Текст книги "Воин-монах на престоле"

Юлиан был филэллином, греколюбцем, хранителем древних традиций, человеком действия и, в первую очередь – мистиком. Мы видим, как он бестрепетно и без малейших колебаний пойдет по своему полном треволнений и испытаний пути, на который он вступил после своего отступничества в 351 году, в возрасте всего двадцати лет, и который прошел до конца, оставаясь, как говорили римляне, semper idem — все тем же – человеком дела, мистиком и филэллином-греколюбцем.

Глава четырнадцатая
Диалектик Аэтий

Возвратившись из Эфеса в Никомидию, Юлиан внешне продолжал вести жизнь примерного христианина. Однако ему не удалось рассеять подозрения. Он по-прежнему находился под наблюдением, и его сводному брату – цезарю Галлу – донесли, что Юлиан долгое время провел у Максима и других теургов Пергамской школы. Не зря христиане, со времен святого апостола Иоанна, говорившего в своем «Апокалипсисе» ангелу (то есть – христианской общине) Пергамской церкви, что именно в Пергаме расположен «престол Сатаны» (имея, по мнению многих толкователей «Откровения», в виду Пергамский алтарь с изображением Гигантомахии – битвы олимпийских богов, во главе с Зевсом Громовержцем, со змееногими гигантами). Это послужило для молодого цезаря Галла, стойкого в вере, поводом направить к Юлиану Божьего человека, поручив тому укрепить явно пошатнувшуюся веру соблазненного неоплатониками царевича-интеллектуала.

Среди священников, плотным кольцом окружавших Галла, лишь немногие были связаны с папой римским и с Афанасием Александрийским, хранившими в ту пору верность православию. Большинство же окружавших Г алл а священнослужителей составляли независимые христианские мыслители, посещавшие в свое время эллинистические школы и придерживавшиеся не мистического, никейского, а рационалистического, арианского направления в рамках христианской веры. Первое место среди этих ведших нескончаемые диспуты о вере одаренных богословов, проникнутых в куда большей степени духом аристотелевской логики, чем духом святых Евангелий, занимал диакон Аэтий. Он вошел в историю христианской церкви как основатель секты аномеев, или аномиев (уже упомянутых нами, как и сам Аэтий, в главе шестой настоящего правдивого повествования), иными словами – как глава наиболее радикального направления арианства, чьи последователи упорно настаивали на том, что Воплощенное Слово – не единосущно, а подобосущно Богу – Своему Отцу – и находится по отношению к Нему в подчиненном положении, как слуга – по отношению к своему господину. Бурный жизненный путь Аэтия, обладавшего неукротимым боевым духом, богатырским телосложением и железным здоровьем, дает нам наглядное представление о страстях и честолюбивых устремлениях, присущих наиболее деятельным умам описываемой эпохи.

Диакон Аэтий происходил от небогатых родителей (отец его был шерстобитом). Поначалу будущему ересиарху пришлось изучить ремесло златокузнеца, то есть ювелира, чтобы иметь возможность зарабатывать на хлеб насущный себе и своей рано овдовевшей матери. После смерти матери он принялся ревностно изучать диалектику и богословие. В широко распространенных в то время публичных дебатах Аэтий очень скоро заслужил себе славу острого на язык, не лезущего за словом в карман (хотя, сказать по правде, карманов тогда еще не было) спорщика, беспощадной силой своей логики заставлявшего своих противников умолкнуть. За это его стали бояться и ненавидеть. Изгнанный из Антиохии, Аэтий бежал в Аназарбу (Анаварзу), где поступил в услужение к тамошнему грамматику. В качестве платы за труд он потребовал от хозяина давать ему уроки своего искусства. Очень скоро Аэтий научился столь многому, что превзошел своего учителя и хозяина. Учителю это так не понравилось, что он прогнал своего оказавшегося не в меру способным ученика. И для Аэтия снова началась жизнь бесприютного скитальца, гонимого ветром, как перекати-поле, или иерихонская роза. Однажды в Киликии он повстречался с адептом гностической секты борборитов[109]109
  Борбориты (барбелиоты, варвелиоты) – христианская гностическая секта, близкая к офитам. Борбориты имели несколько священных книг, среди которых упоминаются Нория, Книга Сифа (Сета), Апокалипсис Адама. Признавали как Ветхий, так и Новый Завет, но не отождествляли бога, упоминаемого в Ветхом Завете, с Богом Нового Завета. Согласно их учению, горний мир состоит из восьми небес, каждое управляется своим архон(т)ом. На седьмом небе архон(т) ом является Саваоф, творец небес и Земли. Борбориты считали, что именно его называют Богом иудеи. На восьмом небе архон(т)ом является Барбело, мать всего живущего, отец всех сущностей, Бог и Христос. Борбориты отрицали рождение Христа от Марии и факт наличия телесного воплощения Иисуса Христа на земле, и, следовательно, воскресение.


[Закрыть], которому удалось в споре загнать Аэтия в угол. Не привыкший уступать в спорах никому, но переспоренный каким-то борборитом, Аэтий пришел в такое отчаяние, что даже вознамерился покончить с собой. И покончил бы, если бы во сне ему не явился некто, утешивший его обещанием, что отныне он станет неодолимым в спорах.

Получив известие о зле, творимом чрезвычайно красноречивым ученым манихеем по имени Афтоной в христианских общинах Александрии, Аэтий поспешил туда и сделал Афтоною (массами совращавшему христиан в свою манихейскую ересь) предложение, от которого тот не смог отказаться, чтобы не потерять лицо, а именно – вступить с ним в ораторское состязание. После короткой словесной перепалки Афтоной был не только посрамлен, но и столь постыдным образом принужден к молчанию, что от стыда заболел и через семь дней скончался. Аэтий же стал изучать в Александрии медицину, чтобы потом безвозмездно лечить больных, исцеляя заодно с телами также и души нуждающихся в исцелении, подобно святому Пантелеймону Целителю и святым врачам-бессребренни-кам Косьме и Дамиану. Изучив медицину, он вернулся в свой родной город Антиохию – как раз в то время, когда «Невесту Сирии» осчастливил своим прибытием свежеиспеченный цезарь Галл со своей благоверной супругой Констанцией. Галл рассказали об Аэтии так много дурного, что импульсивный, вспыльчивый и скорый на расправу цезарь поначалу даже вознамерился предать немного спорщика пытке, как возмутителя общественного спокойствия. Однако вскоре Галл остыл, передумал и приказал привести к себе этого необычного человека, которого только что собирался, в порыве свойственной ему вспыльчивости, обречь на мучительные пытки. Аудиенция прошла настолько успешно для Аэтия, что вспыльчивый, но отходчивый цезарь не только помиловал его, но и приблизил себе.

Поскольку Галл, несомненно, впервые увидел Аэтия в Антиохии, утверждения некоторых авторов, что этот искушенный в диалектике, речистый еретик был в числе учителей, наставлявших Юлиана (и, соответственно, Галла) в арианском варианте христианской веры в период пребывания царевичей-сирот в Макелле, никак нельзя считать достоверными.

Если верить критикам Аэтия (в которых, естественно, не было недостатка и которых, разумеется, трудно заподозрить в абсолютной беспристрастности), красноречивый диакон рассматривал христианское учение как материал для диалектических упражнений и излагал учение о Боге с помощью геометрических фигур. Аэтию приписывали фразу, которую любили повторять его ученики: «Я так хорошо знаю Бога, как не знаю самого себя». Но довольно об этом…

Когда при дворе Галла проведали, что вера (и, соответственно, спасение души) Юлиана в опасности, к царевичу направили именно этого остроумного логика и диалектика с целью укрепить царевича в вере. Возможно, сам Аэтий предложил цезарю свои услуги, чтобы изгнать из Юлиана мучившего того демона сомнения. Согласно некоторым источникам, встреча самоуверенного арианского богослова и колеблющегося в вере христианина произошла в Ионии.

Юлиан оказал диакону Аэтию самый любезный прием, без возражений согласился со всеми его доводами, и Аэтий с легким сердцем направил Галлу отчет о благоприятном исходе порученной ему миссии. Судя по отчету (или же – всеподданнейшему докладу), Юлиан сумел расположить теолога к себе как своей твердостью и крепостью в вере, так и своим высоконравственным образом жизни. Видимо, человеку Божьему и в голову не пришло, что царевич попросту обвел его вокруг пальца, как это ни печально, но великие диалектики не всегда отличаются наблюдательностью и прозорливостью…

Серебряная амфора второй половины IV века (времен императора Юлиана II) с изображением битвы амазонок (СПб., Эрмитаж)

То, что Юлиан любезно и почтительно обходился с Аэтием, которого он неоднократно принимал у себя, не следует расценивать только лишь как притворство. Поистине энциклопедические знания Аэтия, его построенный на чистой логике образ мышления, презрение к проникнутым, по его мнению, суевериями, формам культа мучеников, именуемого им – совершенно кощунственно, с православной точки зрения! – «поклонением трупам», были качествами, представлявшимися Юлиану, в его тогдашнем состоянии, весьма привлекательными. Царевич воспринимал Аэтия как представителя того ответвления или толка христианства, с которым сторонники эллинизма вполне могли бы прийти к взаимопониманию, или по крайней мере, мирному сосуществованию (без которого немыслима была бы никакая дальнейшая конвергенция). И когда впоследствии для Юлиана наступил момент заняться примирением умов с целью достижения взаимной веротерпимости, он поспешил одним из первых призвать к своему двору Аэтия и любезным тоном напомнить ему об их прежних доверительных и дружеских беседах. Август Юлиан даже предоставил в распоряжение Аэтия роскошный экипаж императорской почты – «почтовую карету». И, наконец, желая окончательно привязать ученого арианина к себе, подарил диакону Аэтию – как, впрочем, и многим своим друзьям из числа язычников – богатое поместье на острове Митилены. Не удивительно, что ученик Аэтия – Евномий, епископ Кизический (придавший новый импульс аномейскому движению) – впоследствии принял участие в мятеже Прокопия, двоюродного брата августа Юлиана, попытавшегося, после гибели своего сородича-Отступника повторить попытку Апостаты и продолжить его дело.

В заключение этого краткого экскурса в историю аномейского варианта арианской ереси остается добавить следующее. В то время как Аэтий был известен главным образом, своей блестящей диалектикой, Евномий обладал строгим логическим умом и ясной, выразительной речью, снискавшей ему широчайшую популярность. Святой Василий Великий в своем «Опровержении Евномия» обвинял Евномия в том, что тот в своих доказательствах пользуется «Хрисипповыми умозаключениями и Аристотелевыми категориями». Как говорили в таких случаях римляне – Sapienti sat. Это латинское крылатое выражение, означает в переводе «умному достаточно» или «для понимающего достаточно» и соответствует русскому аналогу «умный поймёт».

Глава пятнадцатая
Любимец всей Вифинии

«Необъявленный визит» диакона-диалектика Аэтия был воспринят Юлианом как предостережение, побудив вольнодумца-царевича еще более тщательно, чем прежде, скрывать свои новые, нежелательные, с точки зрения, имперских и церковных властей связи. Приняв обличье вполне правоверного христианского клирика, он ухитрялся столь совершенно притворяться не тем, кем был в действительности, что Ливаний даже шутливо утверждал, что, если бы история Юлиана была известна легендарному баснописцу Эзопу, тот, вместо своей басни об осле в шкуре льва, сочинил бы другую басню – о льве в шкуре осла. «И стал он (Юлиан – В. А.) в этом душевном перевороте иным, а притворялся прежним, так как явиться в истинном свете нельзя было» (Ливаний). Ибо «знал, что ведать (обладать знаниями – В. А.) польза великая, а представлялся таким, как было безопаснее» (Ливаний).

Друзья-язычники царевича тоже, судя по всему, проявляли крайнюю осторожность, ибо Юлиану удавалось по-прежнему поддерживать с ними постоянную и тесную связь (что вряд ли было бы возможным, если бы они возбудили у присматривавших за ними властей подозрения в своей благонадежности). В учебное время царевич-конспиратор беспрепятственно принимал единомышленников у себя дома в Никомидии, а на каникулах – в своей загородной вилле на берегу Пропонтиды. Там он угощал гостей вином из собственного виноградника, чьи лозы вырастил своими руками, подавая его в скромных кубках, обсуждал с сотрапезниками литературные и философские вопросы, откровенно делился с собеседниками своими надеждами и мечтами. «Когда же всюду разносилась молва о нем, все люди, преданные культу Муз и прочих богов, одни сухим, другие морским путем, спешили взглянуть на него, познакомиться, обменяться с ним разговором. Явившись же, трудно было от него оторваться. Эта сирена (Юлиан – В. А.) приковывала в себе не только речами, но и качествами характера, располагавшими дружбе. Его склонность сильной привязанности и прочих приучала так же горячо отвечать на нее, так что, сливаясь в искреннем расположении друг к другу, они с трудом разлучались. И так он скопил и проявлял всевозможные знания, поэтов, риторов, поколения философов, полноту изучения греческого языка, незаурядное владение другим. <…> со стороны всякого благомыслящего человека выражаемо было <…>пожелание, чтобы владыкою государства стал этот юноша (Юлиан – В. А.), чтобы остановилась погибель вселенной (мира античной культуры – В. А.), чтобы предстоятелем недужных (главой жителей охваченной тяжелейшим, глубочайшим, подобным смертельной болезни, всесторонним кризисом Римской «мировой» державы – В. А.) стал тот, кто умеет целить такие недуги. Я не сказал бы, чтобы он (царевич – В. А.) осуждал эти пожелания, и не позволю себе о нем такого пустословия, но выражусь так, что желать, он желал и сам, но не из пристрастия в роскоши, владычеству и порфире, а дабы собственными трудами вернуть народам то, от чего они отпали, как прочее, так в особенности, конечно, поклонение богам. Ведь это в особенности и удручало его сердце, когда он видел повергнутые храмы, прекращение обрядов, опрокинутые жертвенники, упразднение жертв, гонение на жрецов, богатство жрецов поделенным между людьми, самыми распущенными, так что, если бы кто-либо из богов обещал ему, что восстановление всего перечисленного будет выполнено другими, он, убежден я, настойчиво уклонялся бы от власти. Так стремился он не в господству, а к благоденствию (эллинистических – В. А.) городов (как очагов и хранителей античной культуры – В. А.)» (Ливаний).

До нас дошли имена многих язычников, посещавших в ту пору Юлиана, без опасений бросить своими посещениями тень на него или на самих себя. Наряду с Алипием, о котором еще пойдет речь далее, к числу этих визитеров, составлявших тесный круг собеседников Юлиана в его поместье, принадлежал ритор Евагрий – друг Максима Эфесского. Ливаний же там лично не появлялся, довольствуясь получением известий от своего бывшего ученика и сведений о его трудах и досугах через посредство некоего Селевка. Судя по всему, этот Селевк был тем же самым человеком, которого Юлиан впоследствии, уже став августом и властителем судеб десятков миллионов своих подданных, назначил верховным жрецом-иереем одной из азиатских провинций Римской империи, и который написал сочинение в двух книгах о военном походе Юлиана на персов. В сохранившемся коротком письме Ливаний просил царевича принять своего посланца по имени Ентрехий, или Энтрехий – тоже язычника. Еще один язычник – Помпеян – везший послание из Антиохии Сирийской, прибыв в Вифинию, познакомился с Юлианом, сообщил царевичу о судебной ошибке, жертвой которой стал, и получил от Юлиана заверение в скором времени позаботиться о восстановлении попранной справедливости.

Похоже, Юлиан и в самом деле не упускал случая воспользоваться влиянием, которое имел на своего сводного брата – цезаря Галла – и безропотно брал на себя тяготы сопряженных с преодолением немалых трудностей поездок, когда речь шла об оказании разного рода услуг его друзьям и единомышленникам, да и не им одним. Во время своего пребывания в Ионии деятельный царевич не поленился ходатайствовать перед «родственником и другом» за почти не знакомого ему лично софиста. Из желания оказать любезность некоему Картерию Юлиан стал ходатаем и за него, обратившись за содействием к высокопоставленному чиновнику Араксию, своему бывшему однокашнику. Жалобы почтенной матроны по имени Арета на грабительские наклонности ее соседей побудили Юлиана, еще весьма слабого телом в силу болезни, приключившейся из-за самоизнурения царевича научными занятиями, дважды на протяжении двух месяцев выезжать из Вифинии во Фригию для улаживания дел обиженной охочими до чужого имущества соседями дамы (названной Юлианом, не считавшегося вообще-то особым ценителем женских прелестей, в послании ритору Фемистию «удивительной» – знать, ее неземная красота или иные достоинства крепко запали царевичу в душу).

В результате вокруг Юлиана в правящих слоях населения греческих городов римской Азии постепенно образовалась партия, достаточно сильная для того, чтобы настроить в его пользу общественное мнение. Похоже, сторонники этой партии только и ждали момента прихода своего любимца к власти, чтобы сбросить маски и поддержать намерение нового самодержца провести языческую реформу. Однако эти ожидания и надежды необходимо было до поры-до времени держать в строжайшем секрете. И, видимо, их в самом деле держали в секрете. А если кто-то, проявляя вольно или невольно неосторожность, «проговаривался», это, похоже, ускользало от внимания агентов имперской тайной службы. Так, например, как ни старались конспираторы «не давать повода ищущим повод», автор панегирика в честь августа Констанция II – язычник по имени Гимерий – в произнесенном в описываемое время при большом стечении народа похвальном слове сделал Юлиана, поставив царевича в один ряд с его братом Галлом, героем своеобразного апофеоза, не побоявшись даже указать на узы, соединяющие основанную Констанцием Хлором династию Вторых Флавиев с богом Солнца – царем Гелиосом: «О Констанций, сияющее око своего рода, ты, значащий для своих сородичей то, что так часто значил для тебя самого Гелиос, отец твоих отцов! Из этой благородной двоицы, исполненной красоты (Галла и Юлиана – В. А.), ты одного (Галла – В. А.) возвел на престол (цезаря – В. А.), и он на нем, подобный утренней звезде, достиг славы и почестей рядом с тобой, доблестными деяниями стремясь подражать блеску твоей славы; другой же (Юлиан – В. А.) возвышается над толпой своих юношей-сверстников, как гордый бык – над предводимым им стадом; он пасется на пажитях муз (то есть – на поприще наук и искусств, чьими покровительницами в античном мире считались музы, или мусы, во главе со своим солнцеликим божественным предводителем – мусагетом Аполлоном – В. А.) подобно молодому скакуну с высоко поднятой головой, охваченный божественным вдохновением. Таков он, достойный потомок юного героя Гомера, сына Фетиды (Ахилла – В. А.), мастер искусства благородной речи и искусства благородных деяний».

Напоминание панегириста Галлу и Юлиану о том, что бог солнца Гелиос – «отец их отцов», вполне соответствовало знаменитом сну, увиденному Юлианом (хотя и называющим себя в воспоминании об этом сне не самим собой, а неким ребенком-сиротой, спасенным Зевсом от истребителя всех его родичей, выросшим в юношу под защитой Афины и Аполлона, вознесенным затем своими богами-хранителями на вершину высокой горы, в обитель верховного божества, откуда боги показали юноше его родовое наследие – всю обитаемую землю «от моря до моря» и «за морями». Царь-Солнце, правящий землей, и Афина Паллада обещали ему все это царство земное, если он выполнит три условия: 1)будет бодрствовать (то есть не утратит бдительности, в отличие от своих родственников); 2) не будет слушать лицемеров;з) будет почитать как богов тех, кто походит на богов. На прощание бог Солнца заявил юноше: «Помни, что ты имеешь бессмертную душу, и что твоя душа – божественного происхождения. Следуй нашим советам, и ты узришь отца нашего и станешь богом, подобным нам» (либо, в другом, приведенном на предыдущих страницах нашего правдивого повествования, варианте перевода: «Подумай о том, что ты обладаешь бессмертной душой, происходящей от нас; помни о том, что ты сам станешь богом, если последуешь за нами, и вместе с нами узришь лицом к лицу своего отца»).

Откровенно говоря, автору настоящей книги трудно отделаться от мысли, что над сознанием Юлиана при сочинении этого мифа, или этой притчи (если только это не было действительно посетившим его видением), довлело евангельское повествование об искушении Сына Человеческого – Господа Иисуса Христа – дьяволом, вознесшим Его на вершину высокой горы, показавшего Ему оттуда все царства земные и обещавшего дать их Ему во владение, если только Он полонится ему, дьяволу. Иисус с честью выдержал искушение земной властью, а вот Юлиан…Впрочем, довольно об этом…

Наступившая для царевича счастливая пора свободной, беспрепятственной учебы и все большей популярности поистине стала для Юлиана весной его жизни. Она была, выражаясь его языком, порой, в которую Гермес вел его по ровной дороге, свободной от нечистоты и излишеств, под обремененными спелыми плодами ветвями и среди расточительного изобилия цветов, любимых богами, смешивающихся в садах муз с листвой плюща, лавра и мирта. До самого конца своей недолгой жизни Юлиан не прекращал возвращаться в своих воспоминаниях в ту пору своей цветущей юности с ее чистыми радостями и созерцательной жизнью. Лишь изредка выдавались в этой череде счастливых дней и мрачные часы. В ту пору, когда Юлиан беззаветно посвящал свой досуг бескорыстному служению своим друзьям, он иногда, в чем сам признавался себе и другим, ощущал на себе последствия страданий и печалей детской и отроческой поры своей жизни. Порой его здоровье оставляло желать лучшего. Слишком долго он им пренебрегал, лихорадочно впитывая, словно губка, все новые знания. Однако затем его здоровье снова восстанавливалось, и лишь по прошествии очередного промежутка времени у «перезанимавшегося» Юлиана снова появлялся повод жаловаться, в очередной раз, на свое самочувствие.