Текст книги "Царский декамерон. От Николая I до Николая II"

Работа над кодификацией еще лишь начиналась, когда Николай задумал не только упорядочить законодательство, но и вообще разобраться в состоянии дел в доставшейся ему по наследству России. Мысли об этом пришли к нему еще во время следствия над декабристами, но потом все чаще и чаще возвращались, совершенно овладев им, после того как он отправился на коронацию.

Итак, в Москву на коронацию направлялся не случайный, плохо подготовленный к предстоящей ему роли, человек, как любили изображать Николая Павловича многие наши историки, а уже достаточно опытный военный и государственный деятель, немало повидавший за свою тридцатилетнюю жизнь, неплохо образованный, знающий основы дипломатии, лично известный многим европейским монархам, – и что весьма важно – единственный из всех членов российского императорского дома, у кого на тот момент были законные дети – сын Александр – будущий император и дочь – Мария, через которых устанавливалась связь династии Романовых с европейским коронованным миром.

Этот коронованный мир, придававший немалое значение родственным связям императорских, королевских и княжеских владетельных домов, уже в 1816 году негласно признал Николая единственным реальным наследником российского престола. И потому ни в одной европейской стране не возникло вопроса о законности предстоящего в Москве коронационного акта.

Подтверждением тому было и то, что на церемонию венчания на царство в Россию прибыли иностранные делегации, возглавляемые «персонами первого градуса». Полномочным послом Франции был маршал Мармон, герцог Рагузский, оборонявший в 1814 году Париж, а главой делегации Англии был герцог Веллингтон – единственный в истории военачальник, имевший звание фельдмаршала шести государств – Португалии, Испании, Англии, Пруссии, Нидерландов и России11. 28 апреля 1814 года он был награжден орденом Георгия Победоносца 2-й степени, а 8 июня 1815 года – 1-й степени. Кроме того, он был и кавалером ордена Андрея Первозванного. И так как со 2 ноября 1818 года был и российским генерал-фельдмаршалом, то Николаю не оставалось ничего иного, как назначить Веллингтона шефом пехотного Смоленского полка, именовавшегося с 1826 по 1852 год «пехотным герцога Веллингтона полком». Австрию представлял родственник императрицы принц Гессен-Гомбургский, Пруссию – ее же родной брат, принц Карл Прусский.

Непонятно по каким причинам, но на коронацию Николая не был приглашен Константин. Он долго колебался, ехать ему или нет, но все же поехал, не зная даты коронации. Он выехал из Варшавы 10 августа и на станциях велел спрашивать, едущих из Москвы, была ли уже коронация или нет?

Константин приехал в Москву 14 августа и направился в Кремлевский дворец, где остановился Николай. Оттуда братья отправились к матери, расположившейся во дворце графа Разумовского, и потом до самой коронации почти не разлучались. В Москве, в ожидании коронации, Константин был скучен и с нетерпением ждал окончания торжеств. 22 августа коронация состоялась, а через два дня Константин уехал в Варшаву.

В день коронации, Николай во избежание путаницы, которая могла бы возникнуть впоследствии, несомненно, под влиянием недавно произошедших событий, велел опубликовать манифест об объявлении Михаила Павловича цесаревичем, с передачей затем права наследования престола старшему сыну Николая – Александру – по достижении им совершеннолетия. Тогда же были оглашены и еще два именных указа – о смягчении наказания «государственным преступникам» и о предоставлении возможности бывшим дворянам, лишенным дворянства и сосланным в дальние гарнизоны рядовыми предоставить возможность «отличной выслуги» в полках Кавказского корпуса с перечнем имен активных участников восстания 14 декабря 1825 года.

Красноречивым было и награждение титулами, чинами и орденами приближенных Николаю сановников. Командующие 1-й и 2-й армиями, графы Остен-Сакен и Витгенштейн, стали фельдмаршалами. Воспитательница царских дочерей, графиня Ливен, была возведена в княжеское достоинство с титулом «Светлости». Тем самым она уравнялась с Меншиковым, Потемкиным, Кутузовым, и ее заслуги перед Россией были признаны не менее важными и значительными, чем их отличия и подвиги.

Генерал-адъютантом был назначен начальник штаба Отдельного корпуса военных поселений генерал-майор П. А. Клейнмихель. Были одарены царскими милостями и другие, но мы назвали здесь лишь тех, кто сыграет дальше не последнюю роль в этом повествовании.

В этот же день было объявлено и об образовании нового министерства – министерства Императорского двора, – ставшего преемником прежнего правительственного ведомства, занимавшегося жизнеобеспечением и делами Императорского двора и называвшегося до этого времени Министерством уделов.

Когда Николай I Указом от 22 августа 1826 года учредил Министерство Императорского двора, новый портфель получил пятидесятилетний фельдмаршал, князь Петр Михайлович Волконский, который и возглавлял его более четверти века, – до дня кончины, последовавшей 27 августа 1852 года.

Министерство Императорского двора имело свой собственный сравнительно небольшой штат и многочисленных военных и статских придворных – военные, будучи флигель-адъютантами и генерал-адъютантами, наряду со свитскими генералами и адмиралами, входили в Свиту его величества, статские – в Придворное ведомство.

При Петре I в Свиту входило 9 человек, при Екатерине II – 50, при Александре I – 176, а при Николае – к концу его царствования – 540. И хотя не столь сильно, но все же от царствования к царствованию росло и придворное ведомство. Что же касается увеличения числа девиц и женщин, носивших придворные звания, то при Павле было их 26, при Александре I – 52, а при Николае I только статс-дам было 38, число же фрейлин превысило сотню.

Николай с юности проявлял повышенный интерес к фрейлинам, молодым статс-дамам, воспитанницам Смольного монастыря и театрального училища. Не обходил он вниманием и завсегдатаев придворных балов и маскарадов, среди которых были и первые аристократки империи и девицы и дамы попроще. Можно сказать, что Николай в делах любви не был подвержен сословным предрассудкам и проявлял истинный демократизм.

Теперь же возвратимся ко дню образования Министерства Императорского двора, когда во главе его был поставлен князь П. М. Волконский. Этому министерству подчинялись все «придворные заведения», Дирекция императорских театров, а также прежний департамент уделов и Кабинет его императорского величества.

В связи с тем, что Дирекция императорских театров, ведала обучением и приемом в штат молоденьких и хорошеньких балерин, певиц и драматиче-ских актрис, во главе Дирекции стояли большие знатоки дамских достоинств. Директором Петербургской дирекции императорских театров в 1825–1829 годах был Николай Федорович Остолопов; директорами в Дирекции Московских императорских театров в 1826–1831 годах были Федор Федорович Кокошкин, в 1831–1842 годах – Михаил Николаевич Загоскин, а директорами при Министерстве Императорского двора, одновременно возглавлявшими и Петербургскую дирекцию в 1829–1833 годах – князь Сергей Сергеевич Гагарин, а в 1834–1858 годах – Александр Михайлович Гедеонов. В Петербурге в ведении Дирекции было три театра – Александрийский, Мариинский и Михайловский, в Москве – два – Большой и Малый. Александрийский стал называться так с 1832 года, по имени жены Николая I – Александры Федоровны; Мариинский с 1860 года – по имени дочери Николая I – Марии, Михайловский – с 1833 года – по имени брата Николая I – великого князя Михаила Павловича. Московские театры – Большой и Малый – традиционно носили эти названия. Первый из них был театром оперы и балета, второй – драматическим. Петербургские же театры имели по несколько трупп и в одних и тех же залах ставили и оперы, и балеты, и драматические спектакли.

Николай любил театр, а хорошеньких актрис любил в театре более всего. Директора отлично знали это и всячески старались угодить государю в его увлечениях. С. С. Гагарин не был по этой части столь удачлив, как пришедший ему на смену А. М. Гедеонов, служивший в свите императора Александра с четырнадцати лет, а потом в Главной квартире. В 1822 году он стал директором Итальянской оперы в Москве, а с 1834 года четверть века возглавлял Дирекцию императорских театров.

Более иных жанров Гедеонов любил балет и французскую оперу. Он был богатым русским барином-царедворцем, достигшим чинов действительного тайного советника и обер-камергера. Гедеонов получил несколько орденов и две золотых табакерки, украшенные бриллиантами, с портретами Николая I и Александра II. Обладая своенравным характером, безаппеляционностью в суждениях, он всем подчиненным актерам и актрисам говорил «ты», не допускал противоречий, делая исключение лишь для своих любовниц.

Даже в таком официозном многотомном труде, каким является «Русский биографический словарь» отмечается, что Гедеонов – «большой поклонник прекрасного пола». Его величайшей страстью была юная балерина Елена Ивановна Андреянова, исполнявшая ведущие партии в романтических балетах, и ставшая первой исполнительницей Жизели на русской сцене.

Гедеонов до такой степени был очарован Еленой Ивановной, что даже отказал в гастролях знаменитой австрийской балерине Фанни Эльслер из-за того, что она могла составить конкуренцию его любимице. Когда же Эльслер на свой страх и риск приехала в Петербург и выступила со своим лучшим танцем – «Капуцей» – в Царском Селе, перед императорской фамилией, то привела в восторг всех и особенно Николая I, ставшего ее пылким поклонником. Так как фрейлины и статс-дамы Двора, а также, разумеется, и актрисы императорских театров занимали в жизни Николая Павловича немало места, мы время от времени станем рассказывать и об этих эпизодах его жизни, придерживаясь, по возможности, хронологического принципа.

Однако, будучи откровенным сладострастником и волокитой, Николай всемерно создавал впечатление верного супруга и добропорядочного семьянина. Но об этом будет рассказано позже, а теперь вернемся снова в Москву, в август-сентябрь 1826 года.

В дни коронации состоялась и знаменитая встреча нового императора с Пушкиным. Они были почти ровесниками: Николаю было 29 лет, Пушкину – 26. Возраст сближает, ибо, как говорили тогда, сверстники слушают трели одних и тех же соловьев. Пушкин приехал в Москву 8 сентября в разгар коронационных торжеств, когда балы и праздники беспрерывно сменяли друг друга.

Этому приезду предшествовали следующие события. В августе 1824 года опальный поэт был сослан в Псковскую губернию, в принадлежавшее ему село Михайловское.

После разгрома декабрьского восстания Пушкин направил на имя Николая прошение, в котором просил разрешения приехать в Москву, или в Петербург, или «в чужие края», чтобы вылечиться от аневризмы. К прошению было приложено обязательство впредь ни к каким тайным обществам не примыкать и уверение в том, что и ранее он «ни к какому тайному обществу не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них».

Через шесть дней после акта коронации Николай приказал доставить Пушкина прямо к нему «в своем экипаже свободно, под надзором фельдъегеря, не в виде арестанта».

Приказ был выполнен буквально, и Пушкина привезли к Николаю в Кремль, не дав даже отдохнуть и переодеться. К тому же поэт был болен, и тем не менее его разговор с императором оказался продолжительным и нелегким. Наиболее важным из этого разговора было то, что Пушкин, на вопрос Николая: «Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге», ответил: «Встал бы в ряды мятежников».

Его обоснование этому было столь аргументированным и многосторонним, что Николай признавался потом, что вынес из встречи с Пушкиным твердое убеждение: Пушкин – один из умнейших людей в России. Весьма важным являлось и то, что неволя поэта кончилась и ему было обещано освобождение его сочинений от цензуры.

По словам Пушкина, Николай сказал ему: «Довольно ты подурачился, надеюсь, теперь будешь рассудителен, и мы более ссориться не будем. Ты будешь присылать ко мне все, что сочинишь; отныне я сам буду твоим цензором».

Однако на деле все обошлось совсем не так хорошо, как представлял это себе поэт, – его стихи попадали не прямо к царю, а поступали сначала в руки шефа корпуса жандармов и начальника Третьего Отделения Собственной Его Величества Канцелярии А. Х. Бенкендорфа, не только не понимавшему литературу, но и активно ее не любившему. Да и как мог первый жандарм России любить то, что главным своим мотивом сделало восславление свободы, и смыслом существования объявляло борьбу за нее?

В момент вступления Николая I на престол императорская фамилия была весьма немалой. Старшей в семье была мать Николая, вдовствующая императрица Мария Федоровна, овдовевшая в сорок лет, и ко дню коронации своего третьего сына достигшая 66 лет. К этому времени из десяти ее детей уже скончались старший сын Александр и четыре дочери: Александра, Елена, Екатерина и Ольга. У второго сына – Константина – законных детей не было, а у самого младшего сына – Михаила, женившегося всего два года назад на Вюртембергской принцессе Каролине, принявшей в православии имя Елены Павловны, было две дочери – Мария и Елизавета; но первой из них в это время шел второй год, а другой было всего три месяца.

Что же касается двух других дочерей вдовствующей императрицы, то старшая из них – Мария Павловна – уже 22 года жила в Германии, нося титул Великой герцогини Саксен-Веймарской, а еще одна дочь – Анна Павловна – уже 10 лет была королевой Голландии. Таким образом, из всех детей императора Павла наиболее благополучным в отношении продолжения рода оказался его третий сын – Николай, имевший ко дню вступления на престол восьмилетнего сына Александра – будущего императора Александра II, семилетнюю дочь Марию, четырехлетнюю дочь Ольгу и годовалую дочь Александру.

В дальнейшем у Николая и Александры Федоровны родилось еще три сына – Константин, Николай и Михаил, и, таким образом, августейшие родители стали отцом и матерью четырех сыновей и трех дочерей.

Каждому члену императорской фамилии найдется место в нашем повествовании – кому больше, кому меньше, – однако ж по законам жанра, да и по справедливости, следует начать с самого Николая Павловича.

С. Н. Сергеев-Ценский в романе «Севастопольская страда» оставил нам такой портрет Николая: «Великолепный фрунтовик (здесь – „фрунтовик“ = „строевик“), огромного, свыше чем двухметрового роста, длинноногий и длиннорукий, с весьма объемистой грудною клеткой, с крупным волевым подбородком, римским носом и большими навыкат глазами, казавшимися то голубыми, то стальными, то оловянными, император Николай I перенял от своего отца маниакальную любовь к военному строю, к ярким раззолоченным мундирам, к белым пышным султанам на сверкающих, начищенных толченым кирпичом медных киверах; к сложным экзерцициям на Марсовом поле; к торжественным, как оперные постановки, смотрам и парадам; к многодневным маневрам… Будь он поэтом, он только и воспевал бы смотры, парады, маневры, но он ничего не понимал в поэзии; он смешивал ее с вольнодумством…»

Сохранилось много свидетельств, что Николай очень любил музыку и пение, но совершенно не терпел стихов и не любил поэзию. Император Александр, поправляя его, говорил:

– Не забывай, что среди нации поэзия исполняет почти такую же роль, как музыка во главе полка: она – источник возвышенных мыслей; она согревает сердца, говорит душе о самых грустных условиях материальной жизни. Любовь к изящной словесности – одно из величайших благодеяний для России: материальный мир нашей страны действует так неблагоприятно на характер, что непременно нужно предохранить его от этого влияния волшебными прелестями воображения.

Сергеев-Ценский описал внешний вид Николая, основываясь на впечатлениях от многочисленных портретов, которые сохранились в галереях, альбомах, книгах. А вот портрет, в известной мере, психологический, написанный чуть позже умным и тонким наблюдателем – французским писателем и путешественником, уже упоминавшемся здесь маркизом Астольфом де Кюстином.

Де Кюстин, встречавшийся с Николаем летом 1839 года, писал о нем следующее: «При первом взгляде на государя невольно бросается в глаза характерная особенность его лица – какая-то беспокойная суровость. У императора Николая это малоблагожелательное выражение лица является скорее результатом тяжелого опыта, чем его человеческой природы. Какие долгие, жестокие страдания должен был испытать этот человек, чтобы лицо его внушало всем страх вместо того невольного расположения, которое обыкновенно вызывают благородные черты лица.

Тот, кто всемогущ и властен творить, что захочет, несет на себе и тяжесть содеянного… Лишь изредка проблески доброты смягчают повелительный взгляд властелина, и тогда выражение приветливости выявляет вдруг природную красоту его античной головы… Император на полголовы выше обыкновенного человека. Его фигура благородна, хотя и несколько тяжеловата… У императора греческий профиль, высокий, но несколько вдавленный лоб, прямой и правильной формы нос, очень красивый рот, благородное, овальное, несколько продолговатое лицо, военный и скорее немецкий, чем славянский тип. Он всегда уверен, что привлекает к себе общие взоры, и никогда ни на минуту не забывает, что на него все смотрят… Внимательно приглядываясь к красивому облику этого человека, от воли коего зависит жизнь стольких людей, я с невольным сожалением заметил, что он не может улыбаться одновременно глазами и ртом. Это свидетельствует о постоянном его страхе».

Создавая образ Отца Отечества, более всего заботящегося о своей стране и своем народе, Николай на людях демонстрировал великий аскетизм и непритязательность, которые в конце концов стали одними из черт его образа жизни. Спал он на простой железной кровати, на тощем тюфяке и покрывался старой шинелью. Демонстрируя свою приверженность русским обычаям, он не любил никакую другую кухню кроме русской, а из всех ее блюд более всего любил щи и гречневую кашу. Он вставал в 5 часов утра и сразу же садился за работу. К 9 часам он успевал прочитать и решить множество дел, выслушать доклады министров и сановников или же побывать в полках, в разных казенных заведениях, снять на солдатской кухне пробу блюд, отстоять церковную службу и непременно успеть к утреннему разводу.

Одной из неотъемлемых черт характера Николая была мания величия, не собственной его личности, а мания величия его Империи, которая ярче всего выражалась в приверженности Николая к помпезности, торжественности и грандиозности, которая и привела к господству в архитектуре Петербурга так называемого «позднего классицизма». Так как ни одно общественное здание, ни одна церковь, не говоря уже о казармах, арсеналах, гауптвахтах и административных зданиях, не строились без утверждения проекта лично Николаем, – и не только в Петербурге, но и во всей России, – то в Северной Пальмире главенство любимого императором стиля было обеспечено. В 1827 году началось строительство Нарвских триумфальных ворот, заложенных 26 августа, в день 15-й годовщины Бородинской битвы, а открытых 17 августа 1834 года в день 21-й годовщины победы при Кульме.

Все свое царствование Николай надзирал за строительством главного храма Петербурга – Исаакиевского собора, грандиозного сооружения «дивной красы и великой соразмерности», но так и не дожил до окончания строительства, хотя и процарствовал тридцать лет. С 1829 по 1834 годы была осуществлена капитальная перестройка двух огромных зданий на Сенатской площади, вначале сильно отличавшихся друг от друга, но в конце строительства воспринимаемых, как единый ансамбль безукоризненной красоты. Это были здания Правительствующего Сената и Святейшего Синода.

В 1828 году началось строительство Троицкого (Измайловского) собора, названного так в связи с тем, что он находился на территории слободы лейб-гвардии Измайловского полка.

В 1830–1834 гг. шли работы по созданию памятника Александру I – Александровской колонны. О ней уместно будет сказать, что апофеозом истории создания этого памятника стало 30 августа 1832 года, когда на Дворцовой площади при огромном стечении народа произошло великое действо, невиданное до тех пор в Петербурге.

За два года перед тем в Пютерлакской каменоломне, неподалеку от Выборга, начали добывать, а затем обрабатывать гигантский монолит из красного гранита, придавая ему форму циклопической колонны длиною более 25 метров и диаметром – более 3-х. Когда колонну огранили, то ее вес составлял около 600 тонн. Громадину погрузили на специально сооруженное для нее плоскодонное судно и двумя пароходами отбуксировали в Петербург. Под площадкой, на которой должна была встать колонна, было забито 250 шестиметровых свай. Затем, лежащую на Дворцовой площади колонну, окружили мощными лесами, сколоченными из стволов гигантских лиственниц, укрепив на них шестьдесят кабестанов и множество блоков.

И когда три тысячи рабочих, солдат и матросов начали подъем этого чудовища, то сердца многих тысяч зрителей замерли, в ожидании неминуемого, как им казалось, падения грандиозного столпа. Ибо иначе, чем столпотворением, нельзя было назвать то, что свершалось у них на глазах. И вот прошел всего лишь один час с тремя четвертями и столп вознесся над Петербургом, утвердившись на постаменте собственной тяжестью.

А еще через два года, тоже 30 августа, состоялся парад гвардейских полков и была выбита памятная медаль, потому что к этому времени завершилось окончательное оформление пьедестала и возведения колонны, названной Александровской и установленной в честь победы России в Отечественной войне и в память императора Александра I, возглавлявшего в этой войне армию, страну и народ. Александрийский столп венчала бронзовая фигура ангела с лицом императора Александра, попирающего поверженного змея. Вместе с постаментом и навершием Александрийский столп, равнялся 47 с половиной метрам.

Присутствующие на торжестве комбатанты Александра I – его соратники по войнам против Наполеона, – вспоминали, как в 1814 году, когда русский император, оказавшись в Париже, впервые увидел Вандомскую колонну, сделанную из стволов трофейных неприятельских пушек, которую венчала статуя Бонапарта, и сказал: «У меня закружилась бы голова на такой высоте». А между тем Вандомская колонна была на четыре метра ниже Александровской. Правда, Вандомскую колонну поставили с соизволения Наполеона еще при его жизни, а столп воздвигали по велению Николая, когда Александра уже давно не было на троне, но все же сама эта коллизия заставляла задумываться.

В 1831–1833 годах по проекту архитектора А. П. Брюллова был выстроен Михайловский театр, первоначально использовавшийся, как концертный зал, а затем ставший постоянным пристанищем французской труппы. В 1834–1838 годах в память о победе в русско-турецкой войне 1828–1829 годов по проекту архитектора В. П. Стасова и скульптора Б. И. Орловского были воздвигнуты монументальные, двенадцатиколонные Московские триумфальные ворота высотой в 24 метра и шириной в 36 метров. Тогда же было построено здание Дворянского собрания, а в 1839–1844 годах, на месте Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, в которой учился М. Ю. Лермонтов, был построен Мариинский дворец, первой хозяйкой которого была великая княгиня Мария Николаевна. Восемью годами позже завершилось строительство Нового Эрмитажа и гигантского здания Главного штаба на Дворцовой площади. При Николае была сооружена Тучкова набережная, построен гранитный спуск к Неве возле Академии Художеств, украшенный изваяниями двух сфинксов, настлана и ныне существующая торцовая мостовая на Невском проспекте, проложен Конногвардейский бульвар, построено множество мостов.

Продолжением необычайной любви Николая к торжественности и помпезности, была почти патологическая страсть императора к различным аксессуарам воинской формы – каскам, киверам, фуражкам, выпушкам, аксельбантам, поясам, лентам, эполетам, значкам, султанам и многому иному. Его гардероб был заполнен десятками генеральских мундиров всех родов войск его собственной армии, а также и иностранных, ибо во многих из них он был шефом различных полков и по случаю прибытия коронованных особ из этих стран встречал своих гостей в мундире их армии.

Так 3 августа 1839 года голландский полковник Гагерн утром видел Николая в русском мундире, ибо он принимал парад Кадетского корпуса, в полдень – в мундире австрийского генерала, так как он наносил визит приехавшему в Петербург австрийскому эрцгерцогу Карлу, а час спустя на Николае был прусский мундир, потому что 3 августа был день рождения короля прусского. Но бывали дни, когда Николай переодевался и по шести раз. Более всего шел ему лейб-казачий мундир, и Николай носил его чаще и с большим удовольствием, чем какой-либо иной.

Представляя сейчас очередного героя моей книги, Николая I, я не стану придерживаться хронологического принципа, ибо психология раскрывается не последовательностью поступков, а примерами различных проявлений души и характера человека, независимо от того, когда произошло то или иное событие. Разумеется, у ребенка – одна психология, у старика – другая, но когда мы имеем дело со зрелым, сформировавшимся человеком, то очередностью происходившего можно пренебречь.

Идеалом государственного деятеля для Николая – так, во всяком случае, он постоянно утверждал – был Петр Великий. Вольно или невольно, император повседневно поддерживал и в себе самом и в окружающих убеждение в этом и старался – сначала только подражая, а с годами уже и неосознанно, совершенно «войдя в образ», как говорят актеры, – во всем походить на Петра.

Николай знал, разумеется, что Петр был прост в обращении с солдатами и мужиками, с «малыми сими», и в этом также шел по его стопам. Вот несколько примеров. Однажды вечером, когда Николай гулял по Невскому, к нему почтительнейше обратился фонарщик, зажигавший и гасивший на проспекте масляные фонари. Отставив в сторону лестницу и бутыль масла, фонарщик, низко поклонившись царю, спросил:

– Хочу спросить у Вашего Величества, сколько лет должен служить фонарщик для выхода на пенсию?

Николай, гордившийся знанием множества законов, инструкций и правил, сразу ответить не смог и пообещал узнать и известить о том просителя. Оказалось, что этот срок равнялся двадцати пяти годам, а фонарщик отслужил на четыре года дольше. Тогда Николай велел заплатить ему еще четыре годовых оклада, а до конца жизни платить двойную пенсию.

В другой раз – глубокой зимой – рано утром Николай увидел чиновника, бежавшего по улице в одном сюртуке, без шинели. Царь остановил его и спросил, почему он ходит по городу в таком виде. Чиновник ответил, что у него – всего одна шинель, да и та так плоха, что он отдал ее теперь в починку. Николай велел записать адрес бедняка и вечером того же дня прислал к нему новую, добротную шинель. Однако прежде чем сделать это, Николай узнал, хорошо ли тот служит, чтобы не поощрить пьяницу или бездельника. К счастью для чиновника, ему дана была хорошая характеристика и царь не только одарил его шинелью, но и велел увеличить жалование.

А как-то на одной из улиц Петербурга Николай увидел жалкие погребальные дроги, тащившиеся на кладбище. За дешевым гробом без единого венка не шло ни одного человека. Николай спросил у возницы, кого хоронят, и тот ответил, что везет он бедного, одинокого старика-пенсионера, отслужившего мелким чиновником полный срок. И тогда Николай стал позади дрог и пошел на кладбище. Увидев его, идущим за гробом, прохожие стали становиться с ним рядом и вскоре за гробом шла уже большая процессия.

После похорон Николай велел поставить над могилой чиновника памятник с надписью: «От Императора за верную 25-летнюю службу».

Однако все эти популистские, театральные «выходы на публику» были не более, чем минутными капризами пресыщенного властью деспота. В глубине же души Николаю неведома была жалость к простым людям, которых он едва ли и считал людьми. Иначе, как мог он подписывать приказы о завуалированной, но от того не менее мучительной, смертной казни под шпицрутенами или кнутом? Для него весьма характерен такой, например, факт, о котором он не мог не знать, ибо все, о чем будет сейчас рассказано, происходило, буквально, у него на глазах.

Николай не был заядлым охотником, но среди приезжавших в Петербург принцев и коронованных особ было немало истовых любителей охоты. Для того, чтобы удовлетворить желание гостей, Николай приказал превратить огромный гатчинский зверинец – площадью в пять квадратных верст, в охотничий заповедник. Зверинец стоял на болоте, и в нем паслись целые стада оленей и ланей.

После того как приказ был получен, в Гатчину прибыл гвардейский саперный батальон, которому были приданы тысячи солдат и крестьян-землекопов и начались работы, продолжавшиеся несколько лет. С ранней весны до сильных заморозков тысячи солдат и крестьян вручную копали канавы, насыпали искусственные острова, обивая их сваями и укрепляя фашинами. Люди стояли по колено в воде, а то и по пояс, отчего сотни из них ежегодно погибали. И все же задание было выполнено и, наконец, местность приняла очень красивый вид.

Еще более утверждал он себя в роли отца-командира, справедливого и беспристрастного, готового исправить чужую ошибку, поддержать незаслуженно обиженного, когда доводилось ему оказываться среди солдат, унтер-офицеров и обер-офицеров. Однако Николай не гонялся за дешевой популярностью, всегда стремясь соблюдать букву закона, и никогда не подрывая при этом престиж старших начальников.

Во время Венгерского похода (так официально именовалась интервенция русских войск в 1849 году для подавления венгерской революции) не раз отличалась саперная рота капитана Смирнова, побывавшая во многих сражениях и потерявшая в боях 188 человек. Однако поскольку Смирнов, был на ножах с начальством – прежде всего из-за того, что принципиально не употреблял ни рукоприкладства, ни шпицрутенов, то ни он сам, и ни один из его солдат и офицеров не были награждены ни одним орденом.

В 1851 году во время Красносельских лагерных сборов Смирнов приказал насыпать перед своей палаткой невысокий холмик земли, а наверх поставил привезенную из Венгрии бронзовую статуэтку испанского гидальго – единственный трофей, имевшийся у него от этого похода. «Холмик и статуэтка, – объяснял капитан, – это памятник моим героям, оставшимся в Венгрии».

Разумеется, об этом чудачестве доложили Николаю, и когда он производил смотр, то, обходя лагерь, увидел и холмик, и статуэтку, и выстроившуюся рядом роту во главе со старым, хмурым капитаном.