Текст книги "Воин-монах на престоле"

Барельеф с изображением бога Солнца-Митры (справа), верховного бога Добра и Света Ор(о)мазда (в центре) и бога Луны (слева)

Ознакомившись с содержанием дошедших до нас, фрагментов сочинений Ямвлиха, можно в общих чертах представить себе процесс инициации, или посвящения, царевича Юлиана Максимом Эфесским: таинственные голоса, шумы и шорохи; призывы и возгласы, приводящее в смятение; волнующая душу музыка; дурманящие воскурения; отворяющиеся сами собой двери; движущиеся тени; облака сернистого тумана, пары и ароматы; излучающие свет фонтаны, как бы оживающие статуи, взирающие на царевича, попеременно, то с угрозой, то с любовью и, наконец, улыбающиеся ему, озаренные лучистым сиянием и охваченные пламенем; громы, молнии и землетрясение, возвещающие присутствие Верховного Бога, Неизреченного, Непроизносимого, Несказанного Огня; и, как своего рода finis coronat opus[107]107
  Конец – делу венец (лат.)


[Закрыть] искусно истолковываемые речения оракулов, воскрешающие в памяти внука императора Констанция I Хлора происхождение его династии – дома Флавиев, Русых, Белокурых, Златокудрых, от столь же русого, белокурого, златокудрого бога Солнца. Именно так выглядела, скорее всего, череда чудес, сопровождавших, в рамках неоплатонических мистерий в Эфесе, явление Небесного Спасителя, призвавшего душу Юлиана к возрождению и разогнавшего застилавшего его взор дотоле тучи.

Одновременно или несколько позднее отречение царевича завершилось в митреуме, или митрее – крипте (тайном подземном святилище) культа Митры, перед изображением этого бога-спасителя, исторгающего своим жертвенным ножом живительную, плодородную кровь из раны, нанесенной им символическому быку. Этим объясняется, на взгляд автора настоящего правдивого повествования, непоколебимое мужество, проявленное Юлианом при выполнении его миссии неустрашимого защитника римской Галлии от «варваров»-германцев. Принесенные Юлианом еще до его провозглашения цезарем торжественные клятвы сделали его преданным воином Митры – бога Солнца, Правды, Верности клятвам и Договорам, особо почитаемого римскими солдатами, отождествлявшими Митру не только с солнцеликим Солем-Аполлоном-Гелиосом, но и с Марсом-Маворсом-Квирином[108]108
  В честь Квирина (чье имя происходит от древнего слова «квирис» – «копье») римляне – «сыны Квирина» – именовались «квиритами».


[Закрыть] – богом войны и военного сословия (аналогом греческого Ареса, или Арея).

При реконструкции мистической сцены, разыгравшейся в крипте Максима Эфесского, автор настоящего правдивого повествования руководствовался не только собственными догадками и предположениями. Их тождественность реальным событиям подтверждается сообщением уважаемого христианского автора, возможно, лично знавшего Юлиана в юности – уже неоднократно упоминавшегося нами святого Григория Назианзина, которое, несмотря на его несомненную предвзятость по отношению к Юлиану, в данном случае, столь же несомненно можно считать надежным, достойным доверия свидетельством:

«<…> сходил он (Юлиан – В. А.) в одну из недоступных для народа и страшных пещер (о, если бы тем же путем сошел он и во ад, прежде нежели успел столько в зле!); его сопровождал человек, знающий такие дела, или, лучше сказать, обманщик, достойный многих пропастей (вероятнее всего – «мистик» Максим Эфесский – В. А.). Между прочими видами волхвования употребляется у них и тот, чтобы с подземными демонами совещаться о будущем где-нибудь во мраке, потому ли, что демоны более любят тьму, ибо сами суть тьма и виновники тьмы, то есть зла; или потому, что они бегают благочестивых на земле, ибо от встречи с ними приходят в бессилие. Но когда храбрец наш идет вперед, его объемлет ужас, с каждым шагом становится ему страшнее; рассказывают еще о необыкновенных звуках, о зловонии, об огненных явлениях и, не знаю, о каких-то призраках и мечтаниях. Пораженный нечаянностью, как неопытный в таком деле, он прибегает ко Кресту, сему древнему пособию, и знаменуется им против ужасов, призывает на помощь Гонимого. Последовавшее за сим было еще страшнее. Знамение подействовало, демоны побеждены, страхи рассеялись. Что же потом? Зло оживает, отступник снова становится дерзким, порывается идти далее – и опять те же ужасы. Он еще раз крестится – и демоны утихают. Ученик в недоумении; но с ним наставник, перетолковывающий истину. Он говорит: «Не устрашились они нас, но возгнушались нами». И зло взяло верх. Едва сказал наставник – ученик верит, а убедивший ведет его к бездне погибели. И не удивительно: порочный человек скорее готов следовать злу, нежели удерживаться добром. Что потом говорил или делал он или как его обманывали и с чем отпустили – пусть знают те, которые посвящают в сии таинства и сами посвящены. Только по выходе оттуда и в душевных расположениях, и в делах его видно было беснование, и неистовство взоров показывало, кому совершал он служение. Если не с того самого дня, в который решился он на такое нечестие, то теперь самым явным образом вселилось в него множество демонов; иначе бы напрасно сходил он во мрак и сообщался с демонами, что называют они вдохновением, благовидно превращая смысл слов» («Слово IV, первое обличительное на царя Юлиана»).

Необъяснимые шумы, отвратительные запахи, пламенные духи этой «колдовской пещеры», несомненно, входили в реквизит «ведьминой кухни», средств обмана зрения, слуха и обоняния, используемый «мистиком» Максимом (видимо, пришедшим, еще за тысячу «с гаком» лет до основателя римско-католического ордена иезуитов Игнатия Лойолы, к твердому убеждению, что «цель оправдывает средства»), как своего рода «ложь во благо», в мистериях практикуемой им мистической теургии.

Ливаний, бывший, по своим взглядам, кем угодно, но только не мистиком, в своем «Надгробном слове Юлиану» упомянул никомидийские оракулы лишь мимолетно и косвенно, в связи со значением обрядов и символов, используемых Максимом:

«Как-то, сойдясь с людьми, изучившими Платона, и услыхав о богах и божествах и тех, кто действительно создали весь мир и блюдут его, и о том, что такое душа, и откуда она явилась, и куда она уходит, что ее низвергает в погибель и что возвышает, что тянет ее вниз и что поднимает в высь, что для нее оковы и что свобода, и как возможно одного избежать, другого достигнуть, он омыл соленую влагу слуха пресною водою речи и, истребив все прежнее празднословие, ввел в душу, взамен его, красоту истины, как бы в какой-либо великий храм статуи богов, прежде оскверненные грязью».

В конце сочиненной им самим притчи Юлиан – чтобы дать представление о видениях, побудивших его возвратиться к культу старых, «отеческих» богов – вложил в уста бога Солнца – Высшего из богов – вдохновенные слова: «Из любви к твоим предкам мы возжелали очистить твой род. Помни о том, что ты обладаешь бессмертной душой, происходящей от нас; помни о том, что ты сам станешь богом, если последуешь за нами, и вместе с нами узришь лицом к лицу нашего (то есть – и своего – В. А.) отца».

Возможно, в этом – ключ о всему и объяснение всего, включая темные по смысл речения никомидийских неоплатонических оракулов, столь смутившие душу последнего из Вторых Флавиев. Вошедшие к царевичу в доверие новые соратники по теургическим мистериям, его сотаинники, вероятнее всего, без устали твердили Юлиану, в более или менее завуалированной форме, следующее: «Подумай о том, сколь велика угроза, нависшая над империей, сколь тяжелы испытания, выпавшие на долю твоей, правящей этой империей, династии! Все это потому, что истинный бог, непобедимый бог Солнца, спаситель, осыпающий дарами своего великодушия Вселенную, тот, чьи слава и величие открывается нашим очам повсюду, он, сотворивший лето и зиму, животных и растения, правящий хором звезд и управляющий божественной гармонией сфер, владыка мира, Гелиос – презрен, а сонм его жрецов – гоним. Но кто же сам ты, низведенный достойным лишь презрения гонителем до уровня ничтожного прислужника низшего священства? Последний отпрыск божественной династии, которой предсказано владеть наиславнейшим скипетром верховной власти над подлунным миром! Ты, чья душа снизошла на эту землю с искрой божественного огня, который есть владыка жизни, отец видимого Солнца! Око бога почиет на тебе. Надейся, верь и знай, что недалек тот день и час, когда он призовет тебя спасти эллинство и империю!»

Gutta cavat lapidem, как говорили древние римляне, «капля точит камень». Язычники-энтузиасты неустанно, день и ночь, напоминали Юлиану о его «солнечном» происхождении.

Глава тринадцатая
Апостасия

После провозглашения отпавшего от христианства Юлиана августом всей Римской «мировой» державы среди его подданных сразу же появилось множество отступников от Христовой веры. Причем далеко не все из них были честолюбивыми придворными и карьеристами, всегда держащими нос по ветру. Верность и истинность библейского монотеистического учения, требовавшего безоговорочной веры в единую сверхъестественную силу, была недоказуема рациональными, научными, рассудочными методами (не случайно светоч христианства, отец церкви Тертуллиан Карфагенский подчеркивал: «Верую, ибо нелепо!»). Поскольку же политеизм, при его правильном истолковании, казался вполне совместимым с рациональным познанием, достаточно было прилива сомнения в вере, чтобы вновь склонить и возвратить умы людские к многобожию. Основная масса населения Римской империи все еще испытывала к изображениям старых богов чувства, граничащие с их почитанием. В обнаруженной в Египте археологами греческой надписи описываемой эпохи говорится о приверженце христианского учения, посмотревшем на статую языческого солнечного бога Ам(м)она («небесного отца» кумира Юлиана – Александра Македонского, о чем еще, надеюсь, не забыл глубокоуважаемый читатель!) с сочувствием, воспринятым им самим, как греховное и потому достойным не менее сурового осуждения, чем «совершенное по всей форме» отречение от христианства. Еще в 380 году православный август Феодосий I Великий, последний воссоединитель Римской «мировой» империи, был вынужден принять законодательные меры против своих подданных, отрекшихся от веры в Христа или не желавших принять эту спасительную веру. После землетрясений или иных стихийных бедствий все жители пострадавших от них городов или областей нередко спешили к крестильной купели и все поголовно крестились. Но, стоило угрозе миновать, они тотчас же забывали о своем крещении. Один христианский епископ, чрезвычайно озабоченный и удрученный столь прискорбным маловерием столь многочисленных отступников от правой веры, называл их «снабженными печатью, но пустыми мешками». С другой стороны, Фемистий свидетельствовал, что многие язычники принимали крещение лишь для вида, из страха перед христианскими властями.

Благочестивые люди той эпохи, в своем стремлении обеспечить себе вечное спасение, пытались добиться благосклонности как можно большего числе божеств, помогавших душам усопших при восхождении на небеса. По этой причине они стремились пройти как можно больше посвящений, или же инициаций, в самые разные культы (чтобы, не дай бог, никого из богов не обидеть!). Надгробная надпись IV столетия донесла до нас, более-менее просвещенных и по большей части скептически настроенных людей XXI столетия, весьма примечательный диалог между неким верховным жрецом и его супругой: в нем идет речь о том, что для подлинно благочестивого и набожного верующего недостаточно исповедовать одну единственную религию, и что желающий приблизиться к истинному богу и обрести за гробом истинное благо не должен пренебрегать ни одним из видов упражнений в благочестии. Эту потребность услужить, по возможности, всем высшим силам, какие только есть, испытывали даже тщательно и правильно наставляемые в вере христиане, вынужденные, в итоге, идти на компромиссы, несовместимые, строго говоря, с правоверием. Этим объясняется большое число случаев «шаткости в вере», колебаний в христианских кругах в период смены веры Юлианом и многочисленные случаи обращения в самые разные веры. Дальше у нас еще пойдет речь о весьма двусмысленной позиции одного христианского епископа, тайно поклонявшегося богу Солнца; а церковные историки сообщают о псалмопевце Аполлинарии, вызвавшем недовольство своих единоверцев-христиан тем, что он внимал на оккультных церемониях гимнам Дионису, и тем, что, с целью вытеснить светское (в те времена – все еще исключительно языческое) чтение, перелагал библейские сюжеты в гекзаметры, составляя из них христианские трагедии, комедии и гимны… Еще одним примером, хотя и относящимся к более позднему времени, служит упомянутый выше Синесий, друг Гипатии. Он был поначалу адептом неоплатонических мистерий, а позднее согласился возглавить христианскую церковь Кирены (впоследствии – Пентаполиса, сегодняшней Барки) лишь при том условии, что ему будет дозволено и впредь признавать определенные догмы своего прежнего вероисповедного сообщества и следовать им. Так что в отказе Юлиана от новой, христианской, веры и его возвращении к вере старой, языческой, необычным был лишь высокий сан вероотступника (или, если угодно – ренегата).

В этом плане ученик Ямвлиха был во многом отражением своего времени. Подобно немалому числу своих современников, Юлиан искал прибежища и спасения не в какой-нибудь одной, но в многочисленных инициациях. Предприняв впоследствии отчаянную попытку консолидировать, сплотить, спаять воедино духовными скрепами вверенную его попечению высшими силами империю, он сделал это не только по со-обряжениям государственной пользы – знаменитого римского ratio status – но и ради спасения собственной души.

Император-философ Марк Аврелий Антонин на римской золотой монете-аyрее (аврее)

Примером ему служил державный стоик Марк Аврелий – философ-воитель на римском престоле. Юлиан стремился подражать ему в его высоких представлениях о чувстве долга, в строгости нравов, простоте и мягкосердечии; однако Юлиан, в отличие от своего образца, не довольствовался счастьем стоической жизни в соответствии с природой и добродетелью. Никогда ему не пришло бы в голову молиться так, как молился император Марк Аврелий, писавший в своем знаменитом сочинении «К самому себе», известном также как «Наедине с собой» и «Размышления»: «Мир! Все, что гармонирует с тобой, пристало и мне, и ничто для тебя заблаговременное и для меня не наступает слишком рано или слишком поздно. <…> Итак, проведи этот момент времени в согласии с природой, а затем расстанься с жизнью так же легко, как падает созревшая олива: славословя природу, ее породившую, и с благодарностью породившем ее древу».

Юлиану же была абсолютно чужда сама мысль о необходимости подчинения роковому, предопределенному судьбой, ходу событий. Его мысли не были заняты царством мира сего и красотой его упорядоченного устройства. Многие его сочинения заканчиваются призыванием бога. В них всегда идет речь о необходимости заботиться о своей будущей судьбе заранее, до перехода из этого, низшего, мира, в иной, высший мир.

Апостасию Юлиана, совершившуюся под влиянием неоплатоников-теургов, следует понимать, в первую очередь, как решительный разрыв с прошлым, как поступок «сжегшего все свои корабли» мистика (безо всяких кавычек!), польстившегося на обещание бессмертия в царствии небесном и прельщенного видениями, сулящими неземное блаженство. Однако, для правильного понимания всей совокупности влияний и факторов, приведших к его отступничеству и обращению в неоплатоническую веру, необходимо уяснить себе, что наш царевич был не только мистиком, но и, в то же время, человеком действия, «державником» с активной жизненной позицией, серьезно озабоченным не только спасением своей души, но и судьбами государства.

Император-стоик Марк Аврелий Антонин

Сам Юлиан повествует в сочиненном им мифе, носящем характер хотя и аллегории, но аллегории чрезвычайно прозрачной, об истории своего сверхъестественного призвания, вернувшего его в лоно язычества. Он сообщает, что боги развернули перед ним грандиозную и устрашающую картину бедствий и страданий, постигших Римскую империю вследствие принятия ею подрывной по своей сути религии, ниспровергающей все основы прежнего мира, с намерением призвать его, Юлиана, своего отпрыска и избранника, стать спасителем этого мира. Не может быть сомнений в том, что примирение царевича-энтузиаста с верой его иллирийских предков-солнцепоклонников и пробуждение его политического честолюбия были тесно связаны между собой. Будь это не так, зачем бы он столь тщательно скрывал свои новые религиозные пристрастия? Юлиан обладал пламенным темпераментом, легко ведущим к мученичеству. Да и вообще, действиям и внутренним установкам его отважной, бойцовской натуры недоставало скорее разумной сдержанности, чем исповеднического мужества.

Однако не был ли возврат к язычеству с целью спасения Римской «мировой» империи заведомо и очевидно безнадежной, заранее проигранной игрой? Задаваясь этим вопросом, не следует давать ввести себя в заблуждение известным нам, людям XXI века, исходом той давней борьбы, шансы участников которой в то время были еще совершенно неясными. Дерзновенное намерение, овладевшее помыслами Юлиана и увлекшее его в итоге на путь погибели, представлялось язычникам его эпохи столь соблазнительным и, главное, столь легко осуществимым, что оно, со времен Магненция, еще на протяжении не менее чем двух столетий служило поводом к непрерывно повторявшимся попыткам совершить «религиозную контрреволюцию». Вскоре после гибели Отступника в бою с внешним врагом империи дали увлечь себя на путь Юлиана аналогичному честолюбию очередные ревнители «отеческого родноверия»: вначале – двоюродный брат изменившего Христовой вере августа Прокопий, а затем – молодой Феодор. За этими неудачными попытками «языческого реванша» последовало покушение римского полководца Луция (Лукия) на жизнь августа Феодосия Великого с целью восстановления культа старых богов; затем под знаменами язычества подняли мятежи против верховной римской власти узурпаторы Евгений, Максим и Анфимий (Антемий) – в Италии, Пампрепий и многие другие ревнители веры в «отеческих» богов – в Египте. Все они вынашивали планы контрудара по все более распространявшемуся и укреплявшемуся христианству. Фактам этих многочисленных, почти не прекращающихся языческих мятежей не следует особо удивляться. Эллинизм, греческий мир, предоставлял всем желающим вернуть ему мировое господство, великое множество поистине бесценных, так сказать, подручных средств. Даже христианские императоры – вплоть до Феодосия I – считали необходимым относиться к эллинистическому движению с возможно большим уважением и тактом.

Во многих областях Римской империи, прежде всего – на ее Западе, христианство и к середине IV века смогло добиться не слишком впечатляющих успехов, и большая часть населения относилась к новой религии равнодушно или отрицательно. Из писем Ливания со всей очевидностью явствует, что в кругах состоятельных семейств, отдававших своих отпрысков в обучение к риторам, число и влияние христиан было весьма незначительным. Долгое время высшие административные посты оставались в руках языческих вельмож. Еще в пору правления Константина I Великого цезарь, направленный равноапостольным царем в Галлию, обнаружил там целые ведомства и гарнизоны, в которых (как и в самой провинции) идолопоклонники были в большинстве. Особая ирония судьбы заключалась в том, что Юлиан, ярый протагонист эллинистической идеи, был вынужден в своей борьбе за восстановление старой веры в своих правах опираться главным образом на латинскую часть римского мира. Но чего бы он смог добиться без своих преданных галлов (или, точнее, галлоримлян)? Они были одновременно самыми отважными соратниками молодого цезаря в его военных походах и его самой надежной опорой в борьбе против распространения евангельского учения.

Состояние, в котором пребывала в описываемое время христианская церковь, было, как на грех, таким, что могло вызвать или усилить у всякого уважающего себя государственного деятеля, да и вообще государственно мыслящего человека – подобного Юлиану «державника» – лишь осуждение и чувство отвращения. Арианская ересь ее разделила и расколола надвое. Анафемы сыпались градом, летя, подобно смертоносным стрелам, в обоих направлениях. Кафолики-никейцы не были едины и между собой, епископы ожесточенно оспаривали друг у друга кафедры, и смута, вызванная ересями, усугублялась еще и последствиями схизмы.

У Юлиана это поистине удручающее положение церкви вызывало все большее возмущение, тем более, что он все дальше отдалялся от веры своих детских лет и все чаще взирал на церковь Христову глазами враждебного ей критика. В нем все больше крепло убеждение, что церковь – ненадежная союзница империи, в силу своей несговорчивости, склочности, драчливости и склонности к беспорядкам. Объединившись с нею в свое время, август Константин I Великий, по мнению его усвоившего себе критический образ мыслей племянника Юлиана, никаких реальных улучшений в положении Римской державы не добился, а скорей наоборот.

Исследователи не раз задавались вопросом, не было ли отступничество осиротевшего, по милости Констанция II, Юлиана следствием ненависти царевича-сироты к своему венценосному притеснителю? Думается, у Юлиана, наверняка, одновременно с отвращением к религии его первых учителей не могло не возникнуть и чувства возмущения неусыпным и мелочным надзором, установленным над ним по воле подозрительного императора. Однако не следует забывать, что севаст-христианин Констанций II был арианином. Чтобы досадить или даже навредить ему, Юлиану было бы гораздо проще принять во внутрицерковном споре между христианами разных толков сторону враждебной арианам (и, соответственно – враждебной также покровительствующему последователям Ария императору Констанцию II) православной, кафолической партии Афанасия – архиепископа Александрийского, подвергавшегося гонениям со стороны защитников арианства, проведшего двадцать из сорока шести лет своего епископства в заточении, но так и не отказавшегося от своих религиозных убеждений… Нет, перемена веры Юлианом была слишком уж истовой и страстной, чтобы ее можно было объяснить одним только чувством неутоленной мести…

Не было также недостатка в утверждениях, что постигшая Юлиана «вероисповедная катастрофа», крушение веры царственного сироты в Распятого Спасителя, произошла вследствие крайне односторонней, примитивной и схематичной формы его наставления в вере священниками-арианами, чья сухая, бездушная и буквоедская манера помешала им открыть отроку, донести до него всю несказанную, живую красоту достойной восхищения реальности Священного Писания.

Столь негативная оценка арианских законоучителей и их преподавательских талантов, в свою очередь, грешит явной односторонностью, игнорируя тот несомненный, многократно засвидетельствованный исторический факт, что из рядов ариан вышло немало красноречивых провозвестников и проповедников Евангелия – вроде крестителя готов Вульфилы-(В)ульфиласа и многих других, о которых уже шла речь выше. Не подлежит сомнению то, что рационалистическое направление мышления, характерное для еретиков-ариан, побуждало их к чтению и изучению сомнительных, с точки зрения христианского правоверия, книг, как и то, что и Юлиан в свое время в Макелле, кажется, впервые в своей жизни именно в библиотеке арианского епископа Георгия обнаружил сочинение о причинах неверия, использованное им впоследствии в своем собственном сочинении «Против галилеян». Тем не менее, как любовь Юлиана ко всему греческому, так и его вызванное чтением подобной сомнительной литературы «шатание в вере», вероисповедное потрясение и, наконец, полное, крушение его веры в Христа могли способствовать его отступничеству лишь косвенным образом. И, наконец, не следует искать истинную причину его апостасии в ее полемическом обосновании, содержащемся в антихристианских сочинениях Юлиана. Он написал эти сочинения в последние годы своей жизни и при работе над ними опирался в большей степени на труды своих полемизировавших с христианами литературных предшественников – Цельса (Кельса) и других – чем на собственные воспоминания о своих первых сомнениях в истинности христианской веры.

Философ Сократ, учитель Платона

Юлиана возвратили в лоно язычества отнюдь не возмущение скептика-вольнодумца вроде прозванного впоследствии «Вольтером Древности» Лукиана Самосатского, не бунт неверующего «афея» против насильно навязываемых ему церковных догматов, не представление о христианских священниках как о коварных обманщиках. Отнюдь не мятеж возмущенного разума, здравого смысла сделал Юлиана врагом христианства и ослабил, а затем и разорвал его связи с верой в Распятого Спасителя. Он последовал мистическому призванию, когда решился восстановить культ старых богов в качестве государственного, проявив тем самым послушание божествам, хранившим и защищавшим его предков и империю. Он следовал их голосам, им он полностью доверял и служил всем сердцем. Будь Юлиан подвергнут пристрастному допросу на предмет его религиозных убеждений, будучи спрошен: «Како веруеши?», он произнес бы свой собственный «символ веры», подобно тому, как произносили его христианские мученики – перед лицом своих гонителей, призвавших их на суд совести.

Страстное и безоглядное восхищение греческой литературой и философией наверняка вселило в Юлиана, заронило ему в душу определенное пренебрежение и даже презрение к скромной простоте Евангелий и яростному неистовству ветхозаветных пророческих книг. Он испытывал то же самое отвращение, которое мы впоследствии находим у гуманистов эпохи европейского Ренессанса, отказывавшихся читать Библию, поскольку она была написана не на классической – «золотой» цезаревой и цицероновой или хотя бы «серебряной» петрониевой и тацитовой – а на «плохой», «простонародной», «вульгарной» латыни (не зря же латинский перевод Священного Писания, сделанный блаженным Иеронимом Стридонским, именуется «Вульгатой»).

В эпоху Юлиана многие христиане занимались переложением повествований о жизни Иисуса в диалоги по образцу сократических, надеясь сделать их, таким образом, более привлекательными для чтения образованными людьми. Но Юлиан считал немыслимым и непостижимым, чтобы человек, читавший диалог Платона «Тимей», мог принимать на веру нелепые выдумки, невежественные побасенки и детские сказки, которыми Моисей потчевал своих слушателей и читателей.

В действительности Юлиан своим вероотступничеством полностью, безоговорочно поставил себя на службу делу эллинизма, то есть безусловной поддержке грекоримской культуры. Он, видимо, предчувствовал (хотя и боялся в это поверить), что человечество, привлеченное новым идеалом, вот-вот откажется от бесценного, уникального культурного и духовного наследия, не отдавая себе отчета в том, действительно ли отказ от этого наследия необходим и неизбежен. Политеизм, восстановление в своих правах и сохранение которого он поставил себе целью обеспечить, во что бы ни стало, был всего лишь разновидностью неоязычества, сопряженного Юлианом со многими немаловажными элементами христианства, хотя он не желал этого признать, выдавая свою религиозную химеру за возвращение в Золотой век Античности, если не в Золотой век человечества, о котором писал в своей поэме «Труды и дни» бессмертный Гесиод. Говоря о противоречиях между новой и старой религией – Юлиан называл их противоречиями между галилеянами и эллинами – он противопоставлял безмерную (а ведь «во всем должна быть мера», пан метрон аристон!) жажду новизны разумной приверженности традициям. Это благоговейное отношение к традициям, именуемым им «делом предков», Юлиан вменял в обязанность всем и каждому, неустанно напоминая всем и каждому об этом день и ночь. Видимо, им всецело владело и двигало чувство, вселить которое в него или пробудить которое в нем (если это чувство дремало в сознании или подсознании Юлиана, так сказать, на генетическом уровне) постарались наставники-неоплатоники еще в Никомидии и в Эфесе.

Назвав Юлиана Отступником, недруги стремились подчеркнуть его недостоинство, заклеймить его как «дезертира», изменившего собственному знамени. Сам же он считал себя вправе бросить аналогичное обвинение своему венценосному дяде августу Константину I Великому. Ибо в глазах Юлиана не было ничего более презренного и недостойного, чем отказ от духовного наследия отцов, своих добродетельных предков.

Сегодня, в XXI веке, по прошествии более чем полутора тысячелетий, история отступничества Юлиана может показаться абсурдной, нелепой лишь тем, кто не способен в ней увидеть ничего кроме провала безнадежных усилий императора и торжества, триумфа церкви, прославляемого на все лады ее защитниками как постоянно возобновляющееся чудо. Будь это иначе, христиане той далекой эпохи не выступали бы столь страстно, сопротивляясь его попытке, и не прилагали бы таких усилий в своем стремлении представить ее сплошной ошибкой, от начала до конца, упорство их попыток сделать это вероотступничество предметом презрения, доказывает, сколь важно было для них не допустить попыток его повторения, чтобы у Юлиана не нашлось подражателей (хотя, как нам же известно, подражатели все-таки находились).

В поведении Юлиана церковь больше всего возмущало то обстоятельство, что он не желал позволить античной литературе разделять форму и содержание, что он был готов дать доступ к эллинской культуре, образованности, только тем, кто исповедовал древнюю веру в богов греческой мифологии. «Почему лишь ты один должен иметь право называть себя эллином?» – гневно вопрошал его Григорий Назианзин, не признававший за своим бывшим соучеником по Афинской высшей школе присвоенного тем себе и своим последователям-неоэллинистам исключительного права на греческую мудрость и на греческое красноречие. Но Юлиан уже заранее ответил на этот вопрос. Он называл всех, призывающих восхищаться красотами Гомера, но одновременно видящих в величественных и великолепных сказаниях поэта об олимпийских богах лишь отвратительные заблуждения, бесчестными обманщиками.

При дальнейшем прослеживании перипетий трагической жизни Юлиана причины его отступничества от христианской веры становятся все более ясными и понятными. Лишь крайне узколобый и пристрастный критик может истолковывать его как крайнее выражение эксцентричного поведения «философа на троне».

Неоплатонический дух Плотина, Порфирия и Прокла утвердил Юлиана в мысли и чувстве, что язычество способно удовлетворить глубочайшие душевные потребности мыслящего человека, исполненного твердой решимости в роковой час согреть своим дыханием готовых к бегству от новой веры старых богов, попытавшись вдохнуть в них новую жизнь – даже ценой своей собственной жизни…