Текст книги "Воин-монах на престоле"

Глава восемнадцатая
В тенетах клеветы

Едва успев подписать смертный приговор, вынесенный им цезарю Галлу, переменчивый нравом севаст Констанций II был внезапно охвачен чувством раскаяния. Он спешно направил вдогонку гонцу, мчавшемуся в Фланону со смертным приговором, другого, с поручением доставить туда же отмену этого приговора. Однако же злокозненный скопец Евсевий был, как всегда, начеку и позаботился о том, чтобы гонец, доставивший помилование, добрался до места казни только после приведения приговора в исполнение.

Лишь только распространилась весть о том, как молниеносно блаженный август разделался с цезарем Галлом, придворные подхалимы столь же молниеносно принялись состязаться в самой низкой лести, превознося до небес отвагу и счастье своего господина и повелителя.

Ведь уже дважды оказалось достаточно одного его кивка, чтобы лишить власти двух цезарей – Ветраниона и Галла – с такой легкостью и скоростью, как если бы речь шла об отставке простого солдата. Столь безудержный подхалимаж вконец помутил разум римского самодержца, окончательно низведя его до уровня послушного орудия придворных лизоблюдов. Расправившись с цезарем Галлом, автократор распорядился, с их подачи, держать всех своих высокопоставленных чиновников, которым поручал управлять префектурами, диоцезами и провинциями Римской «мировой» империи, под надзором особой тайной полиции. Численность этой полиции была значительно увеличена. Ее агенты были обязаны регулярно направлять человеколюбивейшему августу максимально подробные и обстоятельные донесения о поведении их поднадзорных, причем эти отчеты носили, так сказать, перекрестный, или перестраховочный, характер (ибо за одним поднадзорным следил не один секретный сотрудник, а несколько), чтобы назначенные самодержцем контрольные инстанции имели возможность сравнивать донесения разных агентов между собой на предмет их достоверности. Имперские – лучшие в мире! – дороги были переполнены гонцами, спешно, часто загоняя лошадей, доставлявшими эти бесчисленные донесения ключников, поваров, брадобреев, массажистов, банщиков и прочих доверенных лиц благоверному августу. Само собой разумеется, кроме этих штатных осведомителей, не было недостатка и во внештатных, добровольных, также вносивших свою посильную лепту в общее дело доносительства. В результате благоверному августу теперь следовало опасаться, что любой испытанный в походах и сражениях с врагами «мировой» империи – как внешними, так и внутренними – отважный полководец, только что отразивший очередное нашествие «варваров», пытавшихся прорвать имперскую границу, испытывал все большую склонность к поднятию военного мятежа – по той единственной причине, что боялся пасть жертвой мстительной зависти подозрительного деспота. Самого же благочестивого августа втайне иронично поздравляли с тем, что он, судя по всему, еще был в милости у своего же ключника Евсевия – подлинного организатора и закулисного руководителя этой, с позволения сказать, системы управления.

Вскоре в славный город Аквилею – «царицу Адриатики» – потянулись вереницы истощенных до предела кандальников, стонавших под тяжестью своих цепей. Это были отнюдь не «варвары»-военнопленные, а офицеры и придворные цезаря Галла, которых их злосчастный господин увлек вслед за собой в своем падении (столь же стремительном, как и его недолгий взлет) – оклеветанные множеством доносчиков, или, по-латыни – делаторов. Август Констанций был к ним беспощаден, приговаривая одних – к смерти, других же – к изгнанию (естественно, с конфискацией в пользу императорской казны имущества приговоренных). Даже к представителям христианского духовенства император проявил крайнюю строгость и суровость, подвергнув депортации большое число обвиненных доносчиками клириков, включая даже старого миссионера-«индийца» Феофила, пользовавшегося в свое время огромным влиянием при императорском дворе.

Карающий меч правосудия едва не коснулся и Юлиана. Явившись ко двору блаженного августа в Медиолан, он узнал о выдвинутом против него обвинении…нет-нет, пока что не в государственной измене, а в…самовольном отъезде из Макелла. А также в тайных, несанкционированных встречах со своим сводным братом Галлом, в те дни, когда впавший в немилость цезарь проездом пребывал в Константинополе. Юлиан защищался от этих обвинений что было силы. Он доказывал, что никогда не делал ничего без санкции благоверного августа, и защищался так умело, что смог опровергнуть все выдвинутые против него обвинения.

Тем не менее, попытки Юлиана, добиться незамедлительной аудиенции у благоверного августа долгое время оставались безуспешными. Евнух Евсевий явно опасался влияния, которое Юлиан мог приобрести на своего венценосного двоюродного брата в случае их более близкого знакомства и общения. «Полудержавный властелин»– кувикулярий предпочитал иметь дело с одним господином, а не с двумя. Поэтому Юлиану пришлось дожидаться аудиенции у императора несколько месяцев, показавшихся ему нескончаемо-долгими.

Царевич горько жаловался на строгий надзор, под которым он пребывал в тот весьма опасный для него период жизни. Поневоле возникает подозрение, что он преувеличивал строгость этого надзора из желания очернить блаженного севаста Констанция. Тем не менее, у Юлиана, скорее всего, действительно имелись все основания опасаться за собственную жизнь. Вполне возможно, что кастрат Евсевий мог в любой момент добиться своей цели и избавиться от Юлиана так же, как он незадолго перед тем избавился от его сводного брата-неудачника.

В то же время у Юлиана не было повода жаловаться на недостаточно почтительное обращение с ним. Наоборот, царевичу оказывались все почести, подобающие ему по праву рождения. Юлиан по-прежнему пользовался правом переписки с друзьями, и нам известен целый ряд его писем, например – Фемистию. Естественно, в этих письмах не содержалось отрытых жалоб (ведь Юлиан учитывал возможность их перлюстрации). Однако он, конечно, не случайно стремился заинтересовать своей судьбой именно Фемистия. Ибо Фемистий в описываемое время был в большой милости при императорском дворе. Известно послание сенату (или, по-гречески – синклиту), зачитанное по приказу августа Констанция на заседании сената в Константинополе в 355 году, в котором объявлялось о назначении философа членом данной корпорации, пользовавшейся традиционно огромным почетом (хотя и не игравшей, в имперскую эпоху, никакой самостоятельной роли в управлении Римской державой, вследствие чего многие сенаторы на заседаниях сената почти никогда или вообще не появлялись). Эта весьма примечательная эпистола полна восхвалений назначенного сенатором оратора-язычника и – что особенно интересно! – «эллинской мудрости», которой проникнуты его речи, доклады и лекции. Выражая свое монаршее благоволение Фемистию (как ранее – его единоверцу и единомышленнику Гимерию) август Констанций, убежденный христианин (хотя и арианин, то есть, как мы помним, еретик, с православно-кафолической точки зрения) явно стремился добиться благосклонности представителей набиравшего силу возрожденного греческого духа, о мощном влиянии которого в указанный период уже говорилось на предыдущих страницах нашего правдивого повествования.

Тем не менее, судьба Юлиана могла бы сложиться так же печально, как и судьба его сводного брата, если бы…если бы в дело неожиданно не вмешалась женщина. Впервые на его жизненном горизонте появилась фигура знатной матроны, ставшей предметом его преклонения и внесшей нотку заботы и доброты в его несчастную юность. По воле судьбы (или по Божьей воле) эта женщина носила то же самое имя, что и главный недруг Юлиана при медиоланском императорском дворе.

Глава девятнадцатая
Благосклонность августы Евсевии

Благочестивый август Флавий Юлий Констанций II страстно любил свою добродетельную супругу августу Флавию Аврелию Евсевию, с которой сочетался законным браком перед Богом и людьми после смерти своей первой жены. Василисса (говоря по-гречески) Евсевия происходила из знатного македонского рода. Это была молодая, красивая, умная, высокообразованная, великодушная и в то же время властная женщина, способная в нужный момент проявить мужество и добиться своего. Окруженная искушенной в процветавшем при дворе искусстве интриг свитой, она всегда ухитрялась навязать августу Констанцию свою волю, если этого хотела, а хотела она этого, если верить сообщением знатоков придворной жизни, очень часто. Царица Евсевия, страдавшая от какой-то тайной болезни, во время пребывания Юлиана в Медиолане, добилась от своего венценосного супруга возвращения из ссылки старого чудотворца – «индийца» Феофила, как только святой старец, возвращенный августом из ссылки в Берою (или Верою), возложил на недугующую благоверную августу свои целительные руки – и она сразу, по милости Божией, выздоровела. О том, что исцеливший севасту Евсевию верный друг и защитник диалектика Аэтия был знаком с Юлианом, уже говорилось на предыдущих страницах настоящего правдивого повествования. Возможно, «индиец» попросил исцеленную им августу воздать ему добром за добро, походатайствовав перед своим венценосным супругом за Юлиана, тоже бывшего другом диакона Аэтия. Или же «инд» Феофил счел необходимым сделать для Юлиана что-нибудь самому, не прибегая к посредничеству вылеченной им императрицы? А может быть, августа испытывала к злосчастному молодому царевичу, явно не взысканному милостью судьбы, нечто вроде романтической склонности? Ведь сочувствие порой перерастает в более теплые и нежные чувства – кто же этого не знает? Не исключено, что севаста Евсевия, отличавшаяся умом и сообразительностью, сочла за благо привязать к себе Юлиана (как-никак – единственного приемлемого для все еще остававшегося бездетным Констанция II наследника из числа его кровных родственников) на время, пока она сама не подарит своем супругу – севасту Констанцию – сына и наследника по плоти? Как бы то ни было, Евсевия внезапно решила заверить все еще находившегося под подозрением Юлиана в своем благоволении, заступившись за него перед своим вечно терзаемым подозрениями деспотом-мужем. Она замолвила Констанцию словечко за Юлиана, посоветовав супругу-самодержцу, невзирая на недовольство «полудержавного властелина» Евсевия (а возможно – специально, желая позлить злокозненного евнуха), принять и выслушать царевича. Констанций согласился далеко не сразу, но, как он ни упрямился, ночная кукушка – августа Евсевия – от него не отставала и не унималась, пока не «перекуковала» дневную кукушку – Евсевия-ключника. Август дал Юлиану долгожданную аудиенцию. Результат беседы двух близких родственников вполне отвечал ожиданиям Евсевии и, главное – Юлиана. Констанций в очередной раз сменил свое предвзятое отношение к царевичу на милостивое, забыл о всех своих подозрениях и примирился с двоюродным братом, которому успел причинить в жизни так много зла. Августа Евсевия на аудиенции не присутствовала, но вскоре приняла Юлиана – не менее милостиво, чем ее царственный супруг.

Больше всего на свете Юлиан желал возвратиться в дом своей матери в Никомидии. Это желание не утаилось от августы Евсевии. И очень скоро ее «подзащитный» получил высочайшее дозволение возвратиться в Азию. Однако не один, а в сопровождении внушительной свиты – то есть под конвоем (разумеется, «для его же собственной безопасности»). Еще одним «минусом» было то, что, перед отъездом из Италии Юлиану не удалось добиться повторной аудиенции у благочестивого августа (хотя она была ему обещана).

Из Медиолана царевич поначалу отправился в североиталийский курортный город Ком (ныне – Комо), известный своим комплексом бань – крупнейшим в Италии за пределами «Вечного Города» Рима. Однако пребывание Юлиана на озере, окруженном горами, грядами живописных холмов и садами, оказалось до обидного кратким. Злой рок вновь принялся преследовать его, снова все поставив под вопрос и сделав Юлиана жертвой переменчивой натуры августа Констанция II.

Вследствие непростительных упущений имперского правительства, оставленная без защиты Галлия к описываемому времени давно уже превратилась в объект жесточайшей резни, грабежей и пожаров, которыми постоянно сопровождались вторжения в эту благодатную провинцию воинственных германских племен из-за Рена (нынешнего Рейна).

С германцами доблестные «сыны Энея и Ромула» воевали уже давным-давно – почти так же давно, как и с персами. Реформатор римской армии диктатор Гай Марий в 102 году до Р. X. разбил и поголовно истребил десятки тысяч германцев-тевтонов во главе с их «военным царем» Тевтободом в грандиозной битве при Аквах Секстиевых (ныне – Экс-ан-Прованс близ Марселя в Южной Франции), оставив от тевтонов одно название, превратившееся со временем (как и название алеманнов-аллеманов-аламанов) в собирательное понятие для обозначения германцев вообще. С тех пор, как говорится, и пошло-поехало. Племянник Гая Мария – не менее, если не более известный римский полководец и диктатор Гай Юлий Цезарь – в ходе завоевания Галлии нанес в 58 году до Р. X. в районе современного французского города Бельфора столь же сокрушительное поражение предводителю вторгшихся в Галлию свирепых воинов из племени свевов, или свебов (предков позднейших немцев-швабов), а также шести других германских племен – Ариовисту, отбросив германцев обратно за Рен. После чего у германцев, быстро научившихся уважать силу римского оружия, вошло в обычай наниматься на службу в римскую армию. Правда, некоторые из них пользовались этим, чтобы, изучив римское военное искусство, обратить свои полученные от римлян знания против самих же римлян. Как, например, вождь германцев-херусков (предков позднейших саксов-саксонцев) Арминий, поголовно истребивший в 9 году до Р. X. в Тевтобургском лесу в трехдневном сражении целых три римских легиона оккупационной армии императора Октавиана Августа (в то время римский легион со вспомогательными частями насчитывал до десяти тысяч человек) или вождь германцев-батавов (предков позднейших нидерландцев) Клавдий Цивилис, восставший в 70 году п. Р. X. против римлян в период охватившей их империю после свержения принцепса Нерона гражданской войны). Но в большинстве своем германцы на римской службе хранили верность присяге.

Вот и теперь блаженный Август Констанций II со спокойным сердцем поручил одному из своих служилых германцев – романизированному франку с римским именем Сильван, дослужившемуся до высокого чина военного (войскового) магистра – magister militum, опытного воина, в качестве верховного главнокомандующего войсками «мировой» империи в опустошаемую «немирными» германцами Галлию, сочтя его способным исправить положение. Из предосторожности сын этого Сильвана был, впрочем, оставлен при дворе Констанция II в качестве заложника. Некий Динамий, чиновник службы вьючных животных императорского двора, выпросил у Сильвана рекомендательные письма, якобы, чтобы использовать их при общении с друзьями бравого военного магистра.

Заполучив в свое распоряжения эти письма, беспрепятственно полученные им от Сильвана, не заподозрившего ничего дурного, Динамий отложил их до поры-до времени в сторонку, чтобы в дальнейшем использовать в затеянной им дьявольски-изощренной в своем коварстве интриге.

Пока Сильван, честный служака, добросовестно выполнял полученное им от августа Констанция задание изгнать германских интервентов со священной земли римской Галлии, бессовестный Динамий совершил гнусный подлог. С помощью обычной кисточки он удалил весь текст рекомендательных писем Сильвана, кроме собственноручной подписи военного магистра, заменив удаленное подлинное содержание своим собственным, поддельным. Подлый интриган, привыкший расставлять, словно паук, свои тенета всем, на кого злоумышлял, поторопился изготовить от имени Сильвана циркулярное письмо, адресованное друзьям военачальника, чиновникам дворцовых служб, а также ряду видных частных лиц, с обращенным к адресатам пламенным призывом поддержать автора письма в его намерении узурпировать римский императорский престол. Эту хитро сплетенную сеть из заведомо ложных измышлений, предназначенную для уловления и уничтожения ни в чем не повинного Сильвана, Динамий подбросил префекту претория – praefectus praetorio – Лампадию, в надежде, что тот – по долгу службы – сообщит о нем блаженному августу. Так Лампадий, сам того не ведая, был превращен Динамием в главное орудие разоблачения этого фиктивного заговора. Префект претория воспользовался первой же представившейся ему возможностью оказаться с блаженным августом с глазу на глаз в его рабочем кабинете, будучи убежден в том, что сумел поймать в свои сети опаснейшего государственного преступника, принадлежавшего в действительности к числу самых преданных слуг и защитников престола. По приказу императора подложные письма были зачитаны спешно созванным на совещание членам государственного совета-консистория, тотчас же принявшего меры к аресту всех поименованных в поддельных письмах лиц, скомпрометированных беззастенчивым в средствах интриганом.

Апофеоз (обожение) римского императора (часть диптиха)

Юлиану в очередной раз не повезло. Он прибыл в Ком в тот самый момент, когда август Констанций был снова ввергнут историей с фиктивным заговором в привычное для него состояние недоверия и подозрительности, Вскоре царевич был застигнут в Коме приказом императора прервать свое так удачно начавшееся путешествие. Констанций II стремился исключить возможность каких бы то ни были контактов возвращающегося в Никомидию царевича с участниками предполагаемого военного заговора и мятежа. Однако и перед лицом этой новой грозы, обрушившейся на Юлиана, августа Евсевия не оставила своего подопечного в беде. Хотя она в описываемое время находилась далеко от августа Констанция (совершавшего очередной военный поход, на этот раз – против германцев-алеманнов на границе Ретии, или Реции), но сумела исхлопотать у всемилостивого императора для Юлиана разрешения пройти обучение философии в одной из высших школ Афин – культурной столицы всей материковой Греции. По словам нашего старого знакомого Ливания, царица «многими мольбами убедила (своего венценосного супруга – В. А.) послать поклонника Эллады и в особенности ока Эллады, Афин, в излюбленную им землю». Император романорум «со скрипом», но дал согласие на пребывание Юлиана в Афинах, трезво рассудив, что там царевич, уйдя с головой в бездны эллинской мудрости, не сможет вступить в контакт с мятежными военачальниками (за отсутствием в Афинах и округе таковых) и, поддавшись на их уговоры, присоединиться к восставшим войскам в качестве соперника Констанция в борьбе за римский императорский престол.

Обращаясь впоследствии к августу Юлиану в одной из своих речей (так называемой XIII, или «Приветственной»), Ливаний вспоминал об этом счастливом повороте в жизни своего ученика и друга в следующих выражениях: «Так, когда тебя лишили свободы ходить, куда ты хочешь, ты заперт был в таком городе, куда бы ты всячески поспешил при наличности свободы. Именно тебя отправили в самый древний, самый мудрый и боголюбивый, предмет общей любви и людей, и богов, Афины, и это похоже было на то, как, если б Алкиной, подвергая взысканию одного из феаков, держал бы его взаперти в своем саду». («Приветственная Юлиан»).

Полученное от блаженного августа дозволение ехать учиться в Афины наполнило душу Юлиана ликованием. Наконец-то ему посчастливится увидеть светлый град Паллады, град своей мечты, свою истинную родину (как и истинную родину всякого истинного эллина)! как давно грезил он об этом несказанном счастье! Ему дали, используя его собственное выражение, золото – за медь, гекатомбу (сто быков)[111]111
  Гекатомба, экатомба или икатомба – по-гречески «сто быков» (обычно, в том числе в поэмах Гомера – в значении сотни или вообще большого количества быков, приносимых в жертву богам).


[Закрыть] – за пару быков. И, специально создавая у окружающих впечатление, что он отправляется всего лишь в очередную ссылку, Юлиан втайне благословлял Фортуну (а точнее – соответствующую римской богине удачи греческую Тиху), как в день величайшей радости. Подобно своему другу и учителю Ливанию, царевич-любомудр предпочел бы ложу богини счастье узреть хотя бы дым, восходящий к небесам над крышами Афин.

Глава двадцатая
Афинская школа

Юлиан прибыл в «око Эллады» – Афины – в самый разгар жаркого лета 355 года. Следует заметить, что уже во времена «Вольтера Античности» Лукиана Самосатского прибытие большого корабля в гавань Пирея – легендарного порта Афин – было важным событием для всего града Паллады. И потому прибытие туда на таком корабле царевича из правящего императорского дома Флавиев, по идее, должно было бы вызвать всеобщий переполох, ажиотаж, бурное ликование сбежавшихся приветствовать его бесчисленных толп восторженных горожан – детей Паллады. Однако прибывший в Афины Юлиан находился под строгим надзором и имел столько же причин не привлекать к своему прибытию в столицу Аттики внимания общественности, сколько их имели приставленные надзирать за ним императорские чиновники – так сказать, «очи государевы». Прибыв в Афины, царевич был размещен в обставленном с большим вкусом доме, на пороге которого его в самых изысканных выражениях приветствовал молодой патриций из Антиохии, близкий друг ритора Ливания, по имени Цельс, или, в другом произношении – Келье (уже упомянутый выше).

Один из вариантов реконструкции афинского Акрополя со статуей богини мудрости Афины (аналога римской Минервы)

Естественно, прибывший в град Паллады учиться, царевич не был подвергнут шутовским церемониям и испытаниям, пародирующим инициационные, сиречь посвятительные ритуалы, которым обычно подвергались все принимаемые в высшую школу слушатели-новички. Да и сам он не тратил время впустую – на пирушки, азартные игры, посещение ипподрома, восхваление и обсуждение «подвигов» колесничих, занимавшие немалую часть времени большинства свободных граждан тех времен (как если бы Афины не считались уже давно официально христианским городом, подобно все городам империи). С самого начала визит Юлиана в град Паллады проходил под знаком восхищения царевича-филэллина шедеврами строительного и изобразительного искусства, которыми, как ни странно, Афины были все еще богаты.

Разграбленные сначала свирепым римским диктатором Луцием Корнелием Суллой (в далеком 87 году до Р. X.), затем – германцами-готами (в не столь далеком 276 году п. Р. X.), но и в промежутках между этими «большими грабежами» методично и систематически, на протяжении долгих столетий, разграбляемые, ради украшения предметами «трофейного» искусства римских дворцов, загородных вилл и общественных мест, «сынами Энея и Ромула» (в том числе – и равноапостольным царем Константином I Великим, ради украшения награбленными шедеврами афинских мастеров его новой столицы на Босфоре), Афины, к моменту приезда Юлиана, утратили огромное количество украшавших их некогда произведений искусства, созданных в пору наивысшего расцвета эллинской культуры. Тем не менее, важнейшие архитектурные памятники золотого века Афин (в отличие от памятников скульптурных) по-прежнему стояли на своих местах нетронутыми и неповрежденными. На Акрополе все еще возвышались Пропилеи; Асклепион, или Асклепейон – святилище бога врачевания Асклепия, сына лучезарного бога Аполлона – по-прежнему украшал одну из южных террас Священного Холма над театром Диониса; на золотом и пестром фоне портиков Парфенона по-прежнему высилась колоссальная статуя богини мудрости Афины Паллады, благоговейно именуемой Юлианом своей Промыслительницей, Провидицей либо своим Провидением (все эти значения объединяет в себе принятый в Афинах и в Дельфах греческий эпитет мудрой, целомудренной богини – Пронойя, или Пронайя)[112]112
  Пронайя или Пронойя – (греч. npovcda, npovoia – «предусмотрительность, предвидение», лат. providentia – «предвидение», «провидение») – прозвище богини (Афина Пронойя, то есть «Провидящая», «Провидица», «Промыслительница») и основное понятие философии стоицизма. Пневма-материя есть Всебожество, которое действует с железной необходимостью (фатализм). Целесообразность космоса обнаруживает тождество необходимости и Пронойи.


[Закрыть], сжимая в своей правой руке-хранительнице грозное копье и простирая свою левую руку со щитом в направлении «варварского» Востока, отражая исходящую оттуда постоянную угрозу античной цивилизации. Впрочем, это лишь наше предположение, ибо от статуи девственной дочери Тучегонителя Зевса работы знаменитого Фидия сохранились лишь отдельные фрагменты, по которым было сделано впоследствии несколько вариантов реконструкции, значительно отличающихся друг от друга.

Один из вариантов реконструкции статуи богини Афины Паллады – покровительницы Юлиана – на афинском Акрополе

Согласно другому варианту реконструкции гениального творения Фидия, богиня Афина Паллада держала свое грозное копье не в правой, а в левой руке (или, как говорили ученые люди Древней Руси – шуйце), в правой же (по-древнерусски – деснице) мудрая дочь Зевса-Громовержца держала фигуру греческой богини Победы – Ники (аналога римской Виктории). Но это так, к слову…

Другой вариант реконструкции статуи Афины Паллады на афинском Акрополе

Вопреки печальным для языческого «родноверия» реалиям описываемого времени, в Афинах по-прежнему сохранялись некоторые древние традиции. По трезвом размышлении, представляется вполне естественным, что в городе, жившем прежде всего тщательно и любовно культивируемыми воспоминаниями о своем славном прошлом (и в немалой степени – выживавшим за счет эксплуатации этого культа в глазах, прежде всего, многочисленных приезжих), продолжало сохраняться язычество. И совсем не удивительно, что Афины производили на всякого состоятельного искателя знаний впечатление дружелюбного и гостеприимного, если не сказать, постоянно празднично украшенного города, хранившего, в большей степени, чем всякий другой город позднеантичной Ойкумены, верность древним идеалам человечности и свободомыслия, в которых, по глубокому убеждению эллинов, выражалось их превосходство над варварами.

Научная жизнь Афинской высшей школы в ту пору, когда Юлиан приступил к обучению в ней, вероятно, уже утратила во многом свое прежнее, подлинно глубокое содержания, однако все еще стоила того, чтобы принять в ней участие. Здесь все еще добивались блестящих словесных триумфов виртуозы тогдашней риторики, здесь процветало, искусство красноречия (прежде всего, вакхически-лирическое – так называемое азианическое) – с его подчиненной строгому, четкому ритму, пышноцветной (как сказал бы Гомер) словесной музыкой. Профессиональное обучение медицине и правоведению, центру развития которого суждено было вскоре переместиться в Александрию при Египте, Константинополь и Берит-Бейрут, играло в тогдашних Афинах второстепенную роль. Да и преподавание философии оставалось как бы на втором плане, обеспечивая возможность христианам и язычникам свободно общаться и встречаться на основе мирного сосуществования.

Наибольшей популярностью пользовались лекции преподавателя-армянина Проэресия, уже упоминавшегося выше. Этот незаурядный во всех отношениях «Человек с большой буквы», уроженец Великой Армении, прибыл в Афины в начале IV века, в годы правления просвещенного и поощрявшего просвещение своих подданных армянского царя Тиридата (Трдата) III из парфянской по происхождению династии Арсакидов, или Аршакидов (уже свергнутой к тому времени в Персии Сасанидами), когда вся молодежь Армении была одновременно охвачена тягой к греческой словесности и христианству, чтобы завершить в граде Паллады свое обучение, начатое им на родине. Проэресий Армянин (по-армянски – Паруйр Айказн) был столь беден, что ему приходилось делить с другим неимущим слушателем на двоих не только жалкую чердачную каморку, но и единственный потертый плащ (в котором однокашники, не имея приличной одежды, вынуждены были ходить на занятия по очереди, попеременно, оставаясь, поочередно, каждый второй день на чердаке). Но не зря сказано, что усердие все превозмогает. Своим усердием и прилежанием бедняк Проэресий обратил на себя внимание преподавателей. Самый знаменитый из них – Юлиан Каппадокийский, тезка нашего царевича – умерший бездетным, оставил в наследство молодому Проэресию свой богато украшенный и обставленный дом с просторным лекционным залом и стоявшими рядами вдоль стен бюстами великих мужей классической Античности. Ритор-армянин был человеком гигантского роста с внушительным, словно у небожителя, божественным взором и пышными, густыми волосами, напоминающими покрытую волнами-«барашками» поверхность бурного моря. Незабываемое впечатление, производимое Проэресием на слушателей и на собеседников, объяснялось как его прямолинейностью и добросердечием, так и благозвучным голосом и величественными манерами эллинизированного армянина. Его наиболее знаменитое ораторское достижение заключалось в том, что он в один прекрасный день слово в слово повторил перед совершенно ошеломленными стенографами только что произнесенную им длинную импровизированную речь. Проэресий-Паруйр, автор целого ряда риторических и философских произведений, которые, к сожалению, до нас не дошли, многие годы возглавлял философско-риторическую школу в Афинах, Учениками Айказна, кроме будущего императора Юлиана Отступника, были его однокашники – отцы церкви святители Василий Великий и Григорий Богослов. В Риме на Тибре, куда Проэресий был приглашен императором-кафоликом Константом, армяногреческий любомудр-христианин настолько прославился своим ораторским искусством, что ему еще при жизни был воздвигнут бронзовый памятник с надписью на цоколе, по одной версии: «Царственный город – царственному оратору», а по другой – «Царица держав Рим – царю красноречия» (Rerum regina Roma – regi eloquentiae). Такая же честь была оказана Проэресию и в Афинах, ставших его второй родиной. Несмотря на свою пламенную любовь к «еллинской премудрости», Паруйр Айказн был и всю свою жизнь оставался ревностным христианином. Поэтому, когда его питомец Юлиан, став императором, запретил христианам заниматься преподаванием философии, принципиальный Проэресий закрыл свою школу.

Гимерий, или Имерий, родом из вифинского города Прусы, также упоминавшийся выше, был, пожалуй, единственным из коллег Проэресия, равным ему в ораторском искусстве, хотя и представлял собою полную противоположность самородка-армянина. Он был отпрыском богатой и культурной греческой семьи с давними и славными традициями, приехавшим около 343 года в Афины, поселившимся там и начавшим преподавать риторику, почти мгновенно сделавшись для гордых и смотревших свысока на «разных понаехавших» в их славный город афинян «своим среди своих». Проэресий был христианином, Гимерий же – язычником, да еще и женатым вдобавок на дочери дадуха – языческого жреца из древнего рода Кериков, в котором передавался по наследству от отца к сыну высокий сан факелоносца в ходе Элевсинских мистерий. Вифинский златоуст получил афинское гражданство и, став владельцем загородной виллы близ Элевсина, удостоился, вместе со своим юным сыном, посвящения в Элевсинские мистерии.