Текст книги "Царский декамерон. От Николая I до Николая II"

Новелла сто двадцать девятая
Сила и бессилие самодержца

А теперь вернемся чуть назад, к тем дням июня 1831 года, когда мертвого Константина Павловича повезли из Витебска в Петербург. Именно тогда холера дошла и до Петербурга и через несколько дней приняла угрожающие размеры. В отличие от Москвы, где меры, принятые городской администрацией, не вызвали противодействия жителей, в Петербурге эпидемию считали кознями и происками еретиков-немцев, так как подавляющее большинство врачей были выходцами из Германии. На улицах и площадях Петербурга стали собираться толпы озлобленных мещан, ремесленников, дворовых слуг; начали останавливать и обыскивать иностранцев, отыскивая яд; наконец, 22 июня на Сенной площади собралось многотысячное скопище замороченных смутьянов и дело кончилось тем, что толпа бросилась на временную больницу. Были выбиты окна, на улицу выбрасывали мебель, избивали и выкидывали больных и больничных служителей, убили всех врачей. Полиция разбежалась и следом за нею бежал и срочно прибывший на Сенную военный губернатор, граф П. К. Эссен.

Для усмирения бесчинств командующий гвардейскими войсками в Петербурге И. В. Васильчиков привел на площадь батальон семеновцев. Однако народ только очистил площадь, но продолжал толпиться в соседних дворах и переулках. 23 июня Николай срочно выехал из Петергофа и явился на Сенную площадь, где снова с утра собралось до пяти тысяч смутьянов. Николай, взяв с собою Бенкендорфа, приехал в коляске, остановил ее среди толпы, и встав во весь рост, зычно, так что было слышно всем, сказал, что стыдно русским подражать французам и полякам, что это их агенты подстрекают народ к бунту и что надо их вылавливать и представлять по начальству. Затем, как на параде, он закричал: «На колени!», и вся толпа покорно опустилась на колени, сняв шапки, и восклицая: «Согрешили, окаянные!» А Николай продолжал: «Я перед Богом поклялся охранять ваше благоденствие и потому и за беспорядки я тоже отвечаю перед Богом и потому беспорядков не попущу. Сам костьми лягу, но не попущу! И – горе ослушникам!» А когда несколько человек стали что-то кричать, возражая ему, Николай, бесстрашно сверкнув очами, закричал: «До кого вы добираетесь? Кого вы хотите? Уж не меня ли? Так вот он я – перед вами! И я никого не страшусь!»

Площадь заревела: «Ура!» и снятые шапки полетели вверх. Николай сошел с коляски, поцеловал плачущего от восторга и умиления старика, оказавшегося рядом, и уехал обратно в Петергоф. Волнения прекратились, но холера продолжала свирепствовать, унося в могилы до шестисот человек в день. И лишь через три недели эпидемия стала угасать, совершенно прекратившись осенью. Но прежде, чем это произошло, в Старой Руссе, в военных поселениях под Новгородом, в других местах, произошли холерные бунты, участники которых считали, что холера – дело рук иноземцев и начальства.

И снова Николай помчался туда, совершенно один, приказал выстроить военных поселян побатальонно и, когда он вошел в середину каре, бунтовавшие солдаты, изранившие и убившие своих офицеров, легли на землю, лицом вниз, изъявляя полную покорность. Николай велел вывести из рядов зачинщиков бунта и предать их военному суду; а батальон, где убили батальонного командира, он приказал отправить в полном составе в Петербург, разместить всех солдат по крепостям, отдать под суд и исключить из списков. Он сам скомандовал: «Направо!», и батальон, отбивая шаг и равняя ряды, двинулся в Петербург71.

Едва успел он вернуться в столицу, как 27 июля Александра Федоровна родила еще одного сына, названного Николаем72. О нем мы еще расскажем, так как он был достаточно неординарен, и не только по происхождению, но и по заслугам, стал одним из последних русских фельдмаршалов. Это событие – рождение сына – доставило Николаю радость, многие же другие ввергали его в глубокое уныние. Одним из таких происшествий стало так называемое «дело Гежелинского»73. Оно явилось следствием коренных пороков огромного, громоздкого, почти неуправляемого административного аппарата, ловко использующего темный лес чиновничьего произвола для беззастенчивого грабежа попавших в него беспомощных путников.

В канцелярской волоките, неразберихе и подлогах дошло до того, что управляющий делами Комитета министров действительный статский советник Ф. Ф. Гежелинский, выученик и соратник Аракчеева, при Николае распустился до такой степени, что по пять лет не отвечал на запросы, поступающие из губерний и министерств, всячески обманывая Николая, у которого он лично бывал на докладах.

Дело дошло до подчисток высочайших резолюций, дат поступления документов и ответов на них, Николай четырежды писал гневные резолюции, остававшиеся со стороны Гежелинского без внимания, и наконец, велел посадить его в крепость на трое суток. Но и это не облагоразумило зарвавшегося чиновника. Как вдруг, 21 декабря 1830 года, Николаю принесли мастерски, со знанием дела, составленный донос, и он, обычно брезговавший доносами, заметив, что речь идет о Гежелинском, внимательно прочитал написанное, после чего Федор Федорович был отдан под суд.

В процессе следствия было установлено, что Гежелинским не были исполнены 24 высочайших повеления и 65 других весьма важных и неотложных дел, причем, одно из них лежало у него с 1813, а другие 64 —с 1822 года. Гежелинский, сидя в крепости, написал императору покаянное письмо, умоляя о помиловании, но Николай, прочитав его слезное моление, велел передать дело в 1 отделение 5-го департамента Сената. Заслушав обвиняемого, и рассмотрев все доказательства, Сенат судил его по трем статьям: по 50-й главе Генерального регламента Петра Великого, предусматривающей «несправедливый рапорт, умышленное удержание дела, неприведение в действие полученного указа, или преднамеренное упущение обязанности», за что определялась смертная казнь или вечная ссылка на галеры; по статье 28-й Воинского артикула Петра Великого, гласящей, что «за упущение должности от лености, глупости или медленности, но без злого умысла, определялось отрешение от должности навсегда или на время, с обращением на то время в рядовые; и, наконец, по статье 6-й Жалованной грамоты дворянству, предусматривающей в числе преступлений лживые поступки, разрушающие дворянское достоинство. На основании этих узаконений Сенат постановил: „Лиша Гежелинского чинов, дворянства, орденов, написать в рядовые, куда годным окажется, а в случае неспособности сослать в Сибирь на поселение“.

26 июня 1831 года Николай приговор утвердил без всякого изменения. И так как сорокачетырехлетний Гежелинский по врачебному освидетельствованию оказался вполне здоров, то и был отправлен в Финляндию, где и служил рядовым, занимая должность писаря.

И все же вскоре сыграли свою роль великие служебные и родственные связи, и по докладу финляндского генерал-губернатора, князя Меншикова, Николай разрешил Гежелинскому отставку и отдал на попечение его сестре, княгине Шаховской, жившей в деревне.

А в 1839 году был ему пожалован чин коллежского регистратора, без права служить в столицах, но тем самым было возвращено и дворянство, ибо и этот, наименьший из всех гражданских чинов, делал бывшего преступника дворянином.

Новелла сто тридцатая
Графиня Тизенгаузен, король Фридрих-Вильгельм и граф Сумароков-Эльстон

Двумя годами позже еще одна история стала притчей во языцех в петербургском свете. Вернее, в это время история только началась, а набирала силу и обрастала новыми подробностями еще несколько лет. Она, эта история, не имела никакого отношения к делам государственным, хотя, в некотором смысле была политической, ибо касалась сфер династических, теснейшим образом связанных о царствующим домом.

Все началось с того, что в 1833 году в Петербург после долгих странствий по Европе, возвратилась внучка покойного фельдмаршала М. И. Кутузова 28-летняя Елизавета Федоровна Тизенгаузен. Имеет смысл дать краткий генеалогический очерк, относящийся к Елизавете Федоровне.

У Михаила Илларионовича было пять дочерей, самой любимой из которых была Лизанька, вышедшая замуж за остзейского аристократа, графа Фердинанда Тизенгаузена. Кутузов любил его больше всех других своих зятьев, признаваясь, что Фердинанд, которого на русский манер называли Федором, дорог и мил ему, как родной сын.

Здесь уместно будет сказать, что в свое время судьба подарила Кутузову и родного сына – Мишеньку – но его во младенчестве «заспала», то есть во сне придавила до смерти, его кормилица, – крепостная крестьянка. В день смерти первенца Кутузов не был дома – он служил далеко от Петербурга, и получив письмо от жены, долго плакал и молился. В ответном письме жене – Екатерине Ильиничне – сразу после слов утешения и призыва к смирению с волей Божией, просил ее пожалеть несчастную кормилицу, которая так любила маленького Мишеньку, и теперь от великого горя из-за ее собственной оплошности может наложить на себя руки. Вот таким оказался помещик, тогда подполковник Кутузов, ломая все стереотипы о жестоких крепостниках-самодурах. После смерти Мишеньки у Кутузовых больше не было сына, и потому, когда в их семье появился новый зять – Фердинанд Тизенгаузен, он занял в сердце Михаила Илларионовича сыновнее место.

Брак Лизаньки и Федора был счастливым. Молодые любили друг друга, и вскоре у них родились две дочери – Дашенька и Лизанька. Успешной была и карьера графа Тизенгаузена – в 1805 году он был уже полковником и флигель-адъютантом Александра I.

Однако и карьера, и семейное счастье, и сама жизнь оборвались в один момент – в трагической для русских битве при Аустерлице, где главнокомандующим был Кутузов, Фердинанд Тизенгаузен был убит. На второй день сражения многие видели, как, держась за край телеги, на которой везли тело Тизенгаузена, шел по грязи его несчастный тесть, и не стесняясь, плакал.

Через шесть лет после этого Лизанька вышла замуж еще раз. Ее мужем стал генерал-майор Николай Федорович Хитрово, участник войн с Наполеоном, соратник Кутузова, сильно израненный и оттого переведенный служить по Министерству иностранных дел. В 1815 году Н. Ф. Хитрово был назначен послом в Великое герцогство Тосканское и Лизанька уехала вместе с ним и дочерями во Флоренцию. Там прожили они четыре года. Николай Федорович почти все это время болел и в 1819 году умер. Лизаньке было тогда 36 лет, а ее дочерям – 15 и 14. Целый год носила вдова траур по умершему, а когда она впервые выехала вместе с дочерьми на бал, в ее старшую – Дарью, или, как звали ее на европейский лад, «Долли» влюбился австрийский посланник граф Фикельмон.

Он был богат, холост, и, несмотря на свои 43 года, рискнул сделать предложение шестнадцатилетней Долли. 3 июня 1821 года Дашенька Тизенгаузен стала графиней Фикельмон, выйдя замуж не по расчету, но по любви, и сохранила это чувство к мужу до конца его дней. А через два года Елизавета Михайловна Тизенгаузен, оставив своих дочерей во Флоренции, возвратилась в Петербург. Там стала она хозяйкой популярнейшего, модного литературно-музыкального салона, где бывал и Александр I, и Пушкин, и Жуковский, и Гоголь, а в 1839 году появился и Лермонтов.

Меж тем Долли Фикельмон и Елизавета Тизенгаузен вместе и порознь ездили по Италии и Германии, заводя знакомства с писателями и художниками, философами и артистами. Их друзьями стали братья Брюлловы, французская писательница мадам де Сталь, немецкий философ и писатель Фридрих Шлегель. Однажды, оказавшись в Берлине, сестры были приглашены на бал во дворец прусского короля Фридриха-Вильгельма III. Король в свое время был другом Кутузова, искренне любил и почитал фельдмаршала, и потому с особой сердечностью отнесся к внучкам великого полководца, пожаловавшим к нему на бал.

Особенно же пришлась по душе старому королю младшая из сестер – Лизанька. Фридриху-Вильгельму шел шестой десяток, он вдовел уже много лет и молодая красавица – графиня Тизенгаузен совершенно очаровала старого короля. Чувство это оказалось настолько серьезным и прочным, что король сделал Лизаньке официальное предложение, не посчитав такой брак мезальянсом75. И хотя графиня Тизенгеузен не была особой королевской крови, но она была внучкой Светлейшего князя Кутузова-Смоленского, освободителя Германии, командовавшего прусскими войсками во многих славных сражениях, высоко чтимого его подданными, и потому сделанное Лизаньке предложение должно было быть воспринято не только с пониманием, но и с одобрением. Однако, посоветовавшись с матерью, Лизанька королю отказала, сославшись на то, что она не может стать королевой, ибо к такой судьбе следует готовить себя с рождения. Но, не желая огорчать короля, пообещала сохранить к нему чувства сердечной привязанности и одарить своей дружбой. Случай этот не афишировали, и, как полагали, со временем страсти угасли, и все вернулось на круги своя.

В 1829 году графа Фикельмон назначили австрийским послом в Россию, и Долли вместе с ним уехала в Петербург, создав там вскоре еще один салон, не менее популярный, чем салон ее матери. А Лизанька Тизенгаузен-младшая по-прежнему оставалась в Европе и возвратилась в Петербург в 1833 году, сразу же став камер-фрейлиной императрицы Александры Федоровны. Следует заметить, что графиня Елизавета Федоровна Тизенгаузен вернулась в Россию незамужней, но привезла с собою шестилетнего мальчика, которого представила сыном своей внезапно скончавшейся подруги – венгерской графини Форгач. Так как мальчик остался сиротой, то Елизавета Федоровна усыновила его и забрала с собою в Петербург. Императрица, горячо полюбившая свою новую камер-фрейлину, перенесла любовь и на ее приемного сына – Феликса Форгач. Императрица была дочерью Фридриха-Вильгельма III, и дружба Александры Федоровны с графиней Тизенгаузен, которая слыла другом ее отца, ни у кого не вызвала удивления.

Удивление вызывало другое: чем старше становился Феликс Форгач, тем все более и более делался он похожим на прусского короля, который был отцом императрицы Александры Федоровны, стоявшей на пороге своего сорокалетия, и, как стали утверждать, отцом ее брата – Феликса Форгача, еще не достигшего десяти лет.

А далее следует сказать и о судьбе Феликса Форгача, так как его потомки сыграли не последнюю роль в истории дома Романовых. В 1836 году Феликса определили в Артиллерийское училище под именем Феликса Николаевича Эльстона, а после того, как он женился на графине Сумароковой, 8 сентября 1856 года указом Александра II ему был присвоен титул графа, и повелено было «впредь именоваться графом Сумароковым-Эльстон». Сын Ф. Н. Сумарокова-Эльстона, Феликс Феликсович, женившись на княгине Зинаиде Николаевне Юсуповой, из-за пресечения мужского потомства в роде Юсуповых еще одним императорским указом унаследовал и княжеский титул своей жены, и стал именоваться: «Князь Юсупов, граф Сумароков-Эльстон». И, наконец, внук первого Эльстона, и сын первого Юсупова-Сумарокова-Эльстона – Феликс Феликсович Юсупов Второй, в 1914 году женился на племяннице Николая II – великой княжне Ирине Александровне, еще более укрепив свое кровное родство с семьей Романовых. Этот Ф. Ф. Юсупов вошел в историю России более всего тем, что организовал убийство известного Григория Распутина. Однако об этом будет рассказано в свое время и в своем месте.

Новелла сто тридцать первая
Театральная история в городе Чембаре

Весной 1836 года Николай получил новую пьесу Гоголя «Ревизор». Он прочел ее и разрешил к постановке. 19 апреля в Александрийском театре состоялась премьера. Присутствовавший, по должности, на этом спектакле «инспектор репертуара российской труппы» А. И. Храповицкий записал: «В первый раз Ревизор. Государь император с наследником внезапно изволил присутствовать и был чрезвычайно доволен, хохотал от всей души. Пиеса весьма забавна, только нестерпимое ругательство на дворян, чиновников и купечество». Спектакль удался, может быть, и потому, что роль Марии Антоновны играла любовь Николая – Асенкова.

А после того по Петербургу пошел слух, что Николай, после спектакля сказал: «Ну, пьеска! Всем досталось, а мне более всех!» Этим эпизодом уместно предварить еще один, совершенно с ним не связанный: а именно, что Николай, как мы уже знаем, очень любил быструю езду, сродни той, какую великий Гоголь, обессмертил в выражении: «Эх, тройка, птица-тройка! Кто тебя выдумал!» И именно на этот раз это пристрастие императора едва не обернулось для него смертельной опасностью. Итак, летом 1836 года Николай решил посетить город Чугуев – центр военных поселений Харьковской губернии, и потому статс-секретарь Блудов уведомил всех губернаторов, через губернии которых должен был ехать царь, о подготовке к встрече.

Маршрут был кружным: из Петербурга – в Москву, а затем – во Владимир, Нижний Новгород, Симбирск, Пензу, Тамбов, где царь намерен был съехаться с Александрой Федоровной, и далее, уже вместе, двигаться к Чугуеву. Всем губернаторам было приказано исправлять и чинить гати, мосты и дороги, заготовлять в необходимом количестве лошадей, дабы во время путешествия его величества не могло встретиться каких-либо остановок и затруднений и чтобы путешествие совершилось со всевозможным удобством, спокойствием и безопасностью. Государь также повелеть соизволил, «чтобы нигде к принятию его величества со стороны дворянства, градских и земских полиций и других начальствующих лиц никаких встреч не приготовлялось».

Взяв с собою неизменного В. Ф. Адлерберга и все чаще оказывавшегося рядом с ним А. X. Бенкендорфа, лейб-медика Николая Федоровича Арендта, состоявшего в этой должности уже семь лет, и еще десять человек свитских, чиновников и слуг, Николай отправился в путь.

Путешествие, начавшееся по графику, благополучно продолжалось до самой Пензы, куда он прибыл со своим кортежем 24 августа. Посетив кафедральный собор, отужинав и переночевав в доме губернатора, Николай принял городское пензенское общество, сделал смотр гарнизонному батальону, посетил тюрьму, дом инвалидов, гимназию, училище садоводства, и, отобедав с губернатором и местным предводителем дворянства, в пять часов пополудни 25 августа отбыл в Тамбов, посадив в свою коляску Бенкендорфа. И на этот раз Николай мчался, как на пожар, останавливаясь только для того, чтобы перепрячь лошадей на станциях. Кортеж проскакал к полуночи более ста верст, и мчавшаяся впереди всех коляска Николая во время спуска с не очень крутой горы вдруг пошла вбок и перевернулась. Николай в это время задремал, и когда очутился на земле, то от удара головой потерял сознание, а как только очнулся, то оказалось, что сломал левую ключицу. Бенкендорф отделался довольно легким ушибом, ямщик разбился довольно сильно, а сидевший на козлах рядом с ним камердинер едва дышал. Стоявший на запятках форейтор совсем не пострадал, и когда Николай пришел в себя, то велел форейтору скакать в ближайший город – Чембар – за помощью. Форейтор ускакал, как вдруг возле Бенкендорфа и Николая появился отставной унтер-офицер Байгузов, отпущенный под «чистую» и пробиравшийся к своей деревне, до которой оставался всего один переход. Пораженный необычайной встречей с царем, – в ночи, в глуши, а еще более того тем, что царь лежит у его ног, – Байгузов опустился на колени, снял с пояса манерку и дал Николаю напиться. А потом сел рядом с ним, положил голову царя к себе на колени и они стали ждать помощи.

Бенкендорф в это время пытался привести в чувство впавшего в беспамятство камердинера, а ямщик лежал на земле и стонал, делая вид, что умирает, хотя, может быть, так оно и было, ибо виноватым был именно он, а что его ожидает он не знал и потому мог умирать и от страха. Арендта и других слуг и свитских не было – они ездили не столь стремительно, как Николай, и обычно отставали на одну-две станции. Вскоре прибыли из Чембара уездный предводитель дворянства Я. А. Подладчиков, исправник, городничий и уездный доктор Цвернер. Николай боялся, что уездный врач, узнав его, с перепугу сделает что-нибудь не то, и приказал Бенкендорфу закрыть ему лицо платком.

Однако не тут-то было. Цвернер узнал его и совершенно спокойно спросил:

– Что с вами, Ваше Величество?

А потом так же спокойно сделал перевязку, которую, кстати сказать, лейб-медик Арендт, вскоре доехавший до Чембара, признал безукоризненной. Николая усадили в коляску предводителя дворянства, но из-за толчков он вышел на дорогу и шесть оставшихся до Чембара верст шел пешком. Больному отвели помещение в доме уездного училища, заранее приготовленное для царского ночлега, предусмотренного маршрутным листом.

Немедленно в Пензу к губернатору Панчулидзеву было послано распоряжение о присылке в Чембар мебели, полного комплекта кухонных приборов, ста бутылок лучших вин, овощей, фруктов, живой рыбы, лучшей говядины и пр.

Николай был в прекрасном расположении духа, писал, читал, никого, кроме врачей, Бенкендорфа и Армфельдта, не принимал, но потом настроение его испортилось, ибо вина оказались плохими, судаки и лещи сонными, а не живыми, говядина – с душком. Пришлось за припасами гонять курьерские транспорты в Москву. Вслед за тем пошли к нему просители. Просьбы, чаще всего, были противозаконны и нелепы. Николай узнал, кто их пишет, и открылось, что четыре местных грамотея – коллежский секретарь Васильев, губернский секретарь Черноухов, коллежский регистратор Исаев и мещанин Пономарев надоумили неграмотных земляков подавать на высочайшее имя прошения, беря с них за то немалую мзду. Оказалось, что все эти господа нигде не служили, били баклуши и пьянствовали. За что велено было государем всех их отдать в солдаты, а просьбы оставить без внимания.

5 сентября, в 2 часа дня, поправившийся государь впервые вышел из дому и отправился на прогулку. Он осмотрел строящуюся на базарной площади Покровскую церковь, местную тюрьму и вернулся обратно. В ознаменование этого радостного события собравшиеся со всего уезда в Чембар дворяне и чиновники на следующий день отслужили благодарственный молебен и собрали 355 рублей для своих земляков-погорельцев из села Поляны. Николаю доложили и о молебне в его здравие, и о произведенном пожертвовании, и он дал погорельцам еще 500 рублей. Затем пригласил к себе местного благочинного протоиерея, отца Василия Карского с причетчиком, чтобы отслужить благодарственный молебен по случаю своего выздоровления.

Облачившись, протоиерей начал службу, но когда должен был подключиться тенор-причетник, вдруг услышал отец Василий вместо того незнакомый бас. Протоиерей до того растерялся и оторопел, что забыл порядок службы и умолк. И тогда Николай, большой знаток не только военной службы, но и церковной, повел сам, а отец Василий и причетник, перед тем от волнения совсем лишившийся голоса, потянули вслед за царем и служба благополучно дошла до конца. На другое утро перед отъездом из Чембара император принял предводителя дворянства, городничего, врача Цвернера, отца Василия, причетчика, городского голову и исправника.

Когда все они собрались в классе, который был превращен в рекреацию перед спальней государя, чембарский уездный предводитель дворянства Яков Подладчиков наипочтительнейше попросил у государя позволения представить ему собравшихся для прощания дворян – первых людей города и уезда. Потом рассказывали, что, милостиво выслушав предводителя, Николай в ответ улыбнулся – открыто и сердечно – и благородное чембарское дворянство столь же радостно заулыбалось, полагая великой милостью и честью для себя всеконечное благорасположение государя.

И тогда предводитель – гордый и радостный – сказал:

– Ваше императорское величество! По случаю благополучного избавления вашего императорского величества от болезни, позвольте мне поздравить ваше императорское величество с исцелением от постигшего вас недуга. – И низко наклонил голову. В глубоком поклоне застыли и все присутствующие.

Затем предводитель добавил:

– Позвольте, ваше императорское величество, представить верноподданных дворян чембарского уезда. – И только хотел представить первого из них, как Николай, все также ласково улыбаясь, сказал:

– Благодарю вас, но этого делать не следует, я и так прекрасно знаю всех этих господ.

Радостное недоумение отразилось на лицах чембарских нобилей: «Как! Государь знает каждого из нас! Вот, что значит верная служба Отечеству!»

И, желая рассеять недоумение некоторых, а заодно подтвердить и только что сказанное, Николай произнес:

– Перед отъездом к вам, господа, меня со всеми вами познакомил господин Гоголь.

Никто, разумеется, не спросил: «А кто таков этот господин Гоголь?» Но тут же смекнули, что, по-видимому, это какой-нибудь новый статс-секретарь или же генерал-адъютант его величества.

И все же, прощаясь, государь поблагодарил их за гостеприимство и покой и пожаловал: лекарю Цвернеру – подарок в 2000 рублей да ему же деньгами – 3000; а прочим – от пятисот рублей до тысячи. Передав также на местную больницу и училище по пяти тысяч, и на постройку храма – еще тысячу, государь сел в коляску и поехал дальше, а следом за ним потянулся длинный хвост колясок и дрожек, всех тех, кто имел хоть малейшую причастность к этой истории. А потом в здании училища, где выздоравливал государь император была устроена домовая церковь «для отправления в оной во все торжественные и праздничные дни службы и молебствия о вожделенном здравии всемилостивейшего государя и всего августейшего дома». А училище перешло в каменный двухэтажный дом, пожертвованный купцом 1-й гильдии Хлюпиным. Теперь домовой церкви в том доме нет, а приезжим и туристам рассказывают лишь о том, что с 1822 по 1824 год учился в нем «неистовый Виссарион» – революционный демократ В. Г. Белинский, а инспектировал училище в те же самые годы Иван Иванович Лажечников, автор известного романа «Ледяной дом».