Текст книги "Воин-монах на престоле"

Глава шестнадцатая
Убиение цезаря Галла

Цезарь Флавий Клавдий Констанций Галл (таково было его полное имя) зарекомендовал себя в Антиохии, прямо скажем, не слишком хорошо, хотя поначалу ему сопутствовала удача. Сводному брату Юлиана удалось положить конец разбойничьим набегам непокорных римской власти горцев-исаврий-цев в Киликии, подавить очередное восстание неугомонных иудеев (пролив при этом много крови) и с помощью своих войск держать в узде воинственных персов. Однако этими успехами Галл был обязан не собственным военным дарованиям, а своим опытным военачальникам, данным ему в помощь его венценосным двоюродным братом и тестем – благочестивым императором Констанцием II. Сам по себе Галл был совершенно неспособен принять никакое мало-мальски разумное решение. Его властная супруга, высокомерная и жестокая Констанция, оказывала крайне дурное влияние на мужа, оказавшегося типичным подкаблучником и позволившего жене беспрепятственно установить в Антиохии – от его, цезаря Галла, имени – прямо-таки террористический режим, державшийся на массовых казнях (о чем свидетельствуют историки – в частности, Аммиан Марцеллин и Иоанн Зонара). Впрочем, Галл и сам был не многим лучше своей супруги, зарекомендовав себя как беззастенчивый в средствах, легкомысленный и стремящийся к наслаждениям человек, использующий свою власть лишь для того, чтобы наверстать все, что упустил по воле суровой судьбы в лице августа Констанция II. Галл был страстным любителем кровавых цирковых боев гладиаторов и бестиариев, а также конских бегов (порой – не менее кровавых). Ночами Галла часто видели разгуливающим, по примеру недоброй памяти принцепсов Гая Калигулы и Клавдия Нерона, переодетым в простое платье, в компании крайне сомнительных личностей, по освещенным фонарями почти до яркости дневного света улицам Антиохии, подслушивающим болтовню (о себе и не только о себе) горожан в харчевнях и борделях-лупанарах, проверяя достоверность поступавших к нему регулярно доносов.

Цезарь Галл, брат Юлиана, в «Хронографе» 352 года

Очень скоро у Талассия, префекта претория Востока, появились все основания направлять в тайную канцелярию августа Констанция II один неблагоприятный отчет о поведении его двоюродного брата, «молодого, да раннего», бесшабашного и явно «безбашенного», за другим. Эти отчеты очень беспокоили севаста Констанция, подозревавшего столь странно и предосудительно ведшего себя, неизвестно с кем и для чего встречавшегося тайно по ночам, когда всем порядочным людям положено спать, цезаря Галла в заговорщических замыслах, и потому начавшего, под разными, более или менее благовидными, предлогами отзывать как можно больше подчиненных Галлу войск. Одновременно коварный василевс писал Галлу, стремясь усыпить его бдительность, преувеличенно дружелюбные письма, всячески зазывая (если не сказать – заманивая) своего заместителя и представителя на Востоке в столицу римского Запада – Медиолан (сегодняшний итальянский Милан – Рим на Тибре уже давно, со времен административной реформы Диоклетиана, был не фактической, а лишь, так сказать, культурной, столицей империи) обсудить по-братски и по-дружески насущные вопросы управления империей. Галл, подспудно чуявший недоброе, под разными предлогами отнекивался, ссылаясь на сохраняющуюся персидскую угрозу, требующую его непременного присутствия в «Невесте Сирии». Определенный резон в доводах Галла имелся (персы один раз уже разорили Антиохию и норовили повторить ее разорение).

Но вот верноподданный доноситель и информатор императора Талассий в одночасье отдал душу Богу (ибо был христианином). На место умершего префекта Востока был назначен некий Домитиан, или Домициан – человек, явно лишенный придворного лоска, если не сказать – неотесанный чурбан, грубый солдафон (или, на языке просвещенных китайцев описываемой эпохи – «варвар, не знающий церемоний»), чье вызывающее поведение приводило Галла и его жену Констанцию день ото дня во все большую ярость. Не удивительно, что вскоре новый префект пал, вместе со своим квестором Монтием, или Монцием, жертвой ярости воинов Галла, связавших им обоим ноги веревками, чтобы затем проволочь их корчащиеся в конвульсиях тела по улицам города, растоптать их и бросить в полноводную реку Оронт. За этим совершенным с санкции и одобрения цезаря Галла убийством последовало еще много других в том же роде.

Август Констанций II принял твердое решение привлечь строптивого и непредсказуемого, грозившего выйти из-под контроля цезаря к суду, однако внешне продолжал вести себя осторожно и лицемерно. В очередном чрезвычайно любезном и вежливом письме севаст пригласил Галла посетить его, прихватив с собой супругу, его, севаста, горячо любимую сестру Констанцию, по которой он, август Констанций, так соскучился. Констанция, понадеявшись на то, что сможет повлиять на своего августейшего брата в благоприятном для себя и своего супруга смысле, решила сопровождать Галла. Однако сразу же по пересечении границы Вифинии сестра августа Констанция скоропостижно скончалась от внезапного приступа жестокой лихорадки. Ее бренные останки были доставлены в Италию, где упокоились в мавзолее неподалеку от Рима на Тибре, по сей день носящем ее имя. Впоследствии мавзолей Констанции стал местом паломничества, ибо сестра августа Констанция II была прославлена церковью в лике святых. Посетителям современных музеев Ватикана хорошо знаком порфировый саркофаг этой необычной святой, пролившей при жизни больше человеческой крови, чем целая стая хищных зверей.

Саркофаг Констанции (Коне тантины, Константинианы), сестры августа Констанция II, жены цезаря Галла

Внезапно овдовевший Галл тупо и покорно подчинился своей судьбе (или, точнее – Божьей воле, ведь он был, в отличие от Юлиана, верным сыном христианской церкви). Впавший в немилость цезарь, чувствуя себя пойманным, как рыба – на крючок удильщика, вытягивающего свою добычу из воды медленно и осторожно, чтобы не оборвалась леска, а, выражаясь слогом Аммиана Марцеллина – бросившись в пламя из страха перед дымом, отправился в Италию. Проездом через Константинополь он не упустил возможности насладиться своим любимым зрелищем – скачками на ипподроме, возложив при этом, при всем честном народе, венок на голову возницы-победителя. Бдительные доносчики не замедлили сообщить августу Констанцою об этом очередном непростительном промахе, допущенном его заместителем. Благоверный август усмотрел в этом очередное доказательство стремления Галла присвоить себе прерогативы верховного правителя империи. Отныне у императора Констанция II не оставалось никаких сомнений в том, что цезарь Галл готов любой ценой завоевать симпатии толпы, чтобы затем склонить ее к мятежу и, воспользовавшись смутой, захватить власть над всей Римской «мировой» державой. С этого момента молодой цезарь оказался под усиленной охраной. Его дальнейшее путешествие напоминало транспортировку приговоренного к смерти государственного преступника под конвоем к месту казни.

В Петовионе (ныне – Птуй), городе в провинции Норик (на территории современной Словении), дворец, в котором разместился сводный брат Юлиана, был окружен вооруженной стражей. Вечером в покои Галла ворвался начальник его собственной личной охраны – комит доместиков-протекторов – Барбатион, или Барбацион, облачивший опального цезаря, вместо порфиры, в тунику и плащ простого воина и доставивший его в обычной повозке во Фланону (Фьянону) близ Полы в Иллирии – туда, где сорока годами ранее был казнен другой цезарь – Крисп, старший сын августа Константина I Великого. Пока обреченный на заклание Галл ждал в темнице решения своей судьбы, терзаемый и мучимый страшными видениями скорого конца, прибыли старший камерарий (или кувикулярий, а по-нашему, по-русски – ключник) евнух Евсевий (давний недоброжелатель Галла, опасавшийся влияния молодого цезаря на августа, возраставшего в ущерб его, Евсевия, собственному влиянию на римского самодержца, бывшему дотоле почти безраздельным) и командир лейб-гвардейского подразделения арматуров военный трибун Маллобавд (судя по своем «типично римскому» имени – служилый германец), получившие от императора Констанция II приказ подвергнуть Галла строгому допросу обо всех совершенных по его приказу в Антиохии убийствах и прочих беззакониях., Бледный от страха обвиняемый едва нашел в себе силы заявить, что совершил все поставленные ему в вину злодеяния по настоянию своей жены Констанции, сестры Его Вечности – божественного августа Констанция II. Когда тому сообщили об этой попытке Галла, спасая себя, запятнать честное имя его, августа, возлюбленной сестры, он пришел в неописуемую ярость, усмотрев единственный выход к спасению самого себя в устранении столь гнусного клеветника. Севаст Констанций тотчас же отправил во Фланону своих приближенных – Серениана, Пентадия и Аподемия – с приказом немедленно привести смертный приговор в исполнение. Цезарь Галл, подобно простому разбойнику с большой дороги, был, со связанными за спиной руками, поставлен на колени и обезглавлен ударом меча. Казнь свершилась в конце 354 года. Аподемий снял с еще неостывшего трупа сводного брата Юлиана обувь (видимо, полагавшиеся цезарю по должности расшитые золотом пурпурные башмаки – ведь о том, что при аресте развенчанного Галла заставили переменить не только платье, но и обувь, историки не упоминают), загоняя в бешеной скачке взмыленных коней, поспешил из Фланоны в Медиолан, где пребывал императорский двор, вошел в покой, в котором Констанций II проводил совещание, и бросил башмаки к ногам благоверного августа в подтверждение того, что казнь Галла действительно совершилась. Sic transit gloria mundi…

Таков был, если верить сообщениям современников, жалкий конец цезаря Флавия Клавдия Констанция Галла, которому на момент казни не исполнилось еще и тридцати. До сведения Юлиана были доведены все подробности этого трагического события, так взволновавшие его, лишившегося вот уже двенадцатого близкого родственника, что ему часто являлся в кошмарных видениях безголовый труп его злосчастного сводного брата. Долгое время эти видения наполняли душу Юлиана мрачными предчувствиями его собственного печального конца.

Глава семнадцатая
Экскурсия по храмам Илиона

 
Так, под сияющим солнцем и твердью небесною звездной
Сколько ни зрится градов, населенных сынами земными,
Сердцем моим наиболее чтима священная Троя,
Трои владыка Приам и народ копьеносца Приама.
 

(Гомер. «Илиада»).

В час казни Галла его сводный брат Юлиан также получил от блаженного (по выражению самого Юлиана) императора приглашение посетить его в Медиолане. Подобно Галлу, Юлиан также оказался мгновенно окружен усиленной вооруженной охраной – разумеется, исключительно ради обеспечения его же безопасности. Тем не менее, приставленные Юлиан конвоиры – по крайней мере, в начале поездки в Италию – следили за своим царственным подконвойным не слишком строго. Во всяком случае, царевичу даже было дозволено во время одной из остановок по пути в Медиолан посетить – так сказать, в качестве туриста, знаменитый город, воспетый Гомером. В одном из сохранившихся до наших дней писем Юлиана содержится описание этого достойного упоминания визита в прошлое.

В ту пору город Илий, или Илион, еще не деградировал до позднейшего уровня жалкого скопища хижин-развалюх и руин у склона холма, получившего впоследствии турецкое название Гиссарлык (или, по-нашему, по-русски – «Крепость»). Во времена Юлиана Илион располагался на большой, тогда все еще исправной, римской дороге, проходившей вдоль берегов Геллеспонта и Пропонтиды. Его стены и башни еще возвышались над развалинами древней Трои, и память о его славном прошлом еще не померкла на берегах рек Скамандра и Симоэнта. когда вечер нисходил на печальную Троадскую равнину, скрывавшую в своих недрах прах бесчисленных героев, павших на ней, если верить поэмам Гомера, сердца пастухов, гнавших по ней свои стада, охватывал священный трепет, ибо им грезились тени оставшихся без достойного погребения ахейцев и троянцев.

Время от времени высокопоставленные особы, включая венценосцев, совершали паломничество в Илион. Нам известны имена многих эллинистических царей и римских императоров, посещавших это место древней эллинской и в то же время римской военной славы (ведь осаждавшие Трою-Илион гомеровские «меднобронные» ахейцы считались предками позднейших греков, а гомеровские же «пышнопоножные» троянцы – предками позднейших римлян), чтобы поклониться праху славнейшего из гомеровских героев – Ахилла, которому засвидетельствовали свое почтение не только Александр Великий, Адриан и Каракалла, но и, скажем, персидский «царь царей» Ксеркс Ахеменид, хотя последний и воевал с греками (впрочем, в армии и флоте Ксеркса служили азиатские греки-ионийцы; да и в армии главного врага Александра Македонского – персидского «царя царей» Дария III Кодомана – служило не меньше греческих наемников, чем в армии воевавшего с ним Александра), а также друга Ахилла – Патрокла – и второго по силе, после Ахилла, ахейского героя – Аякса Теламонида. Примерно в то же время, когда родился Юлиан, император Константин Великий, выбирая наиболее подходящее место для столицы восточной половины Римской «мировой» империи, первоначально остановил свой выбор на Троянской равнине. На предыдущих страницах нашего правдивого повествования уже указывалось на большое политическое значение именно данного места для Константина в момент, когда снова стало возрастать значение эллинизма для судеб средиземноморской «мировой» империи. Еще во времена преемника Юлиана – августа Иовиана, восстановившего христианство в качестве государственной религии империи «потомков Энея и Ромула», да и позднее, во времена историка Созомена, путешественники, проходя морем через Дарданеллы, могли видеть близ мыса Сигий, или Сигион, мощные крепостные ворота, возведенные архитекторами Константина Великого. Оставшиеся незавершенными строительные работы были начаты зодчими равноапостольного царя именно в том месте, в котором, согласно Гомеру, верховный предводитель ахейского войска – «пастырь народов» Агамемнон, царь златообильных Миен, приказал вытащить корабли на берег и разбить шатры.

По пути в Италию Юлиан сделал остановку в Александрии (не Египетской, а Троадской) – единственном в то время порту поблизости от Трои. Восстав ото сна «ранним утром», он пустился в путь по пыльной дороге, ведшей от Александрии к равнине Скамандра. Царевич вброд перешел глинисто-бурые воды мелкой речки и, судя по всему, был разочарован при виде, вместо бурного потока, который ожидал узреть, узкого ручья, мостом через который мог бы послужить простой перекинутый через него ивовый ствол. Царевич добрался до Илиона еще до полудня, в тот самый час, когда жизнь на обширной рыночной площади этого не слишком большого, по позднеантичным меркам, города уподобилась деловитой суете пчелиного роя. «Рынок был полон». Вскоре Юлиан увидел городского епископа, спешившего ему навстречу со словами приветствия. Епископом города Илиона был в то время некий Пегасий, которого Юлиану аттестовали самым нелестным, с точки зрения адепта эллинизма, образом – как беспощадного разрушителя статуй и алтарей старых богов, нечестивого осквернителя и грабителя их храмов. Юлиан сообщил ему, что пришел осмотреть достопримечательности города. В действительности это было лишь предлогом. Подлинным, тайным желанием царевича было засвидетельствовать свое почтение «отеческим» богам в многочисленных языческих святилищах, сохранившихся в городе. Обходительный, предупредительный епископ Пегасий любезно предложил любознательному царевичу свои услуги в качестве гида или экскурсовода (выражаясь современным языком), показав ему все монументы и святилища, которые Юлиан пожелал увидеть.

Впрочем… не лучше ли дать слово самому Юлиану, достаточно подробно описавшему то, как епископ наблюдал за ним, а он, в свою очередь – за епископом – или, точнее, слова и поступки Пегасия, свидетельствующие о том, что сей христианский церковный иерарх «имел мудрость почитать и прославлять богов». «Пегасий вышел меня встречать, поскольку я хотел познакомиться с городом, – это был мой предлог для посещения храмов – он стал водить меня повсюду и всё мне показывать. И вот, послушай, его дела и слова не оставили меня в неведении, что он и сам отнюдь не лишен чувства (почтения – В. А.) к богам. <…> Там есть героон (святилище героя – В. А.) Гектора (главного, если верить Гомеру, ратоборца троянцев, убитого в поединке Ахиллом – В. А.), его бронзовое изображение находится в крошечном храмике, а напротив, в открытом дворе, стоит громадный Ахиллес. Если ты видел это место, ты, конечно, представишь то, о чем я говорю. Ты мог бы узнать от своего провожатого историю о том, почему большой Ахиллес был установлен напротив [храма Гектора] и занял весь открытый двор. Я увидел, что на алтарях еще горит жертвенный огонь, что они, можно сказать, пылают, и блестит умащенное изображение Гектора. Я взглянул на Пегасия и сказал: «Что же это? Разве илионяне приносят жертвы?» Так я испытывал его, чтобы выяснить его собственные взгляды.

«Разве нелепо, – отвечал он, – служить благому мужу, своему соотечественнику, так же, как служим мы мученикам?» Это [сравнение] не было, конечно, разумно, но это произволение и взгляд определенно принадлежали человеку образованному и тонкому, особенно если принять во внимание тогдашнее время».

Представляется совершенно естественным тот факт, что места погребения гомеровских героев сохраняли для паломничавших к ним последователей возрождавшегося эллинизма свою притягательную силу в эпоху, в которую гордость эллинов получила, так слазать, новый стимул, импульс и посыл. Таков был благочестивый обычай, всецело отвечавший религиозной потребности, способствовавший в описываемое время в рамках практики христианской церкви, развитию почитания мест, связанных с жизнью и смертью святых и мучеников, и царевич было небезынтересно повстречаться в Илионе с епископом «галилеян», объяснявшим особенности языческого культа героев (то есть – полубогов) с помощью тех же аргументов, посредством которых со временем стали обосновывать и объяснять все более распространяющийся культ мощей и христианских святых реликвий.

При встрече с Пегасием Юлиан выступал как бы живым воплощением образа мыслей и чувств истинного эллина. Никто из язычников не мог вместить в свое сознание, примириться с мыслью, вообразить себе, что можно преклоняться перед скромными смертными людьми, чаще всего – низкого происхождения, перенесшими жесточайшие и позорнейшие страдания во имя своей веры; язычники ограничивали свое почитание и преклонение знаменитостями античной истории (и, прежде всего – мифологии), упрекая исповедников веры в Распятого Спасителя в том, что они, «галилеяне», путем восхваления всех и всяческих форм унижения человека привлекают к себе жалкие, низкие, низменные души. То, что люди, бывшие никем и ничем не владевшие, плевать хотели на все блага мира, презирали их из благочестия и делали из нужды добродетель, было в глазах язычников, если не прямым и откровенным надувательством, бессовестным мошенничеством в стиле лукиановского Перегрина Протея[110]110
  Основным источником о жизни Перегрина Протея является памфлет «Вольтера Античности» Лукиана Самосатского «О кончине Перегрина». Согласно сатирическому произведению Лукиана, Перегрин с юности отличался распутством. Совершив отцеубийство, он сбежал из родного города и скитался по разным местам. В Палестине Перегрин примкнул к одной из христианских общин и вскоре стал одним из её руководителей. Впоследствии он был схвачен римскими властями и посажен в тюрьму, что еще больше увеличило его авторитет в среде христиан. После освобождения из тюрьмы Перегрин продолжал скитаться по Римской империи, живя за счет христианских общин. Впоследствии, по неизвестной причине он был отлучён от христианской церкви – как пишет Лукиан, «кажется, он был замечен в еде чего-то у них запрещённого». После этого Перегрин удалился в Египет и стал учеником киника Агафобула. «Там он стал заниматься удивительными упражнениями в добродетели: обрил половину головы, мазал лицо грязью, […] а также тростью сек задницу у других и свою подставлял для сечения; кроме того проделывал множество других, ещё более нелепых вещей». Завершив обучение, Перегрин отправляется в Италию, где поносил всех, особенно императора (видимо, Антонина Пия), после чего был выслан из Рима. Перебравшись в Грецию, Перегрин призывает эллинов восстать против Рима, обличает прославленного софиста Герода (Ирода) Аттика и, наконец, объявляет, что сожжет себя во время Олимпийских игр, чтобы научить людей презирать смерть. В последний день игр 165 года Перегрин велел близ Олимпии выкопать яму и наполнить ее хворостом: «Перегрин же […] снял сумку и рубище, положил свою Гераклову палицу («Геракловой палицей» или «дубинкой Геракла» киники иронично именовали свой посох, в знак того, что вся их жизнь – сплошной подвиг, как жизнь героя Геракла, неутомимого борца со злом мира сего – В. А.) и остался в очень грязном белье. Затем он попросил ладану, чтобы бросить в огонь. Когда кто-то подал просимое, Протей бросил ладан в огонь и сказал, повернувшись на юг (обращение на юг также было частью его трагедий): “Духи матери и отца, примите меня милостиво”. С этими словами он прыгнул в огонь».


[Закрыть], то несусветной глупостью. «Для иудеев – соблазн, для еллинов – безумие». Однако церковь, видимо, все еще опасается возрождения подобных языческих воззрений или настроений, по сей день требуя от верующих при Святом Крещении отрицаться Сатаны и всех дел его, и всех аггелов его, и всего служения его, и всея гордыни его…

Впрочем, дадим Юлиану возможность самому досказать историю своей достопамятной встречи с епископом славного города Илиона:

«Осмотрели все остальное. «Пойдем же, – сказал он, – в ограду Афины Илионской. Радушно он привел меня и открыл храм, и как если бы свидетельствовал, показал мне все изваяния в совершенной сохранности, не предпринимая при этом ничего из того, что делают обычно нечестивцы (христиане – В. А.), напечатлевая знаки на свои нечестивые лбы (осеняя себя Крестным знамением – В. А.), он также не свистел себе под нос (в знак презрения и неодобрения – В. А.), как это они делают. Ибо эти две вещи суть вершина их богословия: свистеть демонам и крестить лбы. Про эти два обстоятельства я обещал сказать тебе. Но вот подвернулось еще и третье, и думаю, не следует обходить это молчанием. Этот самый Пегасий зашел вместе со мной в храм Ахиллеса (расположенный на расстоянии двух или трех километров от Илиона близ мыса Сигий – В. А.) и показал мне его вполне сохранившийся гроб, в то время как я был осведомлен, что он был им разбит на куски. Но он даже приближался к нему с великим благоговением, и я это видел собственными глазами. Я слышал от тех людей, что сегодня являются его врагами, что он возносит с молитвою жертвы Гелиосу и почитает его втайне. Неужели же ты не примешь этого моего свидетельства, даже если бы я был частным лицом? Но об отношении каждого из людей к богам кто может дать достовернейшее свидетельство, нежели сами боги? Мог ли я назначить Пегасия жрецом (языческого культа, после начала религиозной реформы ставшего августом Юлиана – В. А.), если бы имел некое свидетельство его неблагочестия относительно богов? И если в те, прошедшие времена потому ли, что он стремился к могуществу, или для того, как он часто говорил мне, чтобы спасти храмы богов, он облачился в те одежды (облачение христианского епископа – В. А.) и только притворялся нечестивым до той степени, до какой обязывал его сан – а ведь и в самом деле ясно, что он не нанес ущерба ни одному храму (старых богов – В. А.), разве что немногим камням, как предлог, чтобы спасти остальное – так что же, если мы примем это в расчет, то разве будем поносить его за его поступки, как это делает Афобий, и о чем молятся все галилеяне, то есть чтобы увидеть его пострадавшим? И если тебе не безразличны мои желания, ты воздашь честь не только ему, но и всем обратившимся, чтобы они с большей готовностью слушали меня, когда я призываю их к добрым делам, и чтобы остальные имели меньше причин для веселья. Но если мы отвергнем тех, что приходят к нам по своей доброй воле, то никто не будет готов услышать нас, когда мы призовем их.» («О Пегасии»).

Поведение епископа Пегасия Илионского позволило Юлиану разгадать его тайные помыслы. Царевич внимательно наблюдал за ним, задавая ему многозначительно-коварные вопросы. А епископ, наверняка посвященный в тот или иной тайный культ – возможно, почитатель Митры (каковым, к тому времени, был и сам Юлиан), проживал и окормлял духовно свою «галилейскую» паству слишком близко от Пергама (кстати говоря, Пергамом, по Гомеру, назывался городской кремль-цитадель Трои-Илиона) и Эфеса, чтобы не знать того, что оставалось неизвестным «широким массам»; он вел себя крайне тактично, сумев заинтересовать и привлечь к себе внимание пытливого царевича многозначительной и изящной манерой ответов на поставленные вопросы…

Случай этого двуличного христианского душепастыря – типичного «волка в овечьей шкуре, не менее успешно, чем сам Юлиан, практиковавшего «двоемыслие» – не представлял собой ничего необычного: он снисходительно-терпимо относился к умащению своими согражданами изображений «идолов» елеем, приближался к «истуканам», не оградив себя предварительно крестным знамением. Впоследствии же, став, по воле императора-вероотступника, языческим иереем-жрецом, не раз давал повод для обеспокоенности своему новому «священноначалию» – главам реорганизованного Юлианом (во многом – по христианскому образцу) культа «отеческих» богов. В ходе ожесточенных религиозных конфликтов IV столетия в «пограничной зоне» обеих враждующих между собою партий было немало авантюристов-«флюгеров», державших нос строго по ветру и всегда готовых молниеносно переметнуться на сторону победителя (взять хотя бы того же Екиволия).

Вскоре в паруса галеры сводного брата казненного цезаря Галла подул благоприятный, как для курса корабля царевича, так и для его, Юлиана, судьбы, попутный ветер. Беспрепятственно проплыв Эгейским морем, пройдя вдоль побережья Греции, он благополучно прибыл к берегам Италии. Непредсказуемый август Констанций II ожидал царевича в Медиолане.