Текст книги "Царский декамерон. От Николая I до Николая II"

Подойдя к роте и поздоровавшись, Николай спросил:

– Что это такое?

– Памятник венгерской кампании, ваше Императорское Величество! – ответил Смирнов.

– Ты был в Венгрии?

– Вместе со своей ротой, ваше Императорское величество!

– А где же кавалеры твои? Я ни одного не вижу.

– Мои кавалеры остались в Венгрии. Домой я привел людей, должно быть, никуда не годных.

Николай все понял, и приказал:

– Вызови бывших с тобою в походе!

Капитан скомандовал, и сто с небольшим солдат шагнули вперед.

Николай внимательно посмотрел на ветеранов, и сказал:

– Ты получишь на роту десять Георгиевских крестов, остальным – медали и по пяти рублей на человека. А тебя поздравляю полковником и Георгиевским кавалером.

Вслед за тем произошел весьма редкий случай, когда солдаты, сломав строй, окружили императора, выкрикивая слова благодарности, стараясь поцеловать ему руки25.

Среди офицерства – особенно гвардейского, петербургского – каждый поступок царя, задевающий офицера, сразу же становился широко известным, и царю приходилось учитывать это. Несомненно, Николай не был лишен черт рыцарственности, и кодекс чести не был для него некоей абстракцией, что признавали многие, с кем приходилось ему сталкиваться. Однако выше этого кодекса ставил он все же чиновничий циркуляр и воинский устав и потому нередко оказывался в затруднительных положениях, ибо примирить каноны рыцарства с законами и установлениями империи было порой весьма непросто. Так, однажды из петербургской гарнизонной гауптвахты на имя Николая поступил донос, написанный содержавшимся там под арестом морским офицером. Моряк писал, что вместе с ним на гауптвахте сидел гвардейский офицер, которого на несколько часов отпустил домой новый начальник караула, оказавшийся приятелем гвардейца.

Николай проверил правдивость доноса, и, убедившись, что все так и было, отдал и гвардейца и его приятеля под военный суд, который и разжаловал того и другого в рядовые. Доносчику же моряку царь велел выдать в награду треть месячного жалования, но с непременным условием «записать в его послужном формуляре, за что именно получил он эту награду».

Еще одной чертой в характере Николая была забота о близких ему людях, – будь то друзья, или соратники. Так как российская административно-государственная система, основанная на Табели о рангах, строилась на том, что военные по необходимости переводились в гражданскую службу, а гражданские чиновники, когда была необходимость, переходили в армию, Николаю не приходилось делать большой разницы между своими военными и статскими сподвижниками; они были в равной мере близки ему, и он отличал их только в зависимости от служебного рвения, опытности в делах и личной преданности ему самому. Порой заботливость Николая о своих старых сподвижниках принимала аномальные формы, могущие появиться лишь при неограниченной самодержавной монархии, близкой к восточному деспотизму.

Одним из близких Николаю царедворцев был Александр Александрович Кавелин. Он был всего тремя годами старше государя, воспитывался в Пажеском корпусе, служил в Измайловском полку, а в 1818 году стал флигель-адъютантом Николая – тогда еще великого князя. Николаю нравилась в Кавелине бесхитростность и солдатская прямота, строгость к самому себе и к подчиненным. В 1827 году он стал генерал-майором свиты, а когда на следующий год император отправился на турецкий фронт, Кавелин был назначен комендантом императорской Главной квартиры. Карьера Кавелина была блистательной и скорой. В 1846 году он был членом Государственного совета, сенатором и петербургским военным генерал-губернатором. И вдруг сошел с ума. Его освободили от всех должностей, но, чтобы подсластить пилюлю, сделали генерал-адъютантом и вывезли из Петербурга в Гатчину, где по приказу Николая отвели ему прямо во дворце апартаменты и именем императора повелели всем местным властям – дворцовым, военным, духовным – выполнять любую прихоть царского любимца.

Однажды глубокой ночью Кавелин приказал поднять местного священника и немедленно привести в церковь, где ему захотелось совершить молебен. В другой раз, также ночью, он вышел из дворца в исподнем белье и пришел в казармы Кирасирского полка. По его приказу трубач протрубил тревогу, солдаты повскакали с мест, к офицерам, жившим в городе на квартирах, помчались вестовые, и когда все собрались на плацу, Кавелин велел подать себе лошадь и начал проводить учение. Закончив его, он отпустил солдат в казарму, а офицеров пригласил к себе во дворец на завтрак.

Николаю доносили об этих и многих других чудачествах больного, но он выслушивал все молча, и ничего не менял, полагая выходки своего сподвижника совершенно безобидными.

Прощая слабости верноподданным, готовым положить за него свою душу, он был непримирим по отношению к противникам. Более всего не терпел Николай «вольнодумцев», «щелкоперов», «ученых умников». В них он видел страшный призрак революции, которую боялся и ненавидел более всего. Наиболее выразительно и афористично выявилось это в следующем эпизоде, произошедшем в Гатчинском сиротском институте.

Трое воспитанников выпускного класса поссорились с классным надзирателем и тот доложил о них, как о смутьянах, директору института Г. И. фон Дервизу. Директор же приказал всех их публично высечь розгами. За наказанных заступился почетный опекун института С. С. Ланской, но опасаясь, что слух о порке двадцатилетних дворян-выпускников дойдет до Николая окольными путями, решил доложить о случившемся сам.

Николай жил в это время в Гатчине и тотчас же прибыл в институт. Там он приказал немедленно выстроить два старших класса, высказал свое крайнее неудовольствие и приказал всех троих сдать в солдаты. Заключая свое выступление перед учениками, Николай изрек:

– Мне не нужно ученых голов, мне нужно верноподанных.

Это высказывание Николая получило широкую огласку и стало своеобразным официальным кредо правительства в его политике народного образования.

10 июня 1826 года был «высочайше утвержден» цензурный устав, сразу же прозванный «чугунным», он состоял из 230 параграфов и прямо указывал, что цензор обязан толковать сомнительные и двусмысленные места в худшую сторону, не в пользу автора. Цензор С. Н. Глинка говорил, что руководствуясь этим Уставом, автором которого был престарелый министр народного просвещения адмирал А. С. Шишков, «можно и Отче наш истолковать якобинским наречием». Причем, за провинности по должности цензора ждала гауптвахта, а автора – солдатская шинель. О чем и как можно было говорить преподавателям гимназий и университетов, когда каждый из них понимал, что цензурный устав распространяется и на их деятельность?

И хотя ни в одном из его многочисленных параграфов прямо об этом не говорилось, преподаватели хорошо понимали, чего следует опасаться, хотя бы потому что цензурное ведомство входило в состав Министерства народного просвещения. Вторым важным мероприятием в области образования был указ от 19 августа 1827 года, категорически запрещавший детям крепостных учиться в любых заведениях, кроме церковно-приходских и уездных школ.

Вместе с тем Николай понимал, что без инженеров, врачей, ученых Россия обречена на отсталость и пытался совместить несовместимое – развивать образование, не знакомя студентов и учащихся с передовыми достижениями научной мысли на Западе. Таким паллиативом, который воспринимался Николаем, как надежная панацея от всех бед, стала милая его сердцу теория «официальной народности», автором которой был один из его близких сотрудников С. С. Уваров, о ком будет рассказано дальше, когда речь зайдет о ближайшем окружении Николая.

Еще одну характерную черточку во нраве царя подметил полковник Фридрих Гагерн, сопровождавший в Россию старшего сына Вильгельма Оранского и Анны Павловны, доводившегося российскому императору родным племянником, который пробыл в России всего две с половиной недели – с 31 июля по 16 августа 1839 года, в одно время с маркизом де Кюстином. И хотя его дневник гораздо менее значителен, все же и в нем есть нюансы и оценки Николая, каких нет у де Кюстина.

Характеризуя Николая, Гагерн писал: «Очень тягостный и неприятный недостаток для его приближенных – это его обыкновение переходить от большой фамильярности к отталкивающей гордости и являться в один и тот же день для одного и того же лица совсем различным человеком: то другом, то императором. Желание выказать себя в малых и ничтожных вещах доходит у него до крайности. К величайшим его слабостям принадлежит утомительная страсть к военным экзерцициям и маневрированию, хотя он лично того убеждения, что не годится в полководцы»28.

И это совершенно справедливо: присутствуя на учениях, в лагерях, в рекрутских депо, царь любил залихватски демонстрировать свое умение производить ружейные приемы, приводя в верноподданнический восторг все окружение.

Другой чертой характера Николая была безотчетная любовь к поклонению и лести. Широко известным стал случай, о котором он сам любил рассказывать. Однажды вечером, гуляя по Невскому, царь встретил юнкера, которому в это время полагалось быть в казарме. Остановив его, Николай спросил:

– Откуда идешь?

– Из депа, Ваше Императорское Величество! – бодро гаркнул юнкер. (Речь шла о Картографическом депо, где юнкера учились чертить карты).

– Дурак! «Депо» – не склоняется, – заметил Николай.

– Перед Вашим Императорским Величеством все склоняется! – возразил ему юнкер, оказавшийся не таким уж дураком. Николай рассмеялся и дал юнкеру рубль.

Император, несомненно, обладал и чувством юмора, в чем мы еще сумеем не раз убедиться, но против лести чаще всего он оказывался бессильным. Известен лишь один случай, когда он вознегодовал от совершенно уж ни с чем несообразного раболепства.

Это случилось, когда он, желая выказать свое сердечное расположение к кадетам-инженерам, решил сделать для их училища, размещавшегося с 1819 года в бывшем Михайловском замке, с тех пор называвшимся Инженерным, общий для всех подарок – две большие картины для украшения каких-либо помещений. На обоих он написал мелом две буквы: «И. З.», что означало: «Инженерный замок». Когда картины привезли и решено было их повесить в самом большом зале замка, начальник училища распорядился покрыть буквы прозрачным лаком, чтобы увековечить автограф императора. В первый же визит Николая ему показали обе картины, и он, увидев содеянное, спросил: «Что, не было тряпки, чтоб стереть мел?» Даже ему, привыкшему к лести, и упивающемуся ею, эта выходка показалась чрезмерной, а верноподданничество и льстивость гротескными.

Существует много рассказов об остроумии Николая.

Так, однажды Николай получил прошение, которым, по-видимому, его хотел позабавить Бенкендорф, хорошо знавший, какую бумагу можно представлять царю, а какую лучше придержать у себя в канцелярии. Бумага, о которой пойдет речь, представляла собою прошение одного малограмотного бедного помещика, который отважился попросить Николая о зачислении сына в учебное заведение за казенный счет. Не будучи искушен в канцелярских премудростях и не имея денег, чтоб заплатить писарю, он сел сочинять прошение на Высочайшее имя сам.

Подумав немного, помещик вспомнил, что царя именуют «Августейший», но так как за окном стоял сентябрь, то проситель написал в обращении: «Сентябрейший государь!» Николай, получив бумагу, учинил резолюцию: «Непременно принять сына, чтобы, выучившись, не был таким дураком, как отец его».

А когда в 1832 году Николай отказался принять в качестве британского посла лорда Стрэтфорда, то для того, чтобы сохранить престиж, премьер-министр Англии Пальмерстон попросил хотя бы на один день пустить Стрэтфорда в Петербург и обещал, что он тут же уедет обратно. Николай же ответил, что он готов дать Стрэтфорду один из самых высоких российских орденов лишь только за то, чтобы ноги его здесь не было.

Еще одной чертой характера Николая было лицемерие, скрывавшееся под личиной солдатской прямоты и простодушия. Так, например, когда ему представляли решения Сената о предании преступников смерти, он неизменно отвечал, что в России, слава Богу, смертной казни нет и предлагал дать осужденным 10–12 тысяч шпицрутенов, проведя их сквозь строй в тысячу солдат 10–12 раз, хотя прекрасно знал, что больше четырех тысяч ударов не выдерживает никто.

Николай был жесток, деспотичен, упрям, но вместе с тем ему нельзя было отказать в неуклонном исполнении своего долга перед Россией, так, как он его понимал. В выполнении своей миссии он часто не щадил себя, проявляя волю, напористость, личную храбрость, презрение к опасностям. А в своем доме, у себя в семье, он был отменным семьянином, строгим, но вместе с тем и ласковым отцом, заботливым мужем, ловко и умело скрывавшим свои амурные похождения от Александры Федоровны, которая, тем не менее, обо многом знала, об еще большем догадывалась, но терпела измены мужа стоически, молча страдая и перенося все это в душе и сердце, что сильно подрывало ее физическое и нравственное здоровье.

Новелла сто двадцать четвертая
Маленькие шалости коронованного сатира

Николай Павлович родился, жил и правил в стране, где каждый дворянин почитал за счастье и честь отдать жизнь за своего обожаемого монарха. Мог ли он же не отдать царю свою жену или дочь для удовлетворения его мимолетного желания?

Современник Николая, Француз Галле де Кюльтюр, писал: «Царь – самодержец в своих любовных историях, как и в остальных поступках; если он отличает женщину на прогулке, в театре, в свете, он говорит одно слово дежурному адъютанту. Особа, привлекшая внимание божества, попадает под надзор. Предупреждают супруга, если она замужем; родителей, если она девушка, – о чести, которая им выпала. Нет примеров, чтобы это отличие было принято иначе, как с изъявлением почтительнейшей признательности. Равным образом нет еще примеров, чтобы обесчещенные мужья или отцы не извлекали прибыли из своего бесчестья. „Неужели же царь никогда не встречает сопротивления со стороны самой жертвы его прихоти?“ – спросил я даму, любезную, умную и добродетельную, которая сообщила мне эти подробности. „Никогда, – ответила она с выражением крайнего изумления. – Как это возможно?“ „Но берегитесь, ваш ответ дает, мне право обратить вопрос к вам”. “Объяснение затруднит меня гораздо меньше, чем вы думаете; я поступлю, как все. Сверх того, мой муж никогда не простил бы мне, если бы я ответила отказом“».

Николай начал свои любовные похождения еще до того, как влюбился в свою будущую жену. Он был очень крепок, от природы влюбчив, и в юности не по годам зрел. Одним из первых шагов на пути любострастия, вернее, одним из первых бастионов в крепости Амура, стал для Николая Смольнинский институт благородных девиц, по иронии судьбы созданный в монастыре. А «настоятельницей» этого монастыря была графиня Юлия Федоровна Адлерберг, которая облегчала своему сыну Владимиру Федоровичу – лучшему другу юности цесаревича Николая, бывшему на пять лет старше Николая, – и самому цесаревичу их победы над своими воспитанницами.

Похождения двух закадычных друзей продолжались очень долго. Они и женились одновременно. Когда у Николая была свадьба с Александрой Федоровной, у Адлерберга почти тогда же состоялась свадьба с Марией Васильевной Нелидовой. В один день играть обе свадьбы было невозможно из-за того, что друзья не смогли бы побывать на торжествах друг у друга, а так каждый из них мог быть свидетелем на свадьбе у другого. Первое время после свадьбы и Николай Павлович и Владимир Федорович несколько умерили свою любовную прыть, но потом природа взяла верх и все вернулось на круги своя.

Современник Николая, будущий известный литературный и общественно-политический деятель Николай Александрович Добролюбов, писал вскоре после смерти императора: «Всякому известно, что Николай пользовался репутациею неистового рушителя девических невинностей. Можно сказать положительно, что нет и не было при дворе ни одной фрейлины, которая была бы взята ко двору без покушений на ее любовь самого государя, или кого-нибудь из его августейшего семейства. Едва ли осталась хоть одна из них, которая бы сохранила свою чистоту до замужества. Обыкновенный порядок был такой: брали девушку знатной фамилии во фрейлины, употребляли ее для услуг благочестивейшего, самодержавного государя нашего, и затем императрица Александра (жена Николая) начинала сватать обесчещенную девушку за кого-нибудь из придворных женихов».

По слухам, так была выдана замуж фрейлина баронесса Фредерикс. Ее мужем стал полковник Никитин. Мимолетной любовницей Николая называли и фрейлину Рамзай, – дочь финляндского генерал-губернатора.

Незаурядную карьеру сделал и сенатор Михаил Петрович Бутурлин, сыграв роль сводника между императором и женой своего родного брата военного писателя Дмитрия Петровича Бутурлина – известной красавицей Елизаветой Михайловной, урожденной Комбурлей. (С этими дамами, а также и с некоторыми другими, мы еще встретимся на страницах этой книги.) Александра Федоровна, желая удержать мужа в доме, хоть как-то препятствуя его похождениям на стороне, приближала ко двору женщин, которые, нравясь Николаю, не вызывали дурных чувств и у нее самой.

Голландский полковник Фридрих Гагерн, побывавший в Петербурге в 1839 году, писал:

«Императрица любит окружать себя красивыми женщинами, составляющими украшение ее двора… Я ограничусь при этом только замужними, а о фрейлинах после. Красивейшие суть: госпожи Крюденер, Пашкова, урожденная Баранова, княгиня Юсупова, Бутурлина, Баратынская, принцесса Або-Мелик».

Намекая на то, что именно эти дамы были предметом страсти императора, Гагерн упоминает затем и фрейлин императрицы – Нелидову, Пашкову и Фредерикс. Из названных Гагерном фрейлин особо должна быть отмечена Варвара Аркадьевна Нелидова – племянница фаворитки императора Павла Екатерины Ивановны Нелидовой, передавшей своей племяннице колдовские чары необычайной привлекательности.

Николай любил ее до конца своих дней, и, если императрица и ревновала его к кому-нибудь, то это была именно она – молчаливая, во многом загадочная и непредсказуемая красавица, так и оставшаяся незамужней.

Новелла сто двадцать пятая
Главные члены императорской фамилии

Об Александре Федоровне – великой княгине и затем императрице – мы уже кое-что знаем. Мы расстались с нею вскоре после событий декабря 1825 года, которые сильно потрясли ее. Между тем жизнь и молодость взяли свое, и после коронации в начале 1827 года двадцатидевятилетняя Александра Федоровна несколько отошла от треволнений, случившихся более года назад, много танцевала, не пропуская ни одного праздника и только новая беременность заставила ее несколько умерить свой пыл.

9 сентября 1827 года у нее родился второй сын – Константин, названный в честь его дяди. Николай тут же сообщил об этом брату в Варшаву и просил быть его крестным отцом. Новый великий князь был тотчас же зачислен в польскую армию, чтобы доказать этой армии, как сказал Николай, что он родился настолько же польским, как и русским слугою. Константин был пятым ребенком, а через четыре года родится еще один сын – Николай, и в 1832 году – последний, седьмой ребенок, и тоже мальчик – Михаил. Со всеми ними, а также и с дочерьми царской четы – Марией, Ольгой и Александрой – мы еще встретимся.

Видевший Александру Федоровну в 1839 году маркиз де Кюстин, оставил следующее описание своих впечатлений о ней, тогда сорокалетней женщине: «Императрица обладает изящной фигурой и, несмотря на ее чрезмерную худобу, исполнена неописуемой грации. Ее манера держать себя далеко не высокомерна, а скорее обнаруживает в гордой душе привычку к покорности. При торжественном выходе в церковь императрица была сильно взволнована и казалась мне почти умирающей. Нервные конвульсии безобразили черты ее лица, заставляя иногда даже трясти головой. Ее глубоко впавшие голубые и кроткие глаза выдавали сильные страдания, переносимые с ангельским спокойствием; ее взгляд, полный нежного чувства, производил тем большее впечатление, что она менее всего об этом заботилась. Императрица преждевременно одряхлела, и, увидев ее, никто не может определить ее возраста. Она так слаба, что кажется лишенной жизненных сил. Жизнь ее гаснет с каждым днем; императрица не принадлежит больше земле: это лишь тень человека. Она никогда не могла оправиться от волнений, испытанных ею в день вступления на престол. Супружеский долг поглотил остаток ее жизни: она дала слишком многих идолов России, слишком много детей императору…

Все видят состояние императрицы, но никто не говорит о нем. Государь ее любит; лихорадка ли у нее, лежит ли она, прикованная к постели болезнью, – он сам ухаживает за ней, проводит ночи у ее постели, приготовляет, как сиделка, ей питье. Но едва она слегка оправится, как он снова убивает ее волнениями, празднествами, путешествиями. И лишь когда вновь появляется опасность для жизни, он отказывается от своих намерений».

Де Кюстин писал, что несмотря на слабость здоровья жены, Николай почти не делал разницы между собой и ею. «Трудовой день императрицы начинается с раннего утра смотрами и парадами. Затем начинаются приемы. Императрица уединяется на четверть часа, после чего отправляется на двухчасовую прогулку в экипаже. Даже перед поездкой верхом она принимает ванну. По возвращении – опять приемы. Затем она посещает несколько состоящих в ее ведении учреждений или кого-либо из своих приближенных. После этого сопровождает императора в один из лагерей, откуда спешит на бал. Так проходит день за днем, подтачивая ее силы».

И вместе с тем Николай, несомненно, любил свою жену, прежде всего, как мать своих детей, а, кроме того, почитал в ней императрицу России.

Зная за собой немало грешков и грехов, о чем речь пойдет впереди, Николай по отношению к Александре Федоровне неизменно демонстрировал не только подчеркнутую заботливость, но и намеренно не жалел никаких расходов, особенно, если речь шла о ее заграничных вояжах. Этим преследовал он и политическую цель, когда роскошь и богатство императрицы должны были ассоциироваться в Европе с могуществом и неограниченными возможностями его Империи. Даже после того, как Николай умер, традицию покойного императора продолжил ее сын – Александр II. Например, когда Александра Федоровна решила провести часть зимы 1857 года в Ницце, то для ее недолгого пребывания был куплен большой и роскошный дом на берегу моря, а для того, чтобы слава о богатстве и щедрости русских царей разнеслась по Европе, августейшая вдова устраивала роскошные бесплатные обеды для сотен, a иногда и нескольких тысяч человек. Причем, каждый, кто приходил на обед, – а им мог быть любой – имел право унести с собою и один столовый прибор, в который входил и серебряный стаканчик, с вырезанным на нем вензелем императрицы.

Из-за того, что больной не нравилась местная вода, ей привозили невскую воду в особых бочонках, которые везли в ящиках, наполненных льдом.

Жители Ниццы, полагая, что царская вода обладает какими-то особенными целебными качествами, всеми способами пытались купить у курьеров хотя бы рюмку ее, и в конце-концов преуспели в этом: ловкие курьеры стали прихватывать с собою один-другой лишний бочонок и продавать воду на вес золота.

Далее, по ходу повествования, мы еще не раз встретимся с Александрой Федоровной, а пока ограничимся сказанным, чтобы иметь о ней первоначальное представление и знать в дальнейшем, с кем именно мы имеем дело.

Из семи детей Николая и Александры Федоровны наибольшее внимание, несомненно, должно быть уделено их первенцу – Александру, – главным образом из-за того, что ему была уготована судьба одного из выдающихся российских государей, вошедшего в историю с именем «Царя-Освободителя».

Мы оставили его, когда первенцу Николая было восемь лет и он только что перешел из рук бонн-англичанок в ласковые, но твердые руки капитана Мердера.

Последний сюжет, связанный с цесаревичем Александром Николаевичем, был посвящен восстанию 14 декабря 1825 года и тому, что с ним происходило в этот день, а также и его более позднему отношению к декабристам. Теперь же вновь вернемся к его детским занятиям и воспитанию.

Пока Мердер обучал восьмилетнего мальчика премудростям воинской службы, В. А. Жуковский готовил обширный план всестороннего воспитания и образования будущего императора. Для составления такого плана и для подготовки самого себя к роли Главного воспитателя, Жуковскому дано было несколько лет и значительные средства.

Поэта приблизили ко двору еще в 1815 году. В декабре следующего года Александр I назначил ему пожизненную ежегодную пенсию в 4000 рублей серебром «принимая во внимание его труды и дарования», а с 1817 года Жуковский стал преподавать русский язык жене Николая Павловича великой княгине Александре Федоровне, с которой его связывала искренняя дружба и столь же искренняя симпатия. Будущая императрица по достоинству оценила доброту и талантливость Жуковского, а также блестящую образованность и нежную душу, прошедшую через множество страданий.

Жуковский был незаконным сыном тульского помещика Ивана Афанасьевича Бунина и пленной турчанки Сальхи, отданной его отцу на воспитание одним из друзей майором К. Муфелем. Сальху крестили, назвав ее Елизаветой Демьяновной Турчаниновой и сделав нянькой при младших детях Бунина, а потом – домоправительницей. Когда будущий поэт родился, у его отца уже было одиннадцать законных детей, и мальчика-бастарда по желанию Бунина усыновил бедный дворянин-нахлебник, живший в его доме из милости – Андрей Григорьевич Жуковский. Это сделало мальчика дворянином и позволило шести лет от роду поступить на военную службу в Астраханский гусарский полк, откуда он в том же году в чине подпрапорщика вышел в отставку.

Его усыновлению сопутствовали трагические обстоятельства – в семье Буниных за один год умерло шестеро детей и его признание членом семьи воспринималось, как плата судьбе и Богу добром за зло. Получив прекрасное образование, Жуковский становится лучшим в России поэтом-переводчиком Байрона, Гете, Шиллера, Ламотта-Фуке и других великих бардов Европы, стяжав почти одновременно и собственными стихами славу поэта – лирика и романтика. В 1806 году у поэта возникла первая, сильная и светлая любовь к собственной племяннице, мать которой категорически возражала против их брака из-за кровного родства. До самой ее смерти, последовавшей в 1823 году, Жуковский любил свою Машу и страдал из-за невозможности связать их судьбы.

Незадолго до смерти своей любимой Жуковский совершил свое первое заграничное путешествие, сопровождая великую княгиню Александру Федоровну. Апофеозом этой поездки стал придворный праздник, который был устроен в Берлине 15 января 1821 года в честь приезда туда Александры Федоровны и ее мужа Николая Павловича. В этот вечер во дворце своего отца – прусского короля Фридриха-Вильгельма III – величественная и грациозная принцесса играла вместе с мужем в любительском спектакле, поставленном по мотивам романтической «восточной» поэмы английского поэта Томаса Мура «Лалла Рук». Александра Федоровна играла в ней главную роль – красавицы-невесты – дочери индийского раджи Лаллы Рук, а роль ее жениха – бухарского принца Алириса – играл Николай Павлович. Спектакль удался на славу и Жуковский тогда же написал стихотворение «Лалла Рук», которое очень понравилось всем и особенно героине спектакля и стихотворения:

 
И блистая и пленяя —
Словно ангел неземной —
Непорочность молодая
Появилась предо мной;
Светлый завес покрывала
Оттенял ее черты,
И застенчиво склоняла
Взор умильный с высоты.
Все – и робкая стыдливость
Под сиянием венца,
И младенческая живость,
И величие лица,
И в чертах глубокость чувства
С безмятежной тишиной —
Все в ней было без искусства
Неописанной красой!
Ах, не с нами обитает
Гений чистой красоты;
Лишь порой он навещает
Нас с небесной высоты.
 

И только через пять лет появилась пушкинская строка, где «гением чистой красоты» была названа А. П. Керн. А сама Лалла Рук была введена в VIII главу «Евгения Онегина» в сцену бала, оставшись, правда, лишь в черновом варианте:

 
…В зале яркой и богатой
Когда в умолкший тесный круг,
Подобно лилии крылатой
Колеблясь входит Лалла Рук
И над поникшею толпою
Сияет царственной главою,
И тихо веет и скользит
Звезда – харита меж харит, —
И взор смешенных поколений
Стремится, ревностью горя,
То на нее, то на царя.
 

Возвратившись в Петербург, Жуковский стал упорно готовиться к исправлению должности воспитателя маленького цесаревича. Он считал, что будущий император должен был получить такое образование, которое сделает из него «просвещенного монарха» и позволит знать и понимать все, что следует знать и понимать императору великой державы.

Жуковский писал: «Его высочеству нужно быть не ученым, а просвещенным. Просвещение должно познакомить его со всем тем, что в его время необходимо для общего блага и, в благе общем, для его собственного. Просвещение в истинном смысле есть многообъемлющее знание, соединенное с нравственностью».

Что же изучал цесаревич? С самого раннего детства упорно и систематически – пять языков: русский, французский, немецкий, английский и польский. Последний для того, чтобы, став королем польским, говорить со своими подданными на их родном языке, не прибегая к помощи переводчиков или интернациональному языку аристократов – французскому. Основой курса Жуковский считал изучение истории, особенно истории России, видя именно в этой науке наставницу и воспитательницу монархов, которые, изучив историю, и постигнув ее законы, сумеют понять, что главным смыслом их деятельности должно стать служение «свободе и порядку, что является по сути своей одним и тем же». Василий Андреевич писал также: «Сокровищница просвещения царского есть история, наставляющая опытами прошедшего, или объясняющая настоящее и предсказывающая будущее. Она знакомит государя с нуждами его страны и его века». И Александр вскоре отдал предпочтение именно истории.

Другой основой – уже не образовательной, а воспитательной – Жуковский считал собственный моральный пример. Он исходил из признания истинности категорического императива Канта: «Вечное небо надо мной и вечный нравственный закон внутри меня». И считал этот закон не просто декларацией, но непременным жизненным правилом. Жуковский помогал ссыльным декабристам Е. А. Баратынскому и Ф. Н. Глинке, принимал участие в судьбах А. В. Кольцова, М. Ю. Лермонтова, А. И. Герцена, выкупал из неволи Т. Г. Шевченко и крепостных родственников бывшего раба – вольноотпущенника академика А. В. Никитенко. Все это позволило другу Пушкина князю П. А. Вяземскому сказать следующее: «Официальный Жуковский не постыдит Жуковского-поэта. Душа его осталась чиста и в том и другом звании».