А между тем все пожарные команды столицы были уже здесь, и лошади, впряженные в сани с бочками, непрерывно метались от Невы к Зимнему и обратно. Наконец, стали рушиться потолки, накрывая десятки тех, кто еще не успел выбраться. Дворец горел трое суток, пока не выгорел дотла, оставив только закопченные, черные стены, опоясывавшие груды пепла, золы и горящих углей.

И все же, благодаря героизму спасавших дворец солдат, находившихся во внутренних караулах, а также тех, кто оказался в помещениях, еще не охваченных огнем, удалось спасти множество дорогих вещей – мебель, картины, зеркала, знамена, почти все портреты Военной галереи 1812 года, утварь обеих дворцовых церквей, трон и драгоценности императорской фамилии.

Разумеется, как только пожар вспыхнул, прежде всего были немедленно вывезены в Аничков дворец все члены царской фамилии, а вслед затем стали разбирать два перехода между Зимним дворцом и Эрмитажем, закладывая проемы кирпичом, и создавая надежный брандмауэр. Таким образом, огонь остановился перед Эрмитажем и главные ценности были спасены.

Еще не остыли угли и пепел пожарища, как тут же начала работать комиссия, которая должна была установить причины возникновения пожара. Руководил ею А. Х. Бенкендорф и, как мы вскоре узнаем, его кандидатура была отнюдь не случайной.

Расследование показало, что виной всему «был отдушник, оставленный не заделанным при последней переделке Большой Фельдмаршальской залы, который находился в печной трубе, проведенной между хорами и деревянным сводом залы Петра Великого, расположенной бок о бок с Фельдмаршальской, и прилегал весьма близко к доскам задней перегородки. В день несчастного происшествия выкинуло его из трубы, после чего пламя сообщилось через этот отдушник доскам хоров и свода зала Петра Великого; ему предоставляли в этом месте обильную пищу деревянные перегородки; по ним огонь перешел к стропилам. Эти огромные стропила и подпорки, высушенные в течение 80 лет горячим воздухом под накаливаемой летним жаром железной крышей, воспламенились мгновенно».

Такой была официальная версия причины пожара. Однако один из первых очевидцев его начала, начальник караула, стоявшего в большой Фельдмаршальской зале, Мирбах, настаивает в своих воспоминаниях на другой версии. Он видел, как из-под пола у порога Фельдмаршальской залы, рядом с которой были комнаты министра двора, показался дым. Мирбах спросил оказавшегося рядом старого лакея:

– А скажи, пожалуй, в чем дело? – И тот ответил:

– Даст Бог, ничего – дым внизу, в лаборатории (там располагалась лаборатория дворцовой аптеки). Там уже два дня, как лопнула труба; засунули мочалку и замазали глиной; да какой это порядок. Бревно возле трубы уже раз загоралось, потушили и опять замазали; замазка отвалилась, бревно все тлело, а теперь, помилуй Бог, и горит. Дом старый, сухой, сохрани Боже.

Пол возле порога Фельдмаршальской залы тут же вскрыли пожарные и из-под него мгновенно взметнулось пламя. Мирбах велел закрыть двери в соседние залы – Петра Великого и Малую аванзалу и остался на посту.

Как бы то ни было – незаделанный ли в трубе отдушник или отвалившаяся в очередной раз замазка возле уже неоднократно горевшего бревна, но причина была одна и та же – беспечность, надежда на авось, халатность и разгильдяйство.

Любопытно, что только два человека были наказаны за этот пожар – вице-президент гоф-интендантской конторы Щербинин и командир дворцовой пожарной роты капитан Щепетов. Первого признали виновным в том, что его контора не имела подробных планов деревянных конструкций дворца, а второго – в том, что он недооценил пожароопасность деревянных конструкций. И тот и другой были уволены в отставку.

Почему же наказание оказалось не более, чем символическим? Потому что главным виновником случившегося был сам Николай. Когда в 1832 году Монферран создавал те залы, где начался пожар – Петра Великого и Фельдмаршальский, – то ни единой детали убранства, а тем более конструкций, он не делал без разрешения Николая. И именно Николай утвердил и схему отопления этих помещений, и создание деревянных конструкций.

21 декабря состоялось первое заседание комиссии по восстановлению Зимнего дворца под председательством князя П. М. Волконского. В ее состав вошли инженер А. Д. Готман и архитекторы: А. П. Брюллов, В. П. Стасов и А. Е. Штеуберт. Через восемь дней комиссия была высочайше утверждена, а вскоре расширилась до трех десятков человек.

Прежде всего – под свежим впечатлением от только что случившегося пожара – было решено провести свинцовые водопроводные трубы, строить брандмауэры, каменные и чугунные лестницы, кованные и железные двери и ставни, заменяя повсюду дерево чугуном, железом, кирпичом и керамикой. Президент Академии Художеств А. Н. Оленин предложил использовать предстоящие работы по строительству и отделке дворца, как практическую школу для воспитанников Академии. Руководить двенадцатью архитекторами, скульпторами и художниками был назначен А. П. Брюллов – родной брат живописца Карла Брюллова. Главным распорядителем всех работ назначался Стасов. Ему же поручалось «возобновление дворцового здания вообще, наружная его отделка и внутренняя отделка обеих церквей и всех зал».

Общее руководство работами Николай поручил все тому же Клейнмихелю. И, надо сказать, он со своей задачей справился, разумеется, как всегда, не без большой пользы для себя.

Через несколько дней вокруг уцелевших от огня кирпичных стен сгоревшего дворца начали ставить строительные леса, через три недели уже воздвигли временную кровлю, и одновременно с этим начали интенсивнейшим образом очищать внутреннее пространство от золы, пепла, мусора и обгоревших трупов.

Преображенец-офицер Дмитрий Гаврилович Колокольцов – очевидец и участник этих событий – писал потом, что в очистке дворца, участвовали «все гвардейские полки беспромежуточно, по крайней мере с месяц времени… Находили иных людей, как заживо похороненных, других обезображенными и искалеченными. Множество трупов людей обгорелых и задохшихся от дыма было усмотрено почти по всему дворцу». Справедливость требует сказать, что всем родственникам погибших Николай приказал выплачивать пенсии.

После того как мусор вывезли, а трупы похоронили, во дворец вошло две тысячи каменщиков, которые и начали возводить стены, колонны, потолки и лестницы. Вскоре на строительство и отделку дворца ежесуточно выходило от шести до восьми тысяч человек. Стены, перекрытия и кровля дворца были возведены необычайно быстро и без всякого промедления начались внутренние отделочные работы.

Главным вопросом было интенсивное и эффективное осушение только что воздвигнутых, совершенно сырых помещений. Для этого поставили десять огромных специальных печей, непрерывно обогреваемых коксом, и двадцать вентиляторов с двойными рукавами, выведенными в форточки. Все это, прогревая помещения, выкачивая сырость и вредные пары от красок, клея и многих прочих химических веществ, превращало воздух в помещениях в сухой и чистый, поддерживало температуру на уровне +36 °C.

И все же де Кюстин, побывавший в Зимнем дворце сразу же после его второго рождения, писал: «Во время холодов от 25 до 30° шесть тысяч неизвестных мучеников, мучеников, не заслуживших этого, мучеников невольного послушания, были заключены в залах, натопленных до 30° для скорейшей просушки стен. Таким образом, эти несчастные, входя и выходя из этого жилища великолепия и удовольствия, испытывали разницу в температуре от 50 до 60°. Мне рассказывали, что те из них, которые красили внутри самых натопленных зал, были принуждены надевать на голову шапки со льдом, чтобы не лишиться чувств в той температуре. Я испытываю неприятное чувство с тех пор, как видел этот дворец, после того, как мне сказали, жизней скольких людей он стоил… Новый императорский дворец, вновь отстроенный, с такими тратами людей и денег, уже полон насекомых. Можно сказать, что несчастные рабочие, которые гибли, чтобы скорее украсить жилище своего господина, заранее отомстили за свою смерть, привив своих паразитов этим смертоносным стенам, уже несколько комнат дворца закрыты, прежде чем были заняты».

Как бы то ни было, но уже в марте 1839 года состоялось торжество, посвященное окончанию восстановления парадных залов. И хотя отделка покоев императорской фамилии продолжалась еще полгода, следует признать, что столь скорого исполнения необычайно сложных и многоплановых работ прежде мировая практика не знала, да, пожалуй, и впоследствии ничего подобного не было. И совершенно справедливо, что все архитекторы, инженеры, скульпторы, художники и прочие созидатели нового дворца были осыпаны деньгами, подарками, чинами и орденами.

А Петр Андреевич Клейнмихель 29 марта 1839 года был возведен в графское Российской империи достоинство с пожалованием девиза: «Усердие все превозмогает». Однако низкие завистники, коих у новоиспеченного графа было более чем предостаточно, тут же измыслили некое для его сиятельства уничижение, посетовав, что надо бы было государю по примеру Румянцева-Задунайского, Суворова-Рымникского и Потемкина-Таврического, наречь нового графа Клейнмихелем-Дворецким.

Новелла сто тридцать пятая
Первые любовные истории цесаревича Александра

В то время, когда сорокалетний Николай завел роман с восемнадцатилетней Асенковой, его сын Александр – ровесник отцовской наперсницы – свел с ума прелестную юную дворянку, которая совершено потеряла и сердце и голову, без памяти влюбившись в царского сына. Эту девушку – нежную, восторженную и совершенно бескорыстную – звали Софьей Дмитриевной Давыдовой. По отцу она состояла в родстве и со знаменитым поэтом Денисом Давыдовым, и с графами Орловыми-Давыдовыми, и с Ермоловыми, и с князьями Долгоруковыми, и с князьями Барятинскими. Ее отец, Дмитрий Александрович был женат на княжне Елизавете Алексеевне Шаховской, родственные связи которой были тоже не менее значительны. У Софьи Дмитриевны было три брата и четыре сестры. У всех них, кроме Софьи, жизнь оказалась достаточно ординарной и только Софья Дмитриевна превратила свою судьбу в романтическую легенду, вызывавшую на первых порах глубокую зависть, а затем столь же глубокое сочувствие и сожаление.

Популярная во второй половине XIX века писательница А. И. Урван, выступавшая под псевдонимами Соколовой и Синего Домино, в романтической хронике «Царское гадание» так писала о чувствах Давыдовой к Александру: «Она любила наследника так же свято и бескорыстно, как любила Бога, и, когда он уезжал в свое путешествие по Европе, будто предчувствовала, что эта разлука будет вечной. Она простилась с ним, как прощаются в предсмертной агонии, благословила его на новую жизнь, как благословляют тех, кого оставляют в мире, уходя в иной, лучший мир, и сказала ему, что она, что бы ни случилось, всегда будет, как святыню, вспоминать его имя и молиться об его счастье».

История, рассказанная А. Соколовой о возвышенной, полумистической любви Софьи Дмитриевны Давыдовой к цесаревичу, передавалась из уст в уста в среде русских аристократов еще при жизни Александра, хотя письменных подтверждений не сохранилось, и тем не менее из-за самого факта существования книги Соколовой «Царское гадание», эта история имеет право на то, чтобы о ней узнали.

Расставаясь с Александром, Софья Дмитриевна руководствовалась не только предчувствием: она знала, что предстоящая поездка ее возлюбленного в Европу рассчитана на целый год и что цесаревич едет в Швецию, Данию, Швейцарию, Австрию, Англию и ко многочисленным германским, итальянским дворам не только для того, чтобы осмотреть европейские достопримечательности – музеи и библиотеки, парламенты и резиденции владетельных особ, казармы и фабрики, – но и для того, чтобы выбрать себе невесту.

Следует заметить, что Александр с детства был влюбчив, а с годами стал истинным женолюбом, не став бабником и тем более развратником. Он влюблялся часто, но всякий раз искренне считал, что все прошлые его романы – не более, чем мимолетные увлечения, которые он ошибочно принимал за серьезные чувства.

Первым известным нам увлечением совсем еще юного Александра был его флирт с молоденькой фрейлиной Наташей Бороздиной. И хотя ей было девятнадцать лет, флирт этот к опасению отца и матери цесаревича вполне мог перейти дозволенные границы, так как Бороздина была старше своего кавалера на пять лет и могла поступить, как бы ей ни заблагорассудилось. Поэтому Николай экстренно выдал ее замуж за дипломата Каменского и отправил бывшую фрейлину вместе с мужем в Лондон. Там они и прожили долго и счастливо чуть ли не всю жизнь.

Увлечение Наташей Бороздиной было лишь первым, но далеко не единственным увлечением цесаревича. Как утверждала хорошо осведомленная в интригах и сердечных делах двора графиня Ферзен – секретарь императрицы Александры Федоровны, – вскоре после Бороздиной возле Александра появилась еще одна фрейлина – Ольга Калиновская. Она была дочерью польского дворянина Иосифа Калиновского, решительного сторонника русских и тем снискавшего приязнь Николая. После смерти Калиновского Николай сделал осиротевшую девочку фрейлиной своей дочери, великой княжны Марии Николаевны. Она была ровесницей Александра и, когда он познакомился с Калиновской, его увлечение ею почти сразу же приняло характер пылкой и необузданной страсти. Калиновская, как утверждала графиня Ферзен, не была красавицей, но обладала вкрадчивостью и нежностью, и так вскружила голову цесаревичу, что Александр готов был отказаться от трона, чтобы жениться на ней. Как только родители узнали и об этой истории, Николай стал внушать сыну, что не его удел жениться на простой смертной, что он может брать себе в жены только девушку царской крови и, тем более, он никак не может жениться на ком бы то ни было, кроме православной, а Калиновская была католичкой.

Затем он призвал к себе Главного наставника Александра генерал-адъютанта Х. А. Ливена и они решили, что из-за влюбчивости и слабой воли цесаревич склонен с легкостью подпадать под чужое влияние – особенно женское, – и потому было признано за самое лучшее женить его, тем более, что наследнику шел уже двадцатый год.

История с Давыдовой была совсем иной, чем с Калиновской. Давыдова безответно любила Александра, в то время, как Ольгу цесаревич любил необычайно сильно и, собираясь в путешествие, столь же сильно страдал из-за предстоящей с нею разлуки.

Задуманное Николаем путешествие должно было стать не только целительным средством от любовного недуга к Ольге Калиновской, но и завершить образование цесаревича, выполняя те же задачи, какие стояли перед ним во время недавнего путешествия по России. Оно было своеобразным продолжением той поездки, давая Александру возможность увидеть Европу, сравнить ее с Россией и сделать должные выводы. До конца апреля 1838 года цесаревич занимался военным делом, финансами и дипломатией, а затем отправился в путь. По дороге в Берлин его догнали отец, мать, младшие братья Николай и Константин и сестра Александра. Пробыв в Берлине в обществе своего деда – короля Фридриха-Вильгельма III, – и сонма немецких королей, принцев, герцогов и владетельных князей, Александр через три недели уехал в Штеттин и оттуда вместе с Николаем и братьями, направился на военном пароходе «Геркулес» в Стокгольм к старому союзнику русских шведскому королю Карлу-Юхану, бывшему маршалу Франции – Бернадоту. Объехав значительную часть Швеции, Александр через три недели отплыл в Копенгаген, где тоже провел три недели.

На этот раз он не только отказался от поездки по стране, но даже не присутствовал на военном параде, устроенном королем Дании в его честь. Сказавшись больным, он остался в отведенных ему апартаментах королевского дворца Христиансборг, и участвовавшие в параде войска прошли церемониальным маршем мимо окон его спальни. На самом же деле Александр впал в глубокую апатию, никого не хотел видеть и, оставаясь в одиночестве, вспоминал, страдая, свою возлюбленную Ольгу.

То же самое происходило с ним и в Ганновере, куда «Геркулес» доставил его 6 июля. Здесь он провел в одиночестве пять дней, отговариваясь от торжеств простудой.

В это время Николай и императрица находились в Эмсе, на знаменитом курорте, где отдыхал и лечился весь цвет европейской аристократии. Туда и направил свое первое письмо Александр, раскрыв свою душу отцу, которого он почитал и любил. «Папа, – писал Александр, – ты знаешь, как влияют на меня мои чувства. Прошлую зиму мы с тобой искренне поговорили. Мои чувства к ней – это чувства чистой и искренней любви, чувства привязанности и взаимного уважения Они увеличивались каждый день и теперь еще продолжаются. Но сознание, что эти мои чувства не приведут ни к чему, не дает мне покоя. Наоборот, это терзает меня больше и больше, и я душевно страдаю и тягощусь».

Отец ответил ему так: «Я люблю Осиповну – она очаровательная девушка. Я не обвиняю ее, что она нехотя возбудила в тебе чувство любви, в этом будь совсем спокоен».

Однако ничего более успокаивающего и обнадеживающего Николай не написал. Да и не мог. 26 июля Александр приехал в Эмс, и здесь, находясь рядом с отцом и матерью, вроде бы пришел в себя, осознав, что Ольгу Калиновскую ему следует забыть.

Хорошо отдохнув и основательно подлечившись, цесаревич через Берлин, Лейпциг и Мюнхен добрался до Инсбрука и, перевалив через Альпы, въехал в Австрийские владения в Северной Италии. Теперь на пути его лежали прославленные великими зодчими, ваятелями и живописцами Верона и Милан, Кремона и Мантуя, Виченца и Падуя, Венеция и Флоренция, а в конце этой части пути и «вечный город» – Рим.

Здесь цесаревич был принят папой Григорием XVI, осмотрел Ватикан, Колизей, Капитолий и все, что было достойно внимания. Он встречался со всей русской колонией и с особым удовольствием со своими соотечественниками – художниками и скульпторами. 6 января 1839 года Александр выехал в Неаполь, осмотрел Геркуланум и Помпею, поднялся на Везувий и поехал обратно в Северную Италию, чтобы вскоре оказаться в Вене и осмотреть поля сражений при Асперне и Ваграме. В Вене, как и везде, ждали наследника парады и балы, экскурсии и торжественные приемы. Особенно радушно встречали его в семьях императора и князя Меттерниха.

Пробыв в Вене десять дней, Александр через Штутгарт 11 марта приехал в Карлсруэ. Сопровождавший его Жуковский, вечером 12 марта написал императрице: «Но что делается в его сердце – я не знаю. Да благословит Бог минуту, в которую выбор сердца решит судьбу его жизни… В те два дня, которые мы здесь провели, нельзя было иметь досуга для какого-нибудь решительного чувства; напротив, впечатление должно было скорее произойти неблагоприятное, ибо оно не могло быть непринужденным»126. Предчувствие не обмануло Жуковского – буквально на следующий день, 13 марта 1839 года, остановившись на ночлег в маленьком, окруженном садами и парками Дармштадте, где по его маршруту остановка не была предусмотрена, Александр нашел то, чего не удалось ему отыскать ни в одном другом городе Европы. Дармштадт был резиденцией великого герцога Гессенского Людвига II. Александр, опасаясь скучного «этикетного» официального вечера, остановился в местной гостинице, но герцогу, конечно же, доложили о приезде в Дармштадт наследника русского престола, и он явился в гостиницу с визитом. Людвиг пригласил цесаревича в театр, а после спектакля попросил заехать и к нему в замок. И вот здесь-то и подстерегла его неожиданная встреча с очаровательной четырнадцатилетней принцессой Марией. Александр возвратился в гостиницу потрясенный и плененный дочерью герцога.

Отправляясь спать, Александр сказал сопровождавшим его адъютантам Каверину и Орлову: «Вот о ком я мечтал всю жизнь. Я женюсь только на ней». Имя Марии повторял он неустанно, и тут же написал отцу и матери, прося у них позволения сделать предложение юной принцессе Гессенской. Дальнейшее путешествие по Германии и Голландии, а потом и по Англии, занимало его далеко не так сильно, как увлекательные странствия по Европе, до появления его в Дармштадте.

Месяц, проведенный в Лондоне, дал ему очень много. Он сблизился со своей ровесницей, королевой Викторией, был радушно принят чопорной английской аристократией, побывал и в парламенте, и на скачках, и в Оксфорде, и в Тауэре, и в доках на Темзе, и в Английском банке, и в Вестминстерском аббатстве. (О пребывании его в Лондоне и о несостоявшемся романе с королевой Викторией будет рассказано в следующей главе.)

Покинув Лондон, Александр помчался в Гессен, чтобы заверить родителей Марии о своем неизменном намерении стать со временем ее мужем: о помолвке, а тем более о свадьбе не могло быть и речи, поскольку будущей невесте не было еще и 15 лет. 23 июня Александр вернулся в Петергоф, чтобы через неделю присутствовать на свадьбе своей сестры, великой княжны Марии Николаевны с герцогом Максимилианом Лейхтенбергским. А между тем его собственные матримониальные дела пошли не в лучшую сторону.

Вернувшись в Петербург, Александр узнал еще одну причину задержки сватовства. Оказалось, что в основании родительского несогласия лежал весьма серьезный резон, и причиной его вовсе не была чрезмерная юность принцессы. Вот уже двадцать лет семья герцога Людвига находилась в эпицентре болезненного внимания, оживленных пересудов и скабрезных сплетен при всех дворах Германии.

Виной тому была скандальная матримониальная обстановка в доме гессенских герцогов. Дело было в том, что Людвиг II женился на шестнадцатилетней принцессе Вильгельмине Баденской 23 года назад. После того, как у них родилось двое сыновей и дочь, муж и жена взаимно охладели и стали совершенно чужды друг другу.

И вдруг через 13 лет после размолвки Вильгельмина родила сына, которого назвала Александром. Не желая прослыть рогоносцем уже официально, Людвиг признал его своим. А через год – 8 августа 1824 года – Великая герцогиня родила еще одного ребенка – принцессу Марию, ту самую, что пленила сердце цесаревича.