Текст книги "Царский декамерон. От Николая I до Николая II"

Жуковский оказал сильнейшее благотворное воздействие на своего воспитанника, развивая и поощряя в Александре серьезное и ответственное отношение к его будущему призванию, трудолюбие, доброту и гуманизм. Эти качества Александр сохранил на всю жизнь, совершив впоследствии величайший гуманистический акт – ликвидацию в России тысячелетнего крепостного права. Исключительно важное значение придавал Жуковский воспитанию в цесаревиче, чувства патриотизма. В этом смысле очень показателен следующий эпизод, относящийся к более позднему времени, когда в 1835 году одним из воспитателей шестнадцатилетнего цесаревича стал М. М. Сперанский, преподававший политические и юридические науки. Сперанский с предельной откровенностью рассказывал наследнику об истинном состоянии государства, о его несовершенстве и необходимости решительных реформ. Былой республиканец, демократ и либерал вновь возродился в нем, и, казалось, что перед будущим Александром II воскрес Лагарп, преподающий Александру I и отстаивающий принципы свободы, равенства и братства. Но, кроме этого, Сперанский воспитывал в цесаревиче глубокий русский патриотизм. Последнее обстоятельство показалось многим царедворцам опасным и губительным и они затеяли интригу, чтобы дискредитировать Михаила Михайловича в глазах Николая. И тогда на помощь Сперанскому пришел Жуковский. Его мнение, как Главного воспитателя, было весьма значительным.

Жуковский написал Сперанскому: «Воспитание великого князя идет хорошим порядком. Русский государь должен быть предпочтительно русским. Но это не значит, что он должен все русское почитать хорошим, потому единственно, что оно русское. Быть русским есть уважать народ русский, помнить, что его благо в особенности вверено государю Провидением, что русские составляют прямую силу русского монарха, что их кровью или любовью утвержден и хранится трон их царя, что без них и он ничто, что они одни могут ему помогать действовать с любовью к отечеству. Иностранец может быть полезен России и даже более русского, если он просвещенный; но он будет действовать для одной чести, для одной корысти, редко из любви к России. Русский, при честолюбии, будет иметь и любовь к России. И русский с талантом и просвещением всегда будет полезнее России, нежели иностранец с талантом и просвещением. Если русских просвещенных менее, нежели иностранцев, то не их вина: вина правительства. Оно само лишает их способов стать наряду с иностранцами, и потому не вправе обвинять их в том, что они уступают последним. Без уверенности народа, что государь его имеет к нему доверенность, уважение и предпочтение, не будет привязанности народа к государю… Государь Русский! Помни, что ты русский! Помни Куликовскую битву, помни Минина и Пожарского, помни 1812 год!»

Кроме языков и истории Александру преподавали географию, статистику, этнографию, логику, философию, математику, физику, минералогию и геологию. Для развития его индивидуальных способностей с мальчиком занимались рисованием и музыкой, гимнастикой и фехтованием, конным спортом и плаванием, танцами и декламацией, а также столярным, токарным и слесарным ремеслами. Цесаревич оказался хорошим рисовальщиком и чертежником, с особым удовольствием чертил карты России и дарил их на праздники отцу.

Важное место занимало в его нравственном воспитании православие. Его духовник Г. П. Павский начинал всякий день чтением Евангелия, для чего приходил еще в спальню цесаревича. И сам Николай, и Александра Федоровна, и все их дети не пропускали ни одной важной церковной службы, неукоснительно соблюдали посты, регулярно причащались и исповедывались.

Этика поведения строго соотносилась с этикой православия, а одним из канонов ее было трудолюбие. Николай, постоянно деятельный – другое дело, всегда ли эта деятельность была полезной, – во всяком случае не терпел праздности и требовал того же от своих сотрудников и от своих ближних. Отец-император придавал воспитанию старшего сына огромное значение и постоянно следил за тем, как оно осуществляется. Это было тем более необходимо, что в детстве и ранней юности Александр был впечатлительным, чувствительным, непосредственным ребенком. Он был подвержен сильным и откровенным чувствам. Из его «Дневника», который мальчик вел с детства, мы узнаем, что он часто бурно радовался цветам, жаворонку в небе, прогулке в Летнем саду, а при известии о появлении на свет еще одного брата – Михаила – самого младшего, родившегося, когда Александру шел уже шестнадцатый год – цесаревич так разволновался, что не спал всю ночь.

В детстве нрав его и характер были неровны и неустойчивы. Александр часто плакал, беспричинно злился, иногда даже кричал на слуг и дерзил учителям. Однако он тут же брал себя в руки и немедленно извинялся. Самым же большим его пороком, с которым и император Николай, и Жуковский, и все другие наставники и воспитатели непрестанно боролись, была нелюбовь к упорному систематическому труду. К чести их всех и самого цесаревича, должно признать, что и этот порок был искоренен, и уже к юности Александр с удовольствием учился, вырабатывая силу воли и твердость характера. По-своему влиял на это и Николай, при случае выказывая силу воли, упорство и жесткость.

Академик К. И. Арсеньев преподавал наследнику статистику. Раз читал он о народах, из которых составлена Россия. Показался император Николай, проходивший через классную комнату. Услышав предмет чтения, он остановился и начал прислушиваться. Когда Арсеньев объяснял, что поляки, литовцы, прибалтийские немцы, финляндцы и другие племена по вере, языку, историческим преданиям, характеру и обычаям совершенно различествуют друг от друга и от русского народа, – государь стал приближаться. Но, – продолжал Арсеньев, – все эти народы под мудрым правлением наших государей так связаны между собою, что составляют одно целое.

– А чем все это держится? – спросил государь сына своего, быстро подойдя к нему. Наследник дал заученный ответ: – Самодержавием и законами.

– Законами, – сказал государь, – нет. Самодержавием. И вот чем, вот чем, вот чем, – и при каждом повторении этих слов махал сжатым кулаком.

Однако Александр от природы не мог быть копией своего отца и даже во многом представлял его полную противоположность. Мальчик был необычайно мягок, сентиментален и добр. Главными его качествами были огромная любовь и привязанность к отцу и матери, доброжелательность к окружающим, стойкое чувство дружбы к товарищам по учебе. Их было несколько, но на всю жизнь сохранил он прочные связи с Петей Мердером, графом Иосифом Виельгорским – будущим знаменитым музыкантом, Александром Паткулем и Александром Адлербергом.

Круг чтения наследника был и обширен и со вкусом подобран. Кроме нравоучительной церковной литературы его знакомили с европейской и русской классикой – Гомером, Дефо, Сервантесом, Крыловым, Пушкиным и другими. Его часто водили в театры, а когда привозили в другие города, то и тут устраивали экскурсии, добиваясь максимальной полезности от показа древностей, производств, раритетов.

Целенаправленная многолетняя работа целого коллектива высокоодаренных талантливых педагогов принесла свои плоды – цесаревич полюбил учебу, отдав свои симпатии прежде всего истории. Несомненной удачей Жуковского, поддержанного и умным военным наставником К. К. Мердером, было и то, что военным наукам отвели подобающее им место. Еще в 1826 году, когда Александру было девять лет, он писал из Дрездена императрице: «Должен ли он (Александр) быть только военным, действовать в сжатом горизонте генерала? Когда же будут у нас законодатели? Страсть к военному ремеслу стеснит его душу: он привыкнет видеть в народе только полк, в отечестве – казарму. Мы видели плоды этого: армии не составляют могущества государства. Если царь занят одним устройством войска, то оно годится только на то, чтобы произвести 14-е декабря».

И все же мальчишество и родовые традиции взяли свое – Александр, как и отец его, как и дед его Павел – безумно полюбил смотры, разводы, учения, более всего увлекаясь парадной стороной военного дела. Затем армия стала его любимым детищем, а предметом самого пристального внимания оказались военные события, победы русского оружия, подвиги русских солдат, офицеров и генералов.

Забегая чуть вперед, завершим этот очерк о воспитании и обучении цесаревича самым для него важным – нравственной и психологической подготовкой к его будущей роли Российского Императора.

10 сентября 1831 года, когда Александру шел пятнадцатый год, Николай официально провозгласил его наследником престола. Однако случилось это не внезапно. Цесаревичу не было еще десяти лет, когда отец-император стал исподволь готовить его к предстоящему жребию.

Накануне дня рождения – 16 апреля 1827 года – Николай подарил сыну портрет Петра Великого и пожелал ему во всем быть подобным первому российскому императору. После этого отец стал регулярно беседовать с Александром о его обязанностях, о его долге перед страной и народом, а 6 апреля 1832 года, перед Пасхой, сказал ему: «Ты уже больше не дитя. Ты должен готовиться заместить меня, ибо мы не знаем, что может случиться с нами. Старайся приобретать силу характера и твердость». И в тот же самый год, 24 июня, в канун дня рождения Николая, когда сын поздравил его «с наканунием», отец сказал цесаревичу: «Готовься быть моей подпорой в старости».

11 марта 1833 года, после традиционной ежегодной панихиды по Павлу I, Николай и Александр пошли вдвоем пешком по Английской набережной. Тут начался у них разговор семейный, доверительный, и Николай рассказал, как бабушка его, а Александра прабабушка, заставила Петра III отказаться от престола, как убили его в Ропше, а потом и о том, как убили сына Петра III и Екатерины II – Павла, но не велел никому об этом говорить. А ведь Павел был родным отцом Николая и дедом Александра, и можно представить, какое воздействие произвело это на нервного, впечатлительного юношу, почувствовавшего, по-видимому, рядом с собою шум крыльев смерти и холодное ее дыхание. И откуда было знать ему, что цепочка эта, начавшаяся убийством его прадеда и деда, скует одним из звеньев своих и его отца, которому будет суждено стать самоубийцей, и самого Александра, когда бомбой разорвут его в клочья террористы-народовольцы?

Год спустя, 17 апреля 1834 года, когда исполнилось Александру 16 лет, был он объявлен совершеннолетним и вступил в действительную службу, принеся присягу в качестве наследника престола.

В этот же день он стал атаманом всех казачьих войск и генерал-адъютантом. Казалось бы, этот парадный набор должностей был скорее праздничным подарком, чем серьезным государственным актом. Ан, нет. Генерал-адъютантство давало навыки в дворцовой и военной службе, а должность атамана всех казачьих войск знакомила его буквально со всей Россией, ибо было тех войск двенадцать и стояли они от Кубани и Буга до Амура.

В тот же день отец подарил ему коллекцию памятных российских медалей и две турецкие сабли, мать – большой надувной глобус, с указанием часовых поясов, брат – великий князь Константин, тогда еще семилетний мальчик, – предметы охотничьего снаряжения, а сестры – Мария, Ольга и Александра – собственные свои портреты, написанные Брюлловым.

И тогда же, 17 апреля 1834 года, финский минералог Н. Норденшельд впервые увидел на Урале неизвестный ранее драгоценный камень и назвал его в честь цесаревича «Александрит». При солнечном свете он имел изумрудно-зеленый цвет, но вечером, при свете костра Норденшельд вдруг увидел, что камень стал кроваво-красным.

Впоследствии, знавшие этот эпизод современники угадывали в нем глубокий провиденциалистский смысл: зеленая пора юности, расцветающая при свете дня, завершилась кровавым отблеском покушения перед закатом жизни.

Важную роль при дворе играла вдовствующая императрица Мария Федоровна. Когда Николай вступил на трон, ей было 65 лет. Она была совершенно здорова, энергична и очень трудолюбива. Наиболее полную характеристику дал ей Бенкендорф. Это случилось после того, как императрица умерла, прожив в царствование Николая только два года.

Бенкендорф писал о ней так: «Мария Федоровна прожила с лишком 50 лет в том дворце, где теперь испустила дух, и служила в нем живым уроком всех добродетелей; стараясь умягчать суровую строгость императора Павла; она даровала России двух монархов; была образцом жены и матери; жила единственно, чтобы благодетельствовать бедным, вдовам и сиротам. Важнейшие, как и самые мелкие подробности надзора за воспитанием принятых ею под свое попечение нескольких тысяч детей и за устройством множества больниц занимали ее ежедневно по нескольку часов, и всем этим заботам она посвящала себя со всем жарким увлечением… Уже в весьма преклонных летах, императрица никогда не отходила к покою, не окончив всех своих дел, не ответив на все, полученные ею в тот день письма, даже самые малозначащие. Она была рабою того, что называла своим долгом. Науки и художества всегда находили в ней покровительницу. Она любила чтение, не гнушалась рукоделием. В летнюю пору она занималась с особенным знанием дела ботаникою и садоводством. К числу отличительных ее способностей принадлежало умение так распределять свои занятия, что у нее доставало времени на все, чему способствовали необычайная деятельность и необычайное здоровье. Взыскательная к самой себе, она была требовательна и к своим подчиненным; всегда неутомимая, не жаловала, если они казались усталыми… Единственным недостатком этой необыкновенной женщины была излишняя ее взыскательность к своим детям и к лицам, от нее зависевшим». Можно представить, сколь велика была строгость и взыскательность покойной, если об этом решил высказаться, как о недостатке, такой педант и службист, как Бенкендорф!

И, наконец, следует сказать и о великом князе Михаиле Павловиче, – почти сверстнике Николая, друге и вечном спутнике его детства и юности. Ранее уже рассказывалось о их совместном обучении и воспитании, о поездках по России и за границу, и о многом ином. После вступления Николая на трон, значение Михаила еще более возросло ибо цесаревич Александр был восьмилетним ребенком.

8 ноября 1826 года Михаил Павлович в день своего тезоименитства был назначен командующим гвардейским корпусом. Он давно мечтал об этом, и, вступив в командование сразу же закусил удила, – стал разносить всех подряд, оскорблять офицеров и тиранить их мелочными придирками. Понадобилось вмешательство Бенкендорфа, графа Кочубея, генерала Васильчикова, независимо друг от друга, доложивших Николаю о положении дел, понадобилась, наконец, и строгая беседа с Михаилом самого царя, чтоб он чуть поостыл и стал помягче и поделикатнее. Следует заметить, что все это не пошло Михаилу на пользу и он сначала вроде бы переменился в лучшую сторону, но потом вновь взялся за прежнее.

«Великий князь Михаил Павлович, – писал голландский полковник Гагерн, – внешне непривлекателен: в нем есть что-то мрачное и суровое, но в сущности его можно назвать „благодетельным нелюдимом“. О нем рассказывают случаи, где он проявил прекрасные черты великодушия. Он начальник гвардейского корпуса и всей артиллерии, но имеет мало влияния, и в действительности император сам командует гвардией. Михаил иногда бывает очень остроумен. В делах, как говорят, он также мало имеет влияния, да и здоровье его страдает».

Импульсивный и порывистый, он мог сгоряча упечь на гауптвахту, понизить в звании, сослать из гвардии в дальний армейский гарнизон, но мог и облагодетельствовать, помочь деньгами, заступиться перед царем, если знал попавшего в опалу офицера с хорошей стороны. И из-за всего этого Михаил Павлович, несмотря на свои недостатки, все же пользовался в гвардии авторитетом. В 1824 году он женился на семнадцатилетней вюртембергской принцессе Каролине, принявшей в православии имя Елены Павловны.

В 1826 году у Михаила и его жены было две маленьких дочери – Мария и Елизавета, которым суждено было умереть в самом цветущем возрасте: Мария умерла в 21 год, Елизавета – в 19. Впоследствии несчастья продолжали преследовать Елену Павловну и дальше. Она родила еще троих детей – двух девочек и мальчика, – но одна из дочерей, Анна, и сын Александр умерли во младенчестве, и только единственная дочь – Екатерина – прожила довольно долгую жизнь, став в 1851 году герцогиней Мекленбург-Стрелицкой. Но, несмотря на эти удары судьбы, Елена Павловна не опускала руки и находила в себе силы читать и музицировать, рисовать и рукодельничать, а ее литературный салон был одним из лучших в Петербурге, и ее справедливо считали одной из образованнейших женщин в Европе. Круг общения Елены Павловны выходил за границы «большого света». Ее поклонниками, были А. С. Пушкин, И. С. Тургенев, композитор и пианист А. Г. Рубинштейн.

О великом князе Константине уже рассказано в предыдущей книге. После коронации Николая он вернулся в Варшаву к своим прежним делам. И хотя Николай стал императором, Константин, как старший в семье Романовых, продолжал занимать в ней особое место. Однако у него хватило ума безоговорочно признать себя подданным своего младшего брата, что он и делал, никогда не нарушая субординации и особенно выразительно и рельефно подчеркивая свое подчиненное положение к императору, когда им приходилось оказываться на людях.

Такою была семья Романовых в 1826 году. Точнее, так обстояло дело со взрослыми ее членами. Что же касается детей Николая и Александры Федоровны, то кроме цесаревича у них росли три маленьких дочери – семилетняя Мария, четырехлетняя Ольга и годовалая Александра. О них мы узнаем позже, когда их жизнь и их поступки станут влиять на ход дел в стране.

Новелла сто двадцать шестая
Попытки очистить Авгиевы конюшни бюрократии

Теперь же вернемся к самому императору и расскажем о том, как входил он во внутренние и внешнеполитические дела России, вернувшись после коронации в Петербург. Николай приехал из Москвы в Царское Село 5 октября 1826 года, и на следующий день прибыл в Петербург.

Три последующих дня над городом полыхали фейерверки, а в центре сверкала иллюминация, но затем все погасло, и праздник коронации кончился. А Николай с головой окунулся в будничные дела.

Он был трудолюбив и педантичен. Вставая в 5 часов утра, Николай уже до завтрака успевал управиться со множеством дел: выслушать доклады о происшествиях в столице, просмотреть фельдъегерскую почту, привезенную за ночь, на свежую голову решить дела, отложенные накануне. А затем, после развода дворцовых караулов, ехал он в один из полков, снимал пробу с солдатской каши, присутствовал на строевых занятиях, поражая всех четкостью и лихостью ружейных приемов, которые демонстрировал лучше любого старослужащего фельдфебеля, и возвращался во дворец к бумажным, государственным делам. И странно, чем глубже вникал он во все происходящее, то все более убеждался в правоте тех, кого велел он казнить, заточить в казематы и сослать в Сибирь – в правоте всех этих отечественных карбонариев, мартинистов и якобинцев, ибо чуть ли ни с каждого листа будто шептали они ему то же самое, о чем бесстрашно и прямо говорили и судьям, и ему самому, когда сам он спрашивал их почему и зачем дерзнули они на мятеж, и отчего посмели поднять преступную руку на его самодержавную власть? И когда говорили они, насколько бессильна его власть, не способная обуздать чиновничью орду, иссушившую тело народа, он считал все это злокозненными бреднями высокомерных нахалов.

Но вот их уже нет, а бумаги, привозимые со всех концов России, изо дня в день подтверждают их правоту. И каждая из этих бумаг вопиет: «Спаси, государь, огради нас, сирых детей твоих, от произвола и разорения!»

И когда Николай убедился в правоте этого, он поручил Сперанскому подумать над тем, как путем совершенствования законодательства поставить на пути мздоимцев непреодолимые препятствия и лишить их возможности красть и грабить.

Дело было передано в лучшие руки империи. Ведь Сперанский прошел всю лестницу российской бюрократии, побывав в самых разных чиновных ипостасях и хорошо знал подлинную силу и размах чиновничьего произвола. Сперанский рассказывал своим коллегам по составлению «Свода законов» о том, как в бытность его в Сибири, лишь только доехал он до границы Иркутской губернии, как перед ним предстали двое старцев, стоявших на коленях, с прошениями, которые держали на своих совершенно седых головах. Это происходило в Нижнеудинске, перед входом в канцелярию уездного исправника Лоскутова, вконец замордовавшего всех жителей уезда террором и грабежом. Лоскутов знал, что, проезжая в Иркутск, новый генерал-губернатор остановится в Нижнеудинске, и, опасаясь подачи на него письменных жалоб, приказал отобрать у жителей все чернила, перья и бумагу, собрав все это в волостных управах. И все же в тайне от Лоскутова жалобы были написаны и вручены для передачи двум старикам, которые согласились на этот поступок, почти равный самоубийству, только потому что из-за своей старости со дня на день все равно ждали смерти.

Сперанский велел жалобы немедленно прочитать вслух в присутствии сотен собравшихся вокруг него жителей Нижнеудинска. Выслушав жалобы, поддержанные дружными восклицаниями толпы, подтверждавшими их правоту, Сперанский тут же отрешил Лоскутова от должности и велел арестовать. И тут старики, все еще стоявшие на коленях рядом со Сперанским, с перекосившимися от ужаса лицами, схватили его за полы сюртука и тихими дрожащими голосами стали упрашивать не делать этого, приговаривая: «Батюшка, ведь это Лоскутов, что ты это делаешь? Ведь будет тебе от него за нас худо. Видать, не знаешь ты Лоскутова».

В Нижнеудинске Сперанский вынужден был остановиться у местного священника, в большой, многодетной семье, так как хозяевами лучших домов были чиновники – казнокрады и вымогатели, а их всех он велел арестовать, и их близкие, конечно же, не пустили бы его на постой.

В Иркутске произошло почти то же самое – самые заядлые воры были отданы под суд, а их второсортные коллеги изгнаны со службы. Чиновники-иркутяне, оставшиеся в городе, более всего жалели вторых, ибо их товарищам предстояло из благообильной Сибири перебираться в нищую Россию, которая воспринималась и теми и другими, как место ссылки. И хотя только что рассказанная история произошла еще в царствование Александра, в годы правления Николая дело ничуть не улучшилось, а даже значительно ухудшилось. Тогда популярным стало высказывание Александра I, так отозвавшегося о своих приближенных: «Они украли бы мои военные линейные суда, если бы знали, куда их спрятать, и они бы похитили у меня зубы во время моего сна, если бы они могли вытащить их у меня изо рта, не разбудив меня при этом».

Воровство процветало не только в провинции, не только в интендантстве и казенных заведениях. Даже в самом дворцовом ведомстве оно не знало предела. Когда придворный берлинский живописец профессор Франц Крюгер, написал отличный портрет Николая, император велел подарить художнику золотые часы-брегет, усыпанные бриллиантами.

Приказ был исполнен, но не полностью: часы оказались золотыми, а вот бриллиантов на них почему-то не было.

Николай узнал о случившемся, и при встрече с Крюгером сказал:

– Видите, господин Крюгер, как меня обкрадывают! Однако, если бы я захотел по закону наказать всех воров моей империи, для этого мало было бы Сибири, а Россия превратилась бы в пустыню, как Сибирь.

И так как именно государственная служба предоставляла каждому повытчику почти неограниченные возможности для наживы, то самые бесталанные, едва образованные ничтожества стремились во что бы то ни стало попасть хотя бы на самую нижнюю ступеньку Табели о рангах, значась коллежским регистратором, фискалом, архивариусом, судебным асессором. Любая ступенька давала личное дворянство, а более высокая – и потомственное и, что самое главное, – безбедную, легкую и сытую жизнь, а на старости лет и обязательную пенсию.

И потому-то опубликованная в 1846 году «Колыбельная песня» Н. А. Некрасова приобрела огромную популярность:

 
Будешь ты чиновник с виду
И подлец душой…
Тих и кроток, как овечка,
И крепонек лбом,
До хорошего местечка
Доползешь ужом —
И охулки не положишь
На руку свою.
Спи, покуда красть не можешь,
Баюшки-баю.
 

А слова «до хорошего местечка доползешь ужом» стали вскоре же крылатым выражением.

Не менее чудовищным бедствием была судебная и канцелярская волокита, когда иногда жалобщикам и тяжущимся для разрешения дела не хватало не только десятилетий, но и всей жизни. К тому же, добиваясь решения тяжбы в свою пользу – чаще всего по денежным или имущественным спорам, – они тратили все свое состояние на пошлины, гонорары писцам и нотариусам и взятки чиновникам, так ничего в конце концов и не получая взамен. Вот лишь две истории о волоките.

Двадцатипятилетний А. И. Герцен во время своей службы в канцелярии губернского правления в Вятке натолкнулся на «Дело о перечислении крестьянского мальчика Василия в женский пол». Речь в нем шла о том, что 45 лет назад пьяненький поп окрестил девочку Василием, вместо Василисы, записав ее под мужским именем в метрику. Когда подошла пора платить за «Василия» рекрутскую и подушную подати, которые платили только за сыновей, отец девочки подал прошение об освобождении от этих налогов. Однако его просьба было отвергнута на том основании, что он пропустил срок десятилетней давности. Отец пошел к губернатору, который велел произвести медицинское переосвидетельствование и одновременно начал переписку с консисторией, длившейся еще несколько лет.

Чудовищная волокита, когда очевидные дела не решались годами, заставляла некоторых чиновников прибегать к нетрадиционным методам их изучения и заключений. Так, однажды к министру юстиции графу В. Н. Панину приехал председатель одной из губернских уголовных палат и с радостью доложил, что все, числившиеся за ним дела, закончены.

– Как же вы это сделали? – спросил Панин.

– Я отдал нерешенные дела нескольким опытнейшим чиновникам, содержащимся в нашем остроге за взяточничество, подлоги и вымогательство, и они мне живо написали все, что нужно.

А теперь возвратимся в самый конец 1826 года, к тому времени, когда молодой император, только что возвратившийся с коронации, еще верил в свое всемогущество.

6 декабря 1826 года Николай направил графу В. П. Кочубею рескрипт, назначив его Председателем особого комитета, которому следовало «обозреть настоящее положение всех частей управления, дабы из сих соображений вывести правила к лучшему их устройству и исправлению». В состав этого Секретного комитета, названного по дате его образования «Комитетом 6 декабря», вошли члены Государственного совета генералы графы Толстой и Васильчиков, барон Дибич, и три статских сановника – князь Голицын, Сперанский и Блудов. Этот рескрипт появился после того, как Сперанский за неделю перед тем представил Николаю записку о том, чем следует заниматься такому Комитету. По его записке Николай предложил – «Изложить мнения: 1. что предполагалось, 2. что есть, 3. что кончить оставалось бы, 4. в изложении мыслили, что нынче хорошо, чего оставить нельзя и чем заменить». Далее Николай написал, что дело Комитета он считает «из важнейших моих занятий и обязанностей». «Комитет 6 декабря» стал первым из десяти Секретных комитетов, которые вслед затем создавались для обсуждения проектов различных реформ. Главным вопросом обсуждения был крестьянский вопрос, но так как гласность рассмотрения проблемы совершенно исключалась, то это и привело к полной неудаче их деятельности.

В то самое время, когда первый Секретный или Особый комитет начал собираться на свои заседания, Николай дал поручение тайному советнику А. Д. Боровкову – бывшему секретарю Особого комитета для следствия о тайных обществах, возглавлявшему делопроизводственную часть процесса от начала следствия до вынесения приговоров – обобщить сказанное декабристами во время следствия и суда. Секретари и писцы точно и полно записывали показания декабристов, открыто и смело рассказывавших о казнокрадстве, чиновничьем произволе, судебной волоките, взяточничестве, о язвах крепостничества, разъедавших жизни и судьбы всего населения России, но особенно тягостных для безгласных и бесправных крепостных рабов – «крещеной собственности», к которой относился каждый третий житель империи.

Читая «Свод», сочиненный Боровковым, Николай все более убеждался в необходимости для России реформ, о которых говорили на следствии декабристы. Но подсудимых было более ста, далеко не все они мыслили, как реформаторы, не все обладали государственным умом, к тому же часто повторялись, говоря одно и то же, и потому Николай назвал Боровкову четверых, наиболее ему запомнившихся, и попросил обобщить их показания.

«Свод в систематическом порядке» – так сам Боровков назвал те извлечения, которые сделал он из ответов Батенкова, Штейнгеля, Александра Бестужева и Переца. Он опустил повторы и «пустословие» и оставил главное – идеи, касающиеся исправления дел в России.

Боровков начал с того, что противопоставил первые годы царствования Александра (до 1807 г.) его последующему царствованию, когда из-за войн с Наполеоном расстроились финансы, произошло обнищание народа и надежды людей остались без исполнения. Победа в Отечественной войне ничего не дала народу. Ратники, вернувшиеся из-за границы, из освободителей России и Европы снова превратились в крепостных рабов и деспотизм, хуже прежнего, стал царствовать во всей империи. Далее Боровков указал на то, что: 1) Воспитание юношества было пронизано свободомыслием, а окружающая их действительность во всем противоречила их идеалам. 2) Законы наши запутаны и противоречивы, отчего торжествуют крючкотворы и ябедники, а бедные и невинные страждут. 3) Судопроизводство настолько многоступенчато и сложно, что порой недостаточно жизни, чтоб дождаться окончания. «К сему должно присовокупить несправедливости, злоупотребления, волокиту и лихоимство, до крайности истощающих тяжущихся». 4) Система правления государством в губерниях, в Сенате, в министерствах, в Кабинете министров занималась лишь камуфляжем недостатков, прикрываясь «высочайшими повелениями», так что «верховное правительство разсыпалось, потеряло единство и представляло нестройную громаду». 5) Жалованье чиновникам вопиюще несоразмерно – меньшинство жирует, а масса – нищенствует – «чиновники целого уезда, вместе взятые, не получают жалованья и одного надзирателя питейного сбора». 6) Взимание податей остается в совершенном произволе местного начальства, не подвергаясь ни проверке, ни учету. 7) Тяжким бременем лежат на народе дорожные повинности, доводя множество хозяйств до разорения. 8) Недоимки, которые жестоко выбивали и выколачивали, почти целиком шли в Петербург, а все остальные города «пришли в упадок, оскудели и упали духом». 9) Казенная продажа вина и соли позволила государству взвинчивать на них цены, но одновременно грабить и откупщиков и подрядчиков, отчего разорились многие знатнейшие купцы. 10) Тарифная политика привела к упадку отечественную торговлю в угоду торговле Австрии. Пруссии и Польши. 11) Военный флот сгнил в гаванях, ибо не дождался оснащения и вооружения. 12) Военные поселения, водворенные насильственно, были приняты «с изумлением и ропотом», но ничего не решили. 13) Состояния – дворяне-помещики, личные дворяне, духовенство, купечество, мещане, казенные крестьяне, удельные крестьяне – все испытывают великие тяготы и ждут от нового государя решения своей участи.