Текст книги "Воин-монах на престоле"

Глава восьмая
В обучении у риторов

Из Макелла Юлиан направился прямым ходом в Новый Рим – град Константина. Ощущая всеми фибрами души, что именно там, на Босфоре – его подлинная родина. Бабка Юлиана успела умереть, но верный старик – гот Мардоний, наверняка с нетерпением ожидал возвращения, после долгой, шестилетней разлуки, своего любимого ученика, ставшего ему фактически сыном. Во всяком случае, учитель красноречия и мудрости Ливаний, тесно общавшийся с Юлианом в разные периоды жизни Отступника, утверждал, что Мардоний был с царевичем, когда тот отправился в Константинополь получать высшее образование (обычно юноши из состоятельных семей держали при себе своих воспитателей, по крайней мере, до шестнадцати– или семнадцатилетнего возраста, а то и дольше)[71]71
  Согласно сочинению Юлиана II «Брадоненавистник», старый гот Мардоний умер, не подозревая, что его воспитанник Юлиан станет правителем империи, то есть еще до назначения Юлиана цезарем по воле августа Констанция II.


[Закрыть]. Если верить Ливанию, у Юлиана, кроме старика Мардония, был в Новом Риме еще и второй воспитатель – «другой педагог не чуждый образования» (о чем еще будет сказано далее). Возможно, этим вторым педагогом Юлиана был Евферий (Эвтерий). Однако, если верить Филосторгию, Евферий в описываемое время пребывал при дворе императора Константа I, брата и соперника «опекавшего» Юлиана августа римского Востока Констанция II.

Тиха (Тюхе, Фортуна) Второго Рима – города Константинопол – венчает его основателя – августа Константина I Великого (слева – античная камея, справа – прорисовка)

Ни один из бесчисленных соблазнов шумного, полного всяческих зрелищ и утех стольного града – ни театр, ни ипподром – не мог помешать Юлиану немедленно возобновить учебу, для которой мегаполис предоставлял ему поистине неограниченные возможности… Столица благочестивых августов Константина I и Констанция II изобиловала всем необходимым для юношей, ищущих знаний.

В роскошных помещениях великолепной базилики (в которой первый христианский император Константин Великий распорядился «на всякий пожарный» установить статую Фортуны – римской языческой богини счастья и удачи – аналога греческой языческой богини счастья и удачи Тихи, или Тюхэ, под чьим небесным покровительством все еще считался находящимся Новый Рим, формально – уже давным-давно христианский!) размещались общедоступные учебные заведения и большая уже тогда библиотека (которой предстояло стать в скором времени одной из богатейших в мире). Став императором, Юлиан потратил много сил и средств на расширение и пополнение константинопольского книгохранилища, основательно изученного им в молодые годы, в котором он после окончания занятий в высшей школе ежедневно с пользой проводил немало часов. Там царевич мог подолгу наблюдать за кропотливой работой многочисленных копиистов, переписывавших на пергамен ценнейшие тексты: комментарии к поэмам Гомера и Гесиода, сочинения Зенона[72]72
  Зенон Китийский, Зенон-стоик (даты жизни: около 334 года до Р. X., Китион, Кипр – около 262 года до Р. X., Афины) – греческий философ, основоположник стоической школы.


[Закрыть], Клеанфа[73]73
  Клеанф (даты жизни: около 331/330 года до Р. X., Малая Азия – около 230 года до Р. X., Афины) – греческий философ-стоик, представитель Ранней (Древней) Стой, ученик Зенона Китийского после смерти которого стал его преемником во главе стоической школы.


[Закрыть], Хрисиппа[74]74
  Хрисипп из Сол (даты жизни: 281/278 год до Р. X., Солы (или Таре) в Киликии – 208/205 год до Р. X., Афины) – греческий философ, представитель ранних стоиков. Возглавлял стоическую школу, а также считался ее вторым основателем (систематизатором) – к числу его заслуг относят окончательное оформление стоицизма. Ученик и преемник Клеанфа.


[Закрыть] и целой долгой, почти бесконечной, плеяды вышедших из аристотелевского Ликея[75]75
  Ликей (греч.), также Лицей (лат.) – в древних Афинах гимнасий возле храма Аполлона Ликейского, где учили философы Сократ, а затем Аристотель. Учеников Аристотеля прозвали «Λύκειοι Περιπατητικοί» – «те, кто прогуливаются возле Ликея», «перипатетики» – оттого, что их учитель любил рассуждать и обучать, прогуливаясь. Его ученики продолжили традицию обучения в Ликее, и название осталось в истории как имя философской школы Аристотеля; называют её также «Лицеем».


[Закрыть] и из платоновской Академии[76]76
  Академией именовалась философская школа, основанная Платоном, учеником Сократа, в 387 году до Р. X. и располагавшаяся в одноименной местности, среди садов и священных оливковых рощ, в пригороде Афин. Академия получила свое название от мифического героя Академа. Основанная Платоном Академия просуществовала на своем историческом месте с 385 года до Р. X. по 529 год по Р. X. Она была закрыта православным(восточно)римским императором Флавием Петром Савватием Юстинианом I Великим как оплот язычества.


[Закрыть] писателей-философов, долгой, почти бесконечной череды представителей античной мудрости, уже не доступных пониманию широкой аудитории, знание которых, однако, представлялось тем более желанным, что они казались последними отблесками угасающего света…

Грамматике царевич Юлиан учился у славившегося своей ученостью лаконца[77]77
  Лаконец – уроженец Лаконии – области в Южной Греции, в которой располагался город Спарта, прославленный лаконичной (то есть краткой, но содержательной и выразительной) манерой речи своих уроженцев).


[Закрыть] Никокла, чью коллегию посещали сыновья высшей новоримской знати. Никокл давал им уроки по все предметам, необходимым для того, чтобы уметь комментировать великих авторов: литературной критике, этимологии, собственно грамматике и лексикографии, метрике, просодии, истории, географии и мифологии. Очевидно, царевич Юлиан, вместе с молодыми константинопольскими аристократами, упражнялся, под руководством этого преподавателя также в стихотворном искусстве. Впрочем, от его опытов на ниве стихосложения мало что сохранилось. Никокл был язычником. Знаменитый Ливаний, его коллега, судя по всему, считал Никокла выдающимся специалистом своего дела, весьма одаренным в избранной им сфере «служения музам», но, наряду с чисто профессиональными, восхвалял и его высокие нравственные качества, называл его «жрецом справедливости» и утверждал, что никто глубже Никокла не смог проникнуть в мир тайных помыслов Гомера и иных поэтов древности. Впоследствии этот великий педагог прибыл ко двор своего прежнего питомца Юлиана в Антиохию, где не раз использовал свое сохранившееся на него влияние. И, хотя впоследствии память об этом долгом времени доверительных отношений с Отступником могла стать для Никокла источником немалых опасностей, он был одним из немногих, осмелившихся, после гибели Юлиана, отрыто продемонстрировать свою скорбь по нему и погребенным вместе с ним надеждам на возрождение древней эллинской славы…

Риторике Юлиан обучался у христианина по имени Екиволий (Гекеболий, Экеболий). Это был педагог, так сказать, второго сорта, обязанный своим авторитетом тому обстоятельств, что обучал царевича, ставшего впоследствии царем. Больше ничего достойного упоминания о Екиволии в анналах римской и мировой истории не сохранилось. За исключением, разве что, следующего сообщения. После смерти августа Констанция II, Екиволий, чтобы подольститься к сменившему севаста Констанция на престоле Юлиану, уже ставшему Отступником, сделался ревностным почитателем древних богов, а после гибели Юлиана (а не в период правления императора-апостаты, как во второй части «мировой драмы» Генрика Ибсена «Кесарь и Галилеянин») долго и истово каялся за свое отступничество, падая ниц в пыль у церковных дверей и слезно моля входящих и выходящих верующих ступать по его распростертому телу, чтобы подобным самоуничижением искупить свое окаянство. Заслужив, в конце концов, прощение. Некоторые люди обладают подлинным талантом применяться к обстоятельствам. В этом плане со времен Констанция и Юлиана ничего не изменилось…

Судя по всему, у молодого царевича сложилось не слишком благоприятное впечатление о современной ему риторике. Его серьезная натура не могла удовлетвориться «достижениями» так называемой «науки», за которой не стояло мало-мальски искренних убеждений, чьи адепты изощрялись в бессодержательном многословии, тщательно избегая простых и естественных форм выражения четких и ясных мыслей, искренних и подлинных чувств. И потом Юлиан неоднократно крайне нелицеприятно отзывался об этой «науке» (или этом «искусстве»), явно пребывавшей в состоянии все большего упадка. Он откровенно насмехался и даже издевался над невежественными риторами и убожеством употребляемого ими языка, не имеющего никакого отношения к действительности и потому пытающегося укрыться от этой действительности на Делосе, у Латоны и ее детей от Зевса – Аполлона и Артемиды, в сладостном пении лебедей, чье эхо звучит в священных рощах, на порытых росою лугах, поросших нежной зеленью, в благоухании цветов, бога весны и в тысячах образов и сравнениях подобного рода… В язвительно бичуемых Юлианам риторах нетрудно опознать «мелодов», вроде упоминаемых Гимерием. Порой Юлиан даже пытался пародировать в своих письмах поэтический маньеризм (или манерность, как кому больше нравится!) этих «словесных эквилибристов» или сознательную речевую ритмику их лирических излияний, о нелепых эксцессах которых уже шла речь выше. Впрочем, он всегда неизменно добавлял, что делает это не по злобе, а лишь шутки ради. Став впоследствии верховным императором, Юлиан выразил риторам свое недвусмысленное мнение по данному вопросу в принятом при нем законе о преподавании, с явным неодобрением упомянув в этом законе учителей, считающих тяжеловесное благозвучие слова и речи признаком хорошего воспитания и выдающих себя за почитателей классики, не будучи, однако же, готовыми мыслить в духе классики.

Тем не менее, Юлиан, несмотря на все свое презрение к бессодержательному, несмотря на внешнюю «красивость» и витиеватость, пустословию риторов, щадил их как личности. Если применить к отношению Юлиана к риторам слова отечественного педагога, публициста и историка Владимира Яковлевича Стоюнина об отношении нашего русского пуриста[78]78
  Пурист – борец за чистоту языка.


[Закрыть] и консерватора адмирала Александра Семеновича Шишкова к своим противникам, можно сказать, что «он был <…> врагом того, что он считал злом, но против самих личностей у него не было злобы; его сердце скорее говорило за них»[79]79
  Стоюнин В. Я. Исторические сочинения В. Я. Стоюнина. Ч. I. Александр Семенович Шишков. СПб, 188о, с. 348.


[Закрыть]. Склонность и приязнь Юлиана ко всему греческому была столь велика, что он не желал отталкивать и отчуждать от себя людей, выдававших себя за глашатаев этого «всего греческого». В Галлии он окружил себя риторами и призвал их к своему двору в стольный град Константина, имел среди них немало личных друзей и назначал их на высшие административные должности. Однако здесь еще не время говорить о политике, проводимой Юлианом. Ограничимся лишь указанием на влияние, оказанное на Юлиана его учителями в молодые годы.

Август Констанций II на склоне лет

В планы человеколюбивейшего августа Констанция II совершенно не входило получение его двоюродным братом Юлианом воспитания, подобающего будущему главе государства и вообще государственному деятелю. Напротив, благоверный император желал придать обучению царевича направление, которое способствовало бы изгнанию из его помыслов даже малейшего намека на политическое честолюбие. Поэтому не следует думать, что Юлиан занимался в Новом Риме постижением какой-либо иной премудрости, кроме изучения риторики и грамматики. От телесных упражнений, входивших в обязательную программу обучения членов императорского рода, предназначенных к военной службе, Юлиана старались держать подальше. Как, впрочем (по тем же причинам), и от изучения латыни, все еще остававшейся официальным языком юриспруденции, администрации и – самое главное – армии, «всегда победоносного» (во всяком случае – в теории) exercitus romanus, римского войска. В результате Юлиан даже в зрелом возрасте владел латинским языком, если верить современникам – Аммиану Марцеллину, Ливанию (превращающему Юлиана в своих речах прямо-таки в «образцово-показательного», «хрестоматийного» эллина – при том, что сам Юлиан скромно признавал себя, в «Мисопогоне», или «Брадоненавистнике», эллином лишь по своим обычаям: «сам я, хотя мой род и происходит из Фракии, по своим обычаям эллин»), Евтропию – всего лишь удовлетворительно («на троечку»). Возможно, Юлиан сумел быстро изучить латынь (или, точнее, усвоить ее азы) пройдя «ускоренный курс языка Цицерона» перед своим переходом через Альпы (о котором пойдет речь на дальнейших страницах нашего правдивого повествования), но скорее всего он постиг и освоил язык «потомков Ромула» в ходе своего ежедневного практического общения с подчиненными ему римскими оффициалами-офицерами и чиновниками в начале своего пребывания по делам службы в Галлии. В общем, превращение Юлиана в эллина, начатое в ходе его «начального обучения» под руководством, с одной стороны – гота Мардония, а с другой – Георгия Каппадокийского, завершилось его превращением не просто в эллина, но в пламенного, убежденного эллиниста в описанном нами выше смысле в годы получения царевичем-сиротой «высшего образования». Причем усвоенный им в ходе обучения эллинизм всегда служил для Юлиана предметом особой гордости. Не будучи греком по крови, он, даже став римским цезарем, а затем – и римским августом, подобно большинству своих современников-греков (исключения, вроде Аммиана Марцеллина – не в счет), откровенно презирал все римское, все латинское, как «варварское». Подобный радикальный «антилатинизм» в корне отличал «филэллина» Юлиана от всех прочих представителей династии Вторых Флавиев (не говоря уже о Флавиях Первых). Август Константин I Великий (не знавший, как уже говорилось выше, греческого языка, что не утаивалось от потомства и автором его «Жития»[80]80
  Полное название его перевода с греческого на русский: «Четыре книги Евсевия Памфила, епископа Кесарии Палестинской, о жизни блаженного василевса Константина».


[Закрыть], написанного по-гречески упоминавшимся выше Евсевием Памфилом, арианским епископом Кесарии Палестинской), как и его сыновья – августы Константин II, Констант и Констанций II, да и прочие родственники равноапостольного царя (кроме Юлиана) свободно говорили, читали и писали по-латыни. При этом все они (в отличие от первого императора-христианина), знали, наряду с латынью, греческий.

Одновременно с изучением классической литературы, царевич по-прежнему продолжал свои религиозные упражнения. Как в свое время – в Макелле, он и в Константинополе регулярно посещал христианскую (естественно – арианскую) церковь. В одном из дошедших до нас первых стихотворных опытов Юлиана сохранились следы влияния, оказанного на его чувства чарами культового церемониала. Принимая однажды участие в крестном ходе, вышедшем из большой базилики Святых Апостолов – той церкви, в которой вторые Флавии окружили свои надгробные памятники поистине расточительной скульптурной и архитектурной пышностью – Юлиан в восторге внимал торжественным звукам органа, сопровождавшим процессию музыкой, исполняемой в тогдашних театрах (да и в цирках).

Похоже, благонравие, благочестие, послушание и усердие в учебе царевича нисколько не притупляли бдительность не спускавших с него глаз, по воле императора Констанция, подобно стоглазому Аргусу, соглядатаев – «агентес ин ребус» —, ни на мгновения не ослаблявших свой неусыпный надзор (о них еще пойдет речь далее). И Юлиан при всем желании не смог бы напастись кольев, чтобы выколоть все эти следящие за ним денно и нощно глаза (в отличие от Одиссея «со товарищи», сумевших выколоть, если верить Гомеру, имевшимся у них единственным колом единственный глаз угрожавшего их жизни циклопа Полифема). Поводов к столь неусыпному, бдительному и строгому надзору у соглядатаев было немало. Ибо жители столицы римского Востока явно любили царевича, часто бывавшего на людях и вовсе не стремившегося скрыться от народа. Так что за этим Юлианом был нужен глаз да глаз! Или, точнее – «око государево»…

Жители Второго Рима ежедневно лицезрели Юлиана, идущего в точно установленное время сквозь городскую сутолоку на занятия, в самой простой, неприметной одежде и в сопровождении всегда лишь серьезных воспитателей (а не развеселых друзей и подруг). Внук Констанция I Хлора, племянник Константина I Великого, двоюродный брат правящего императора Констанция II не претендовал ни на какие почести, и ни на какое особое к себе отношение. Он охотно принимал приглашения, нисколько не чинясь и совершенно не кичась своим высоким от рождения положением. В школе он проявлял то же самое ревностное послушание учителям, что и другие ученики, не требуя для себя никаких преимуществ и привилегий. Войдя, к примеру, неожиданно в лекционный зал, невозможно было бы отличить Юлиана от прочих учеников, поскольку он не носил никаких знаков отличия, выделявших других представителей августейшей фамилии из массы жителей Нового Рима. Как подчеркивал впоследствии Ливаний в своей надгробной речи Юлиану: «Тот (Галл, сводный брат Юлиана – В. А.) больше прилежал к другим занятиям, а не красноречию, полагая, что так менее испытает зависти, а этого (Юлиана – В. А.) божество, коему в удел он достался, подвигнуло к любви к речам и он занимался ими в городе величайшем после Рима (Константинополе – В. А.), внук императора (Констанция I Хлора – В. А.), племянник императора (Константина I – В. А.), двоюродный брат императора (Констанция II – В. А.), посещая школу, при чем он вел себя без гордости, без обиды, не желал обращать на себя внимания толпою прислужников и шумом такой свиты. Но был у него евнух, наилучший страж целомудрия (гот Мардоний – В. А.), и другой педагог не чуждый образования (возможно, упомянутый выше Евферий-Эвтерий – В. А.), одежда его была скромна, не было надменности в обращении с другими, но он первый вступал в беседу, не отталкивал бедняка, приходил на приглашение, а до зова ждал, стоял там, где прочим полагалось стоять, слушал то же, что и прочие, уходил вместе с остальными, и ни в чем не искал особливого положения, так что посторонней посетитель, оглядев толпу учеников, не зная, кто они и чьи дети, ни по каким признакам не догадался бы о его высоком звании».

Тем не менее, невзирая на явное нежелание царевича выделяться из пестрой константинопольской толпы, Юлиан не мог скрыть признаков своей царственной природы.

В описываемое время сыну невинно убиенного Юлия Констанция было около двадцати лет от роду. Следовательно, он был в полном расцвете юности. Внешность его была (если верить Аммиану Марцеллину) достаточно привлекательной (хотя сам Юлиан ее таковой не считал): «среднего роста, волосы на голове очень гладкие, тонкие и мягкие, <…> глаза очень приятные, полные огня и выдававшие тонкий ум, красиво искривленные брови, прямой нос, рот несколько крупноватый, с отвисшей нижней губой, толстый и крутой затылок, сильные и широкие плечи, от головы до пяток сложение вполне пропорциональное, почему был он и силен и быстр в беге». Только вот упоминаемая Аммианом при описании внешности главного героя нашего правдивого повествования «густая, подстриженная клином борода», судя по монетам с его изображением, была отпущена Юлианом позднее (уже после его провозглашения августом Римской державы). Царевич был отзывчивым ко всему благородному и справедливому, чистосердечным, жизнерадостным, приветливым, веселым, скромным, дружелюбным по натуре юношей. На улице он охотно вступал в разговор и поддерживал беседу с самыми простыми людьми. В нем не было ничего от высокомерного чванства и торжественной строгости, постоянно и неизменно характерной для августа Констанция II при всяком его появлении на людях. Поэтому представляется вполне понятным и оправданным все возраставшее беспокойство и недовольство правящего императора, выслушивавшего ежедневно сообщения доносчиков о всевозрастающей популярности его двоюродного брата. Подозрительный и недоверчивый, севаст Констанций II наверняка считал, что за привлекательной манерой поведения Юлиана на людях и с людьми непременно кроются недобрые намерения и хитрые, коварные расчеты. Наконец, нервы благочестивого августа не выдержали и, если верить ритору Ливанию, «убоявшись, как бы город значительный, с веским голосом, равняемый с Римом во всем, не был привлечен достоинствами юноши и чтобы не получился результат для него (Констанция II – В. А.) неприятный», он повелел своему «возлюбленному» сородичу Юлиану покинуть столицу римского Востока и отправиться в город Никомидию, «как такой, который не будет внушать тех же опасений, но дает те же средства образования» (Ливаний).

Платон

Так нашему гонимому судьбой царевичу пришлось во второй раз за свои двадцать лет переправиться через Босфор и возвратиться из оживленного Царьграда в царство одиночества. Отдалившись в очередной раз от мирского шума и столичной суеты, он предался в прежней императорской резиденции делам благочестия, к которым был предназначен своими первыми воспитателями. Сохранились даже сведения (в частности – у Сократа Схоластика, Григория Назианзина, Созомена и Феодорита), что Юлиан служил чтецом и псаломщиком в церквях Никомидии.

Вряд ли следует думать, что Юлиан «не за страх, а за совесть», с истинно христианскими смирением и преданностью подчинялся прихотям и капризам императора, постоянно подозревавшего его в дурных помыслах и замыслах, ревновавшего его к своим подданным и потому постоянно изгонявшего двоюродного брата из мест, бывших ему по сердцу, и лишавшего его всего, что ему было дорого. Обязанный читать перед собравшейся церковной паствой перед амвоном отрывки из Священного Писания, он наверняка не раз переживал мгновения рассеянности или даже внутреннего протеста и возмущения. Вероятно, порой из его уст звучали слова Христа, в глубине же его сердца – слова Гомера или Платона…

Однако в этой новой ссылке утешением ему стала одна из самых счастливых в его недолгой жизни встреч. В то время в Никомидии преподавал риторику упоминавшийся неоднократно выше антиохийский сириец и «идейный эллинист» Ливаний, подвизавшийся, кстати говоря, и в качестве софиста – учителя мудрости (то есть философии). Его уникальные дарования были как раз в самом расцвете. Он был окружен восторженной и восхищенной его красноречием аудиторией. Самой его личности оказалось достаточно для того, чтобы Юлиан позабыл всех риторов Нового Рима. Правда, осторожный Екиволий, так сказать, «на всякий случай», в целях «самоподстраховки», заручился обещанием Юлиана держаться подальше от языческих риторов, но царевич обошел этот запрет. За небольшие, скромные подарки другой искатель знаний, действительно слушатель лекций-докладов Ливания, ежедневно переписывал для него содержание лекций ритора-«нехристя». Как подчеркивал впоследствии сам Ливаний: «<…> он (Юлиан – В. А.) в школу ко мне, уже ведшему там курсы и избравшему этот город взамен другого (Константинополя, откуда Ливаний был изгнан августом Констанцием за «нечестие» – В. А.), город, суливший затишье, взамен того, что изобиловал опасностями, не ходил, но не переставал знакомиться со мною, покупая мои речи».

Ливания принято считать типичным представителем школы софистов IV века. Однако, при сравнении красноречивого и сладкогласного антиохийца с самыми знаменитыми из современников сразу становиться ясно, что он нисколько не походил ни на кого из тогдашних корифеев красноречия – ни на Гимерия, или Имерия, сочинителя прозаических дифирамбов, доводившего себя, в неуемном стремлении достичь лирических высот Симонида или Пиндара, до перенапряжения, заканчивавшегося эпилептическими припадками и конвульсивными судорогами; ни на Проэресия, высокорослого армянина, ведшего, поначалу, в свою бытность искателем мудрости, «в чину учимых» (по выражению нашего, «третьеримского», императора Петра I Великого) жизнь, полную лишений, но впоследствии, добившегося поистине невероятных успехов декламацией тяжеловесных и бессодержательных метрических импровизаций.

Ливаний был из числа тех людей, о которых говорят «он сделал себя сам». Честолюбивый эллинизированный сириец начал свою головокружительную карьеру самоучкой. Сначала – в своем родном городе – Антиохии, затем – в Афинах, он с головой ушел в изучение классиков, испытывая неприязнь и отвращение к традиционной системе школьного преподавания. Ливаний старался всячески избегать преувеличений в докладах, новых словообразований, языковых нововведений, злоупотребления поэтическими общими местами, был человеком большого вкуса и, придерживаясь эллинкой максимы «пан метрон аристон» – «все умеренное – благородно», то есть «все хорошо в меру», «соблюдай меру во всем»; просвещенные римляне выражали ту же мысль на своем, латинском, языке, не менее ёмкой и звучной формулой «эст модус ин ребус», что в переводе на русский язык означает: «во всем есть <в смысле: должна быть> – мера»), терпеть не мог все чрезмерное, раздутое, излишнее, преувеличенное, гипертрофированное. Он безошибочно улавливал, распознавал фальшивые тона в так называемых «мелодиях» Гимерия, а из знаменитых представителей второй софистической школы ценил лишь одного единственного писателя – упомянутого выше пуриста – борца за чистоту языка – Элия Аристида, чей бюст всегда держал в своем рабочем кабинете.

В своих речах, обращенных к римским императорам, магистратам-чиновникам и дуксам-полководцам, Ливаний, будучи одним из главных идеологов античной религии и развернутой эллинистами борьбы против все шире распространявшегося христианства, не боялся затрагивать самые животрепещущие вопросы современности.

Его сочинения свидетельствовали о поразительной широте и глубине знаний и об огромной начитанности Ливания. Если ему при разборе древних рукописей попадалось редкое и изысканное выражение, преданное забвению с течением времени, он любовно отбирал его в свою словесную «копилку», подобно собирателю древностей, снимающему обнаруженную им случайно старинную посвятительную табличку с храмовой стены; он выносил свою находку из мрака на свет, тщательно очищал ее от покрывших ее многолетних или даже многовековых наслоений, брал ее, очищенную, за основу целого сочинения и украшал ее великим изобилием своих собственных мыслей, так сказать, холил и лелеял, наподобие того, как усердные служанки ухаживают за своей выходящей омоложенной из ванны госпожой, холят ее и лелеют. По всем этим причинам божественный Юлиан, если верить Евнапию, прямо-таки преклонялся перед Ливанием.

Царевич стал одним из первых и самых преданных учеников грекосирийского златоуста из Антиохии. Предметом его восхищения были в первую очередь письма его учителя (что можно расценивать как похвалу вкусу Юлиана, ибо эти письма – образцы эпистолярного жанра, благодаря своей краткости, изяществу и непревзойденной учтивости, ну, в общем – упомянутому нами выше «вежеству». Ливаний (уважительно именуемый Юлианом «друг мне и Гермесу[81]81
  Гермес (Эрмес, Ирмес, Ермий) – в древнегреческой мифологии бог красноречия, вестник богов, проводник человеческих душ в потусторонний мир, покровитель торговли, дорог и… воров (римским аналогом Гермеса был бог Меркурий).


[Закрыть], благой творец речей»), в свою очередь, также неоднократно подтверждал и свидетельствовал свое нескрываемое восхищение силой и ясностью, свойственной манере выражаться его молодого друга и ученика. «Благой творец речей» как бы узнавал в Юлиане самого себя и таким образом объяснял себе то обстоятельство, что Юлиан, ни разу не присутствовавший на его лекциях, все-таки мог с полным на то основанием и правом считаться его «слушателем» и учеником.

Юлиан сравнивал известных риторов, которых он называл своими «товарищами» и «соратниками», с их менее одаренными коллегами, и противопоставлял первых вторым. Соперники-соревнователи Лиаания наверняка чувствовали себя уязвленными этим казавшимся им односторонним и гипертрофированным пристрастием царевича, и, несмотря на взаимные попытки примирения, у Юлиана, в конце концов, сложились весьма напряженные отношения с ними. Не только христианин Проэресий, но и язычники-эллинисты Акакий Кесарийский и Тусканий Фригийский упрекали царевича в неоправданном и чрезмерном пристрастии к Ливанию – безнадежному, по их мнению, ретрограду и не более чем подражателю-эпигону аттической школе красноречия, чьи любовно извлекаемые из забытья архаизмы, покрытые пылью веков, полностью противоречили их стремлению к обновлению словарного состава литературного греческого языка путем образования все новых и новых слов и словосочетаний.