Текст книги "Воин-монах на престоле"

Как бы то ни было, Юлиан (в отличие от Вольтера) никогда не давал повода усомниться в искренности его прежних, христианских убеждений и воззрений. Он неоднократно упрекал себя в том, что издевался в юности над ритуалами языческих мистерий – как и подобало верующему христианину! – которым поистине фанатично стал предаваться после своего отречения от Христовой Веры. О времени своего пребывания в Макелле Юлиан вспоминал как о времени существования под властью темных, колдовских, недобрых чар. Однажды, при воспоминании о прошлом, которое могло бы послужить ему поводом для смущения и угрызений совести, он написал: «Пусть этот мрак погрузится в забвение!», или: «Да сгинет этот мрак!» (то есть: «Да будет это время тьмы и мрака предано забвению!»). Однако, невзирая на все кажущееся раскаяние Юлиана в «галилейских заблуждениях» своей юности, следы полученного им религиозного воспитания в христианском духе остались неизгладимыми.

Глава шестая
Конец постылой ссылке!

Август Констанций II довольно часто посещал Антиохию. Эта богатая и густонаселенная столица римской Сирии – «око Востока» – «митрополия Азии» – располагалась в исходной точке большой дороги, ведшей в Месопотамию (Двуречье, или Междуречье Тигра и Евфрата), и была наилучшим образом приспособлена служить главной ставкой (штаб-квартирой) римских императоров, когда им приходилось вести войну с персами; Констанций же на протяжении первых десяти или двенадцати лет своего правления вынужден был постоянно вести упорную вооруженную борьбу со своими склонными к постоянным нарушениям заключенных перемирий внешними врагами – персидскими огнепоклонниками.

Август римского Востока был столь же суеверен, сколь и благочестив, часто принимал у себя видных князей церкви и прислушивался к их советам. Примерно с 348 года епископскую кафедру в Антиохии Сирийской занимал Леонтий – миролюбивый старец, ученик святого Лукиана Антиохийского и учитель Аэтия (Аэция, Эция, Этия), о котором еще пойдет речь на дальнейших страницах нашего правдивого повествования. Леонтий был умудренным жизнью человеком и деятельным христианином, более озабоченным процветанием своих странноприимниц и больниц, помощью убогим и больным, чем богословскими спорами и разночтениями. Особенно ожесточенные споры велись в то время в церковных кругах вокруг так называемой доксологической[58]58
  Доксология (от греч. δόξα – «слава» и греч. λόγος– «слово») – молитва в христианстве, выражающая славословие Богу. В широком смысле термин «доксология» относят к любой молитве, в которой воздают славу Господу. Заключительное славословие (доксология) главной молитвы всех христиан «Отче наш» не сразу приняло нынешний вид Троицы «Яко Твое есть Царство и Сила и Слава Отца и Сына и Святаго Духа ныне и присно и во веки веков аминь». Так, в ранних греческих и сирийских рукописях славословие записывали следующим образом: «Ибо Твоя есть Сила и Слава во век» – в греческом Дидахе славословие-Двоица без «Царства» и «аминь» в конце; «Потому что Твое – Царство и Слава на век веков аминь» – сирийские куретоновы Евангелия без «Силы», славословие-Двоица; «Потому что Твоё – Царство Сила Слава на век веков аминь» – сирийская Пешитта без союзов «и», славословие-Троица; «Ибо Твоё есть Царство и Сила и Слава во век аминь» – в греческой Церкви сегодня – славословие-Троица.


[Закрыть] формулы: одни, в соответствии с мнением Флавиана и сторонников никейского вероисповедания, придерживались принятой по сей день формулы «Слава (Господу, то есть Богу – В. А.) Отцу, (и) Сыну и Святом Духу»; другие же объявляли недопустимым ставить три ипостаси Святой Троицы на один уровень, и потому упорно требовали придерживаться формулы, согласно которой между этими ипостасями проводилось более резкое различие: «Слава (Господу, то есть Богу – В. А.) Отцу через Сына в Святом Духе». Обе группы решили проверить, какой из двух точек зрения придерживается Леонтий, но испытуемый не поддался на провокацию и «не дал повода ищущим повод»: после произнесения слов «Слава Богу Отцу» его голос сделался невнятным и неразличимым в непонятном бормотании и откашливании, и лишь при заключительных словах: «Во веки веков, аминь» снова стал внятным, а слова Леонтия – понятными. А после завершения литургии дряхлый епископ сказал, показав на свои седые волосы: «Когда растает этот снег, будет много грязи».

Столь уравновешенный в душевном плане человек явно обладал качествами, необходимыми для того, чтобы быть при дворе на хорошем счету и пользоваться благосклонностью императора. Вероятно, Леонтий порой давал августу Констанцию полезные советы, призывая благоверного севаста проявлять умеренность и осторожность, «не рубить сплеча» (как в буквальном, так и в переносном смысле слова). В его распоряжении имелись многочисленные средства и возможности придавать своим посредническим усилиям дополнительный вес в глазах василевса. Между прочим, он умело использовал авторитет, которым пользовался святой человек – Феофил Индиец.

Феофил, бывший миссионер, ставший епископом и считавшийся чудотворцем, был родом «с отдаленного острова» (возможно – Серендиба, или Тапробаны, позднейшего Цейлона, именуемого ныне, как и в древнейшую эпоху, Шри Ланка) и обладал кожей, «темной, как у эфиопа». Совсем молодым человеком он был доставлен в Грецию с партией заморских заложников, вскоре обратился в христианство и проявил редкостное рвение в вере (что, впрочем, не редкость среди новообращенных по сей день). В момент, когда для августа Констанция II стало, в связи с обострением положения на «Персидском фронте», крайне важно установить добрососедские отношения с кочевниками Аравийской пустыни (за влияние над которыми давно уже боролись Рим и Эраншахр, не ведая о том, что придет время, когда эти арабские кочевники, воодушевленные новой, мусульманской, верой своего пророка Мухаммеда, почти молниеносно завоюют весь Иран и отнимут у Рима его богатейшие провинции – Сирию, Палестину, Египет и Северную Африку), при цареградском дворе пришли к мысли направить «индийца» во главе христианской миссии к главе племен «Счастливой Аравии» (лат. Arabia Felix). Получив в свое распоряжение флотилию транспортных кораблей, Феофил взял с собой двести породистых каппадокийских лошадей и большой груз ценных подарков, чтобы покорить сердце царя пустыни, которого ему надлежало обратить в истинную веру.

Император-воитель Марк Ульпий Траян «Наилучший»

Миссионеру сопутствовала удача. Он сотворил немало чудес, повергших в несказанное изумление злонамеренных иудеев, надеявшихся очернить чистоту его намерений, объявив проповедника Слова Божьего обманщиком и мошенником. Феофил покорил сердце арабского царя, построившего за свой счет христианские церкви в трех своих столицах, в частности – в Адане (современном Адене). Вдохновленный достигнутым в Счастливой Аравии успехом, Феофил продолжил экспедицию, добравшись до своего родного острова, а оттуда – до самой Индии, страны земного рая, к сожалению, так и не покоренной Александром Македонским, как, впрочем, и римским императором-воителем Марком Ульпием Траяном по прозвищу Оптим («Наилучший») из династии Антонинов (тоже мечтавшим о захвате Индии, но дошедшим только до Персидского залива и провожавшим с его берега тоскливым взглядом паруса уходивших к берегам Индии торговых кораблей).

На обратном пути Феофил, не теряя времени, сеял семена Слова Божия на побережьях знойной Африки.

По возвращении Феофила в Антиохию число творимых им чудес и знамений стало возрастать. Миссионер-«Индиец» даже воскресил из мертвых некую иудейку. Своим поклонникам и почитателям, пожелавшим составить подробное описание его приключений «у крайних пределов обитаемого мира», Феофил поведал, что обнаружил в Индии, основанные там некогда святым Варфоломеем христианские поселения, чьи жители сумели сохранить учение апостола в его первозданной чистоте. При этом «Индиец» сделал важную для него констатацию, подтверждающую истинность и правоверность его собственных религиозных убеждений, но неблагоприятную для сторонников никейского вероисповедания. Ибо, по утверждению Феофила, святой Варфоломей, ученик и апостол Самого Иисуса, подобно аномею[59]59
  Аномеи (аномии; от греч. аномиос – «неподобный»), крайние ариане, настаивавшие на сущностной инаковости Отца и Сына, на их неподобии. Аномеи не были непосредственно связаны с «отцом ариансой ереси» – александрийским пресвитером Арием – и его учениками, хотя были близки к родственной ему антиохийской богословско-экзегетической школе Лукиана. К старшему поколению ариан аномеи относились неодобрительно. Сам Арий казался им недостаточно последовательным. Основателем аномейства был диакон Аэтий, начавший свою проповедь в Александрии в 356 году и вскоре после этого перебравшийся в Антиохию. Здесь он имел значительный успех и образовал группу последователей, среди которых особенно выделялся Евномий, впоследствии епископ Кизикский (Кизический).


[Закрыть] второй половины IV века Аэтию (о котором уже говорилось ранее и еще пойдет речь далее), учил некогда, что Сын Божий имел иную сущность, чем Отец, был не единосущным, но лишь подо-босущным Отцу. Все это придало личности Феофила огромный авторитет на римском Востоке. Где бы он ни появлялся, повсюду ему оказывался самый восторженный прием. Да и при своем дворе август Констанций неизменно проявлял к «индийцу» величайшее уважение. Массы начали почитать Феофила и видеть в нем живое подобие святых апостолов – первых посланцев Христа Спасителя.

Как раз в описываемое время император римского Востока Констанций II особенно нуждался в духовной поддержке и утешении. Его непредсказуемый брат Констант I, август-кафолик римского Запада, постоянно создавал ему трудности, вмешиваясь «не в свою епархию» в интересах религиозных смутьянов (с точки зрения восточного августа Констанция), беспокоивших римский Восток во имя распространения на него утвердившейся среди западноримских христиан никейской догмы. К тому же война с персами шла без особого успеха для Констанция II. Большую озабоченность и беспокойство вызывало у августа римского Востока также будущее его правящего дома – императорской династии вторых Флавиев (или Константинов). Какой прок был в бесчисленных портовых сооружениях и в украшении городов, какая польза была от переименования перестроенных им крепостей и городов – Амиды, Теллы, Антарада и бесчисленных других – в честь него самого или его отца – великого равноапостольного Константина —, какой толк был от прославления династии, коль скоро она была близка к бесславному угасанию? Как часто царь земной восточной части Римской «мировой» державы молил Царя Небесного – Христа – о даровании ему потомства, торжественно освящая очередную роскошную базилику, внутренние стены которой были украшены мозаичными картинами, а абсида – задрапирована расшитыми золотом, усаженными драгоценными камнями ткаными завесами? Почему Бог оставался неумолимым даже перед лицом столь расточительно-щедрого благочестия его венценосного почитателя? Когда христолюбивый император романорум начинал искать ответы на эти мучившие его тревожные вопросы, из глубин его памяти и сознания выплывали мрачные воспоминания. Не сам ли он, благочестивый василевс ромеон, был повинен в том, что теперь его окружение состояло только из людей, чужих ему по крови? Севаста-боголюбца начали все чаще мучить угрызения его нечистой совести. Так сказать, «мальчики кровавые в глазах!.. О совесть лютая, как тяжко ты караешь!.. Почему он, богобоязненный «повелитель обитаемого мира», оказался, в тот далекий, роковой для Флавиев день, ставший днем убийства почти всех его ближайших родственников, таким уступчивым по отношению к людям, требовавшим их голов и жаждавшим их крови? Дав, таким образом, свое негласное «добро» на беспощадную расправу с неповинными! Примерно так вещал, скорее всего, его внутренний голос. В этом внутреннем голосе можно с большой долей уверенности распознать отзвук, эхо, отголосок речей близких к императору священников, в особенности – «инда», сиречь «индийца» Феофила. Этот целитель и чудодей, пользуясь своим огромным и заслуженным авторитетом, фактически присвоил себе право говорить императору правду в глаза и пламенно взывать к его отягченной грехом братоубийства совести с открытостью, свойственной объехавшему почти весь белый свет (и много чего на этом свете насмотревшемуся) в ходе своих дальних странствий миссионеру.

Феофил, исполнявший на Востоке должность странствующего епископа, несомненно, подобно кроткому и незлобивому Леонтию Антиохийскому, постоянно и чутко державшему руку на пульсе времени и четко отслеживавшему этот пульс, поддерживал активные контакты с Георгием Каппадокийским. Георгий сам имел возможность убедиться в добрых задатках обоих царевичей, с которыми лично познакомился и тесно общался в Макелле. И представители церковных кругов, с которыми он общался, поневоле задались следующим вопросом. Коль скоро август Констанций так страстно желает сохранить императорский престол за своим славным родом, почему бы ему не призвать к своему новоримскому двору старшего из двух царевичей, содержавшихся под «почетным арестом» близ Кесарии и уже давно ведших там прямо-таки «образцово-показательную» благочестивую жизнь? Императору надлежало немедленно прекратить заключение, которому принцы вообще не должны были подвергаться. Если василевс проявит к обездоленным сиротам доброту и милосердие, Бог тоже будет к нему милосердным…

Император Востока Констанций II обладал переменчивым нравом стареющей женщины. За это свойство своей непредсказуемой натуры август-арианин был прозван «Еврипом» («Эврипом») насмешниками, сравнивавшими севаста с «тростником – игралищем ветров» (или, используя библейское сравнение – с «тростью, колеблемой ветром»). В зависимости от того, превалировали ли в его размышлениях опасности посюсторонней, нынешней, или же потусторонней, будущей жизни, он постоянно колебался в своих решениях, как тростник на ветру, между гневом и раскаянием. Неожиданно в Макелл пришел от императора приказ вернуть Галлу свободу и доставить его к августейшему двору. Это произошло, вероятнее всего, в 347 году, в момент, когда август Констанций пребывал не в Константинополе (будем для удобства в дальнейшем обозначать Второй Рим, возведенный Константином I Великим на месте древнего Византия, этим топонимом, хотя он устоялся далеко не сразу), а либо в Антиохии, либо в одной из пограничных областей Месопотамии. Поначалу с молодым помилованным царевичем обходились с определенным недоверием. Галл оставался под неусыпным наблюдением. Его убеждали в добром отношении к нему Констанция, старались сгладить причиненные ему обиды хорошим обращением, но не предоставляли ему ни малейшей свободы передвижения. Впрочем, по прошествии некоторого времени, контроль над Галлом стал менее строгим.

Юлиану же (который, согласно Евнапию, так хорошо запоминал наизусть все христианские книги, что приставленные к нему преподаватели даже злились на ограниченность своего образования, ибо не знали, чему бы еще можно было его научить) сыграло на руку сложившееся у надзирателей мнение, что он слишком усердно предается своим литературным интересам, чтобы представлять собой опасность. Георгий Каппадокийский всегда мог подтвердить (и, несомненно, будучи об этом спрошен, с готовностью подтверждал, где и кому надо), что его подопечный проводит все свое время, в библиотеках, роясь, как мышь, в книжной пыли. Поэтому контрольные инстанции (или «надзорные органы», как кому больше нравится) по прошествии определенного «испытательного срока» сочли за благо позволить этому безобидному, витающему в облаках философской премудрости «книжному червю» уйти с головой в его любимые ученые занятия. Было ли Юлиану дано письменное разрешение выйти из-под «домашнего ареста» в Макелле, точно не известно. Впоследствии его пытались обвинить в самовольном отъезде из Макелла, но Юлиан каким-то образом сумел оправдаться (о чем еще пойдет речь далее).

Так для молодого царевича начался совершенно новый период и образ жизни. В очередной раз в его судьбе произошла неожиданная перемена, что было столь характерным для его биографии. После ставшего уже привычным, ощущения постоянного удушья, владевшего Юлианом в тревожном, затхлом полумраке его принудительного, беспросветного уединения, наконец, пришло к нему освобождение, а одновременно с ним – возможность беспрепятственно высказывать свое мнение и свободно выбирать себе знакомых, друзей и товарищей. Молодой затворник познал счастье существования без принуждения и надзора. «<…> он испросил у своего двоюродного брата (благоверного августа Констанция II – В. А.) разрешение посещать занятия по риторике и философии. Констанций, по воле бога, дозволил ему делать это, поскольку решил, что будет лучше, если Юлиан станет проводить все время с книгами и ничем другим не заниматься, нежели будет вспоминать об участи своей семьи и помышлять об императорской власти». (Евнапий).

С этого мгновения Юлиан из «подконвойного» стал «расконвоированным», «бесконвойным», избалованным вниманием, молодым царевичем, вольным свободно утолять свою жажду познания и посещать самые знаменитые «храмы знаний» позднеантичной Ойкумены (по-гречески) или Экумены (по-латыни).

Глава седьмая
Эллинизм – пробужденье эллинского духа

Чтобы составить себе правильную, объективную картину жизни Юлиана, понять все грани его крайне сложной и во многом противоречивой личности, необходимо помнить, что в пору его взросления и возмужания эллинизм, эллинский дух снова начал становиться мощной духовной силой, оказывавшей на умы и сердца все большую часть влияния, стремительно утрачиваемого Римом.

Во II веке христианской эры италийский Рим на Тибре все еще пользовался непререкаемым авторитетом и обладал престижем «Вечного Города» (лат. Urbs Aeterna), «Рима – Главы мира» (лат. Roma caput mundi), «повелителя Вселенной». В IV же веке п. Р. X., тот же самый Град на Тибре, торжественно отметивший в 248 году свое тысячелетие, уже пугливо укрывался за поясом мощных каменных стен с многочисленными башнями, которым император-солнцепоклонник Аврелиан, только что с трудом отразивший нашествие на солнечную Италию германцев-алеманнов (предков позднейших баварцев, австрийцев и немецкоязычных швейцарцев), опасаясь новых нападений врагов – как внешних, так и внутренних – на италийское сердце Римской «мировой» империи, был вынужден окружить «Главу мира» (впервые – со времен легендарного римского царя Сервия Туллия).

Стена Аврелиана (Рим, современный вид)

Хотя эти «Аврелиановы стены», как известно, не спасли Рим на Тибре от захвата и разграбления вестготами Алариха в 410, вандалами Гейзериха в 455, «сборной солянкой» германцев на римской службе патриция Рикимера в 472 году – и далее по списку (ибо всякий раз в «Вечном Городе» находились люди, впускавшие в него подступавшего к «Аврелиановым стенам» врага)…Во II веке Рим все еще был реальным центром созданного им и вокруг него, путем последовательного, постепенного покорения и присоединения все более и более отдаленных областей, могущественного государственного образования, охватывавшего все Средиземноморье, от Британии до Месопотамии. В IV же веке римские императоры перенесли свои постоянные резиденции в другие города, расположенные, соответственно, на Востоке и на Западе империи. Если же они и посещали время от времени Рим (обычно – крайне ненадолго), то их восторг и изумление при виде красот древнего величественного Форума и прочих архитектурных чудес «семихолмного града» наглядно демонстрировали всем и каждому, что «Вечный город» – во всяком случае, при взгляде на него с римского Востока – неуклонно превращался во все более смутное и далекое, хотя и все еще прекрасное, воспоминание, блеск и великолепие которого оказывались чем-то совершенно неожиданным для «залетных пташек», заскочивших в Первый, Ветхий, италийский Рим из Второго, Нового, константиновского Рима. Во II веке греческие риторы прибывали в италийский Рим на торговых кораблях, нагруженных экзотическими плодами.

Элий Аристид

Элий Аристид – типичный представитель этих «понаехавших», который, как писал в своей третьей сатире греконенавистник Ювенал, «был в Рим завезен со сливами вместе и смоквой (инжиром – В. А.)», к примеру, очень гордился тем, что удостоился чести выступать в Риме с публичными лекциям и докладами, и в похвальном слове «Вечному Городу» сравнил его огромную площадь (или – «широкие просторы», говоря словами звучащей в кинофильме «Свинарка и пастух» популярной советской песни о нашем, Третьем, Риме[60]60
  «Ветхий (Первый, италийский – В. А.) бо Рим отпаде от веры Христовы гордостию и своею волею, в новем же Риме, иже есть в Констянтинеграде (Константинополе – В. А.), насилием агарянским (здесь: мусульманским, то есть турецким – В. А.) тако же християн-ская вера погибнет. На Третьем же Риме, иже есть на Руской земли, благодать Святого Духа восия» (Цитируется по: Синицина Н. В. Третий Рим. Истоки и эволюция русской средневековой концепции. М.; «Индрик», 1988, с. 294).


[Закрыть] – семихолмной матушке-Москве) с облаком снега, далеко разносимым ветром. В IV же веке уже не раз упоминавшийся нами выше греческий ритор Ливаний из сирийской Антиохии, хотя и избравший себе Элия Аристида в качестве образца для подражания (и изливавшийся в благодарностях своему другу, приславшему ему в подарок портретный бюст оного Аристида, который Ливаний всегда ставил перед собой, когда читал какую-либо из его речей), ни разу за всю свою долгую жизнь не удосужился побывать в Риме, да и почти не упоминал название «Вечного Города» в своих речах. Известно, что предки Ливания блестяще писали на латыни. А вот сам Ливаний латыни почти не знал – и, похоже, совершенно не страдал от этого…

Одним словом, в IV веке многолюдные, полные жизни мегаполисы греческого Востока превратились в серьезных соперников Рима. Не удивительно, что духовное влияние Рима ослабевало по мере падения его политического влияния и неуклонного распада созданной Римом в свое время «мировой» державы. Но, чтобы понять и осознать смысл, духовное содержание и причины вызванного этим упадком встречного движения эллинизма, необходимо заметить, что ослабление римского могущества объяснялось состоянием умов и идейным переворотом не в меньшей мере, чем опустошительными вторжениями внешних врагов и постоянными пограничными конфликтами. Христиане отнюдь не довольствовались тем, что в правление севаста Константина I наконец добились для себя полной свободы вероисповедания, но использовали обретенную ими по воле веротерпимого монарха свободу для вполне последовательного и методичного искоренения всех религиозных культов, которым Римская империя так долго была обязана монолитным единством своих державообразующих и державооборонительных усилий. Христиане превращали языческие храмы в церкви либо просто грабили и разрушали их. Символы и святыни богов, извлеченные из тайников святилищ и выставленные напоказ темной, невежественной толпе, подвергались открытому осмеянию и поруганию, древние оракулы принуждались к молчанию, в непосредственной близости священных рощ или вещих источников погребались мощи христианских мучеников. Театры закрывались, общественные зрелища предавались с церковных амвонов проклятию, в качестве целей паломничества христиане избирали Голгофу и Святой Гроб Господень в Палестине, приобретшей первостепенное значение для всего христианского мира после паломничества в эту ставшую святой для христиан (и продолжавшую оставаться святой для иудеев) землю вышеупомянутой Елены, матери равноапостольного августа Константина I Великого, не только лично посетившей все места земной жизни и деятельности Воплотившегося Бога-Слова – Иисуса Христа, Солнца Правды, но и немало способствовавшей распространению почитания святых мест среди христиан Римской империи. Елена стала, так сказать, самой удачливым археологом Античного мира, ибо именно по ее приказанию в поисках реликвий Страстей Господних были раскопана Голгофа и удалены все постройки, закрывавшие Живоносный Гроб Господень. Дело было в том, что древнеримский император Элий Адриан из династии Антонинов, подавивший второе антиримское восстание иудеев (132–135 гг. п. Р. X.), пытавшихся восстановить свой Иерусалимский храм Единого Бога, разрушенный в 70 году императором Титом из династии Первых Флавиев, приказал насыпать поверх Голгофы террасу и построить прямо над Гробом Господним языческий храм богини Венеры – матери троянского героя Энея, которого римляне считали своим прародителем. Но проживавшая в Иерусалиме (переименованном при Адриане на римско-латинский лад в Элию Капитолину) древнехристианская община не забыла расположения места, на котором разыгралась Божественная драма. Благодаря тому, что эта изустная традиция оказалась сохраненной, благочестивая Елена смогла произвести свои раскопки в нужном месте. Чтобы сделать Гроб Господень доступным взорам всех христиан, равноапостольный царь Константин I Великий повелел построить над Живоносным Гробом молитвенный дом, позднее превратившийся в храм Гроба Господня. С тех пор, невзирая на все превратности судьбы, храм Святого Живоносного Гроба Господня на протяжении тысячелетий остается главной святыней всех христиан мира. Не удивительно, что именно ей в первую очередь и стремились поклониться паломники в Святую Землю. Однако Елена обрела еще и другую реликвию, обладавшую величайшей ценностью в глазах всех христиан – Святой Истинный Крест (или, по-латыни: Vera Crux), на котором Иисус Христос Сам принес Себя в жертву за все страждущее человечество. Неподалеку от скального грота (кувуклии) были обнаружены три креста с гвоздями. Нашедшие их не сомневались в том, что обрели в их числе и Истинный Крест. Радость обретших кресты была поистине неописуемой, тем более, что они были уверены, что определили среди трех крестов Истинный. Конечно, многие считают все эти свидетельства легендарными, а исторические корни обретения Святого Истинного Креста – скрытыми во мраке времен. Благоверная Елена послала частицу Истинного Креста своему венценосному сыну в Константинополь, а большую часть Креста, оправив ее в серебро, отдала на сохранение в храм Живоносного Гроба Господня. С тех пор эта реликвия, наряду с самим храмом Святого Гроба Господня и с другими святынями, стала и остается предметом почитания и поклонения всех христиан Востока и Запада.

Ахурамазда (Оромазд, Ормузд), парящий в небе, осеняя крыльями персидского «царя царей», охотящегося на львов

С другой стороны, на Востоке регулярно возникали все новые формы мессианских грез и ожиданий, страстно возбуждавшие и смущавшие умы и души ожиданиями близящегося обновления мира. В тот самый момент, когда Римская «мировая» держава, едва избавившись от последствий первого за долгое время серьезного иноземного вторжения и кое-как зализав тяжелые раны, нанесенные им римскому государственному организму, принялась за укрепление и «стягивание» своих границ, путем сокращения их ставшей поистине непомерной для ослабевшей империи протяженности, поклонявшийся, по мнению римлян, солнцу и огню персидский «царь царей» Бахрам (Варахран) I Сасанид повелел в 275 году приколотить гвоздями к воротам своей столицы Ктесифона (Тизбона, или Мадаина), расположенной в среднем течении Тигра, набитую соломой голову пророка Манеса (Мани) – рожденного в Вавилоне (близ Багдада – столицы современного Ирака) или в его окрестностях основателя новой религии, вошедшей в историю под названием манихейства. Приверженцы этого нового мученика за веру, преследуемые царем-огнепоклонником, спасаясь бегством из зороастрийской сасанидской Персии, распространились по землям соседней Римской «мировой» державы. Странствуя по римским градам и весям, эти беженцы из Эраншахра проповедовали своего рода священную войну во имя ниспровержения и уничтожения всех существующих порядков, норм и установлений. Пользуясь недовольством подданных Римской «мировой» империи – «лежащего во зле» царства земного – вездесущим императорским фиском и сыском, манихеи отвергали и предавали проклятию гражданские обязанности и военную службу, запрещали выполнение супружеских обязанностей, призывая всех и вся фактически к всеобщей забастовке, чьим оружием были: отказ от выполнения каких бы то ни было обязанностей и воздержание во всех отношениях. Порой они выдавали себя за учеников Иисуса, порой – за проповедников учения Будды или златобородого иранского пророка Заратуштры, или Заратустры (по-гречески – Зороастра), начавшего, за много столетий до Рождества Христова, проповедовать в городе Бактры (современном афганском Балхе), свое учение о вечной борьбе между Светом и Тьмой, вошедшее в историю под названием зороастризма или маздеизма, и обязанное последним названием имени верховного божества персов и других оседлых иранцев Ахурамазды или просто Мазды (аналога парфянского Оромазда и армянского Арамазда).

Беспощадный гонитель христиан – «господин и бог» Иовий Диоклетиан (Диоклециан, Диоклитиан) на римской монете

А часть избранников вавилонского «Параклита-Утешителя», одержимых непреодолимой «тягой к смерти», проникала в христианские круги, вновь разжигая в них дух непримиримого сектантского фанатизма, чьи эксцессы, расцветавшие периодически махровым цветом, руководству официальной христианской церкви (не выступавшему против империи, а, напротив, молившемуся за «кесаря», то есть императора, за «катехон» – «удерживающий», то есть за римскую власть, препятствующую приходу в мир антихриста, по слову святого апостола Павла) удалось на какое-то время подавить и обезвредить. Циркумцеллионы-агонистики, энкратиты, монтанисты, донатисты, гироваги, борбориты, каиниты «и иже с ними», «социал-революционеры от христианства», экзальтированные мечтатели, аскеты, ригористы и бродячие монахи – все эти религиозные экстремисты, наряду с замаскированными и незамаскированными манихеями, вносили свой посильный вклад в «общее дело», стремясь вытравить из умов и душ подданных римских императоров желание честно нести свою службу империи, за что их, как антигосударственную или, выражаясь современным языком, антиобщественную силу (а манихеев, принимая во внимание факт их прихода на римские земли с территории враждебной Риму Персии, еще и как персидскую «пятую колонну»), преследовали и подвергали репрессиям не только христианские, но и самые что ни на есть языческие и антихристиански настроенные императоры, вроде Иовия Диоклетиана.

Преисполненные глубочайшего отвращения к мирской суете или, выражаясь евангельским языком, «к миру и всему, что в мире», беглецы от и из этого мира, плодившиеся и размножавшиеся в римских Азии и Египте год от года, начали в массовом порядке покидать свои грады и веси, чтобы вести в пустынях жизнь отшельников-анахоретов.

«Вечный» Рим все больше утрачивал свою былую притягательность и привлекательность даже в глазах представителей образованных слоев населения, которым была особенно близка высокая античная культура. Он перестал быть средоточием лучших высших учебных заведений (назовем их так, чтобы было понятнее) названной его именем «вселенской» державы, и получаемое в Риме высшее образование, приобретало в глазах «культурных» и «цивилизованных» (в античном смысле слова, разумеется) людей (то есть – людей греческой, эллинской, по преимуществу, культуры) все более провинциальный характер, котируясь все ниже, так сказать, в «экуменических» масштабах.

Считавший сам себя философом учитель ораторского искусства Фемистий отказался от предложенной ему кафедры в Риме – древней столице «мировой» империи – и предпочел остаться в ее новой столице – Константинополе, в которой греческий, эллинский элемент был изначально, без сомнения, стократ сильнее. Друг Фемистия – неоднократно упомянутый выше греко-сирийский ритор Ливаний – после некоторых колебаний в выборе местопребывания окончательно обосновался в родной Антиохии. Естественно, самыми популярными оставались высшие учебные заведения Афин и Александрии, но, наряду с ними, все больший авторитет приобретали привлекавшие все больше искателей знания новые школы, расположенные в Никомидии, Анкире, Пергаме, Смирне, Берите, Газе, Кесарии Каппадокийской, Кесарии Палестинской – и далее по списку.

По мере того, как империи «сынов Энея и Ромула» приходилось во все большей степени смиряться с этой неудержимо прогрессирующей децентрализацией, все более явно проявляющие себя партикуляристские, сепаратистские силы – как и предсказывали христианские апологеты – похоже, стремились всемерно способствовать этому процессу всеобщего хаоса, разложения, распада. Как преподаватели, так и их ученики при всяком удобном случае, по любому поводу и без повода, подчеркивали, что они – сирийцы, египтяне, каппадокийцы – и далее по списку (а не «римляне»). В Афинах – традиционном оплоте эллинского высшего образования – у каждого преподавателя даже имелась своя закрепленная за ним географическая «зона», и обучающиеся группировались по «землячествам». Если верить Евнапию, Восток был «епархией» сирийца Епифания; араб (аравитянин) Диофант «отвечал за Аравию», в то время как обучающиеся из Понта и прилегающих областей группировались вокруг эллинизированного армянина Проэресия (о нем еще пойдет речь далее). В «мелодизме», или «мелодике» речей современных ему ораторов (о нем еще пойдет речь далее) Фемистий замечал и различал местные, локальные, областные влияния. Григорий Просветитель проповедовал христианство среди армян на армянском языке. О возрождении своеобразного анти-эллинистического национализма во всех сферах и на всех уровнях в Персии при Сасанидах (да и в ходе национального пробуждения зависимой от Рима Армении, после обращения ее в христианство) и говорить нечего, это явление общеизвестно; на его волне было почти совершенно изжито греческое культурное влияние, долгие столетия господствовавшее в иранских землях со времен их покорения непобедимым Александром Македонским и столь сильное еще под властью парфянской династии Аршакидов (предшествовавших Сасанидам), что в ктесифонском театре шли – естественно на греческом языке, понятном тогдашним местным театралам! – трагедии Эсхила, Еврипида и других классиков эллинской драматургии. Одновременно христианские церковные проповедники начали обращаться к своей пастве на местном наречии, чтобы их лучше понимал простой народ (не слишком сильный в греческом языке, в отличие от более-менее эллинизированных представителей более состоятельных слоев населения). Именно на данный период приходятся первые попытки создания сирийского, коптского и армянского литературных языков.