Текст книги "Загадка старого клоуна"

Глава XIV
Нам поставили телефон. Лофофора. Что такое юмор? Отправляемся во времена Богдана Хмельницкого

Сурена опять сегодня в школе не было. Опять – съёмки. А мне очень хотелось с ним увидеться. Ещё бы! Он же тоже Муха. Как и я. Я чувствовал к Сурену нежность. Я невольно улыбался без всякой причины. Хотя нет, причина все-таки была. Кроме того, что Сурен оказался Мухой. И кроме того, что меня ожидало новое путешествие в прошлое с Чаком и Елисеем Петровичем (мы договорились встретиться сегодня).

Была ещё одна причина.

Когда вчера я пришёл домой, оказалось, что нам поставили телефон. Красный блестящий аппарат стоял на

подоконнике и как будто улыбался мне. И наша полупустая, ещё без мебели, квартира сразу стала другой – более уютной.

У меня от радости перехватило дух, когда я поднёс к уху трубку и услышал ровное непрерывное гудение (так называемый зуммер). Я должен был куда-то позвонить. Не мог не позвонить. Я набрал номер, не задумываясь, просто так. В трубке щёлкнуло, и послышался голос:

– Слушаю!

– Здравствуйте! – дрожащим голосом сказал я.

– Здравствуйте! – услышал я вежливый ответ. – Вам кого?

– Простите… До свидания… – я быстро положил трубку и нервно загоготал: «Го-го-го!» Как гоготал, убегая с ребятами из чужого сада при появлении хозяина.

Это было так волнующе-прекрасно, что я должен был ещё куда-то позвонить.

Около телефона лежала памятка, на ней было несколько телефонов: пожарная охрана – 01, милиция – 02, скорая медицинская помощь – 03…

Я набрал 01.

– Пожарная охрана, – услышал я приятный женский голос.

– Здравствуйте… Не волнуйтесь, пожалуйста… У нас всё в порядке… Выполняем все правила пожарной безопасности… До свидания… – и, опять чувствуя в груди нервный холодок правонарушителя, повесил трубку.

Потом я позвонил в скорую помощь и сказал, что чувствую себя хорошо, что все у нас здоровы, что беспокоиться и присылать врача не нужно.

Звонить в милицию было страшновато, но я все-таки позвонил.

– Дежурный лейтенант Варфоломеев слушает! – послышался густой бас.

Я втянул голову в плечи и, не сказав ни слова, тихонько положил трубку.

Больше звонить было некуда. А так хотелось с кем-то побеседовать по телефону!

Конечно, я понимаю, вы презрительно улыбаетесь. Конечно!

Тем, кто прожил всю жизнь в городе, кто родился с телефоном, кого бабушки подносили визжать к телефонной трубке, а потом говорили родителям первые слова по телефону, для кого телефон с первых мгновений жизни был таким же обычным, как погремушка, соска и манная каша, – тем этого не понять.

– Чего ты смеёшься? – спросила Туся и сама улыбнулась.

– Ничего. Просто так, – сказал я.

– Я тоже иногда просто так улыбаюсь. Вот бывают почему-то такое настроение, что хочется улыбаться, – солнце отразилось от ее очков и блеснуло мне в глаза.

– Скажи, а у вас телефон есть? – спросил я.

– Есть. А что?

– А какой номер?

– А что – вам телефон поставили?

– Ага.

– Ой, тогда я тебе позвоню.

– Давай лучше я тебе.

– Давай.

Мы обменялись номерами телефонов.

И меня сразу охватило нетерпение. Я уже подгонял время, чтобы быстрее кончились уроки и я мог позвонить ей по телефону.

Она сидела рядом со мной, я слышал её дыхание, я мог говорить с ней, сколько захочется, но мне не терпелось поговорить с ней по телефону. Удивительно! Я даже пытался как можно меньше разговаривать с ней сейчас. Мне казалось, что тогда я больше смогу поговорить с ней по телефону.

После уроков я бежал домой так, как будто за мной гнались волки. Запыхавшийся, вскочил я в комнату и бросился к телефону. Кое-как попадая пальцем на кнопки от волнения, набрал номер.

В трубке щёлкнуло.

– Алло!

– Туся! – закричал я изо всех сил.

– Ой! Что случилось? Кто это? – послышался беспокойный голос в трубке.

– Это я… Стёпа. Ты что – не узнаёшь меня? Туся!

– Это не Туся, а её бабушка. Туси нет. Она ещё в школе. Скоро должна прийти.

Как похожи их голоса!

– Ой, извините! Извините! – и я быстро положил трубку, хотя бабушка, кажется, хотела что-то спросить.

Конечно, я понял, что Туся просто ещё не успела прийти домой. Я слишком быстро бежал, и живёт она чуть дальше от школы, чем я. Но всё равно тревожные мысли зашевелились в голове. А что, если она посмеялась надо мной и не позвонит. И не захочет говорить со мной. И вообще…

Я чувствовал себя почти несчастным.

Смотрел на телефон, а он стоял на подоконнике молчаливый и неприветливый…

Он зазвонил так внезапно и резко, что я даже подскочил.

– А… алло! – прохрипел я, потеряв от волнения голос.

– Стёпа! Это ты? Алло! Стёпа!

– Я! Я! Привет! – овладел я собой.

– Ой! Ты так мою бабушку напугал. Она уже думала, что-то случилось. Позвонил и повесил трубку. Разве так можно? Хорошо, что я сразу же пришла. Ну, как ты поживаешь? Что делаешь?

– Ничего… По телефону с тобой разговариваю.

– И я по телефону разговариваю. С тобой, – она засмеялась. – Сейчас буду обедать.

– Ия буду обедать.

– Ну, приятного аппетита! Пообедаешь – звони.

– Ладно. И тебе приятного аппетита.

– До свидания!

– До свидания!

Пошли короткие гудки – она положила трубку. Разогревая обед, я пел. Я пел весёлую песню:

 
Ой у лузi калина,
Ой у лузi калина,
Калина, калина,
Чубарики, чубчики, калина…
 

Мы с папой всегда пели эту песню, когда были в хорошем настроении.

Я пообедал, вымыл после себя посуду, походил по комнате, три раза подходил к телефону и три раза себя сдерживал. («Ещё рано! Она ещё не пообедала. Наверное, только второе ест»). Наконец выдохнул, как перед прыжком в воду, и набрал номер.

– Алло! – послышался в трубке такой знакомый голос.

– Туся?

– Я.

– Привет!

– Привет!

– Ну, как пообедала? Вкусно?

– Вкусно. А ты?

– Тоже вкусно. А что ты делаешь?

– Ничего. А ты?

– Тоже ничего.

Я замолчал. Больше говорить было нечего.

Она тоже молчала.

– Ты почему молчишь? – наконец спросил я.

– А ты почему?

– Просто так.

– И я просто так.

И вдруг мне стало смешно. Я засмеялся. И она засмеялась.

Мы ничего не говорили, а просто смеялись в трубку. И это было почему-то так весело, что я прямо захлёбывался. Наконец она спросила:

– А почему мы смеёмся?

– Не знаю.

– И я не знаю.

И мы засмеялись еще сильнее.

– Ой!.. Ха-ха-ха!.. Мы как будто смех-травы наелись, – я не знаю, как это у меня вырвалось. Сболтнул и только потом понял, что я сказал.

– Ты знаешь, – говорила она, – а моя бабушка где-то давно читала, что в Аравии растет «весёлое» дерево. Если человек съест с него ягоду величиной с горошину, у него начнётся приступ смеха, который будет продолжаться несколько часов. За плодами в основном охотятся подростки. Но родители строго следят за тем, чтобы они не подходили к этому дереву.

– Серьёзно? Есть такое дерево? – у меня почему-то похолодело внутри. – А как оно называется?

– Не знаю. И бабушка не помнит. Она об этом где-то читала, но не помнит даже где.

– Интересно.

– Конечно. Ты представляешь, если плохое настроение, съел – и хохочешь себе.

– Ага.

– А папа сказал, что в Мексике растет кактус без колючек – лофофора, священное растение ацтеков. Если пожевать его, тоже будет весёлое настроение. Ещё и всякие галлюцинации – цветовые, зрительные и слуховые.

– Ага…

– Ну, ладно… Я тебя уже заговорила. Надо уже за уроки садиться. До свидания.

– До свидания.

Я положил трубку. Она, вероятно, почувствовала, что я почему-то скис, и, ничего не спрашивая, поспешила закончить разговор. Я был ей благодарен за это. Я бы ничего не смог ей сказать. Мне почему-то сразу стало как-то жутко – когда я услышал об этом «весёлом» дереве и о лофофоре. Значит, действительно есть такие растения. До сих пор я всё-таки чаще думал о смех-траве как о чём-то нереальном, сказочном, как о плоде творческой фантазии народа (сказал бы Чак). И лесовик Елисей Петрович, и моё бесплотное парение в прошлом – всё это было, но было в том гипнотическом состоянии полусна-полубреда, в которое неизвестно каким образом окунал меня Чак.

А здесь вполне живая, реальная действительность. И в ней, оказывается, существуют «весёлое» дерево и священный кактус лофофора.

Я был взволнован.

И вообще, что это такое – юмор? Откуда он берётся у человека? Чем питается он, как появляется и почему исчезает?

Почему то, что говорит один, смешно, а то, что говорит другой, – ни капельки (хотя видно же, что хочет рассмешить)?

Почему один и тот же человек говорит один раз очень смешные вещи, а другой раз, как ни старается, не может сказать ничего смешного?

И какое же горе у клоуна, который теряет способность веселить людей! А это, я читал, пережили чуть ли не все клоуны мира. И публика здесь безжалостна. Ещё вчера она смеялась над выходками своего любимца, а сегодня уже возмущается его неловким паясничанием. Ведь смех – это радость. Это неотъемлемая составляющая человеческого счастья… Людям так хочется радости!

Мы с Чаком договорились встретиться в четыре на площади Богдана Хмельницкого. Уже была четверть второго, мне ещё надо успеть сделать уроки, а я ничем не могу заняться. Нет сил, чтобы сосредоточиться, мысли скачут, путаются, перепрыгивают друг через друга…

Впервые за всё время знакомства я вынужден буду, наверное, солгать Чаку. Письменное задание я ещё кое-как выполнил, а устное не смог. Оставил на вечер.

Чак сидел на скамейке, а Елисея Петровича не было.

– Надо немножко подождать, – поздоровавшись, сказал Чак. – Елисей Петрович в зоопарке. Привезли новый экспонат – бурого медведя, и он с непривычки очень грустит в неволе.

Я был даже рад, что его нет. Я хотел рассказать Чаку о «весёлом» дереве и о лофофоре.

Выслушав меня, Чак улыбнулся.

– А ты думал, что это выдумка? Что никакой смех-травы, веселящего зелья быть не может? Нет, Стёпа. Даже в каждой выдумке есть частица правды.

– А знаете… нам телефон поставили, – выпалил я.

– Ну-у! Поздравляю! Значит, теперь тебе можно звонить?

– Ага.

– Давай номер, – Чак вытащил из кармана записную книжку и авторучку, записал номер нашего телефона. – Значит, так… Мы с Елисеем Петровичем предварительно уже виделись. Он с помощью своего времявизора заглянул в ту эпоху и всё разведал. Ситуация такая… Пока его нет, я тебе расскажу. Весной 1648 года Богдан Хмельницкий поднял казаков в Запорожье. Началась освободительная война украинского народа против польского короля. В мае в битве под Жёлтыми Водами, а затем и в битве под Корсунем казаки Богдана Хмельницкого разгромили полки шляхты. Росло войско Богданово. Отовсюду, всё бросив, потянулись к Хмельницкому и казаки, и крестьяне. Только женщины и дети оставались в городах и сёлах. По приказу Богдана трёхтысячный отряд казаков направился в Киев. И Тимоха Смеян среди них. Бежал из города киевский воевода Адам Кисель. Бежали шляхтичи, осталось только «поспильство» – мещане, казаки и крестьяне, которые присоединились к повстанцам. Но недолго пробыли казаки Хмельницкого в Киеве. Уже в июле они выступили в поход на Брацлавщину. И шляхта с помощью митрополита Сильвестра Косова восстановила в Киеве власть польского короля. В это самое время братья-доминикане Игнаций Гусаковский и Бонифаций Пантофля (каких ты уже знаешь) коварно захватили раненого Тимоху Смеяна, который был без сознания, и закрыли его в тёмной келье своего монастыря. Несколько месяцев держали они его там, пытаясь узнать секрет веселящего зелья. Но он лишь смеялся над ними. И вот пришел декабрь…

Послышались быстрые шаги.

К нам подбежал запыхавшийся Елисей Петрович.

– Прошу прощения… Здравствуйте… что задержался, – Елисей Петрович был взволнован, очки съехали на кончик носа. – Так, знаете, Мишка (новенький наш) переживает – больно смотреть. Как маятник, по клетке – туда-сюда, туда-сюда. Первый день в зоопарке. Трудно. Давайте я вас быстренько перенесу – и опять к нему, – он достал из кармана времявизор, покрутил окуляр, настраивая «экспозицию». – Та-ак! Тысяча, значит, шестьсот сорок восьмой… декабрь… Пять… четыре… три… два… один!.. Поехали!

У меня уже привычно щёлкнуло в голове, и всё поплыло перед глазами.

И вот…

Глава XV
В монастыре. Шайтан-ага. Хмельницкий вступает в Киев. Слава!.. Слава!.. Коварный удар. «…Скоморох Терёшка Губа… один из тех семидесяти…»

Стояли мы на том же месте, напротив Софии. Только не было ни памятника Богдану Хмельницкому, ни Присутственных мест, ни домов вокруг. И колокольни Софийской не было, и сам собор имел другой вид: купола были круглые (византийские, как сказал Чак). И площадь незамощённая – просто заснеженный пустырь, по которому холодный декабрьский ветер гнал позёмку.

– Нам туда, на Подол, – Елисей Петрович кивком указал вправо, в сторону Михайловского монастыря,

подскочил и взлетел в воздух. Мы с Чаком тоже подскочили и взлетели.

Я летел и удивлялся: неужели это Киев? Отдельными островками стояли церкви и монастыри. Улиц как-то не было видно, окружённые садами одноэтажные домики были разбросаны на значительном расстоянии друг от друга.

На берегу Почайны развернулся большой базар – знаменитый, самый старый в Киеве Житний Торг. Десятки, а может, и сотни саней, гружённых разным товаром, в беспорядке скучились на нём. Над базаром клубилась белая туча, надышанная множеством людей и коней.

– Киево-Могилянский коллегиум, – сказал Чак, показывая на одноэтажное каменное здание с церковью возле базара.

Я кивнул.

Оно и сейчас стоит на Красной площади[21]21
  Сейчас Контрактовая площадь.


[Закрыть] с надстроенным вторым этажом. Мемориальные доски сообщают о том, что здесь учились и работали Михаил Ломоносов и Григорий Сковорода.

Мы пролетели мимо коллегиума, Житнего Торга и приблизились к мрачного вида монастырю, огороженному высокой каменной стеной.

– Вот! – сказал Елисей Петрович, опускаясь на землю. – Дальше вы уже сами. Вон там, в глубине двора, в маленькой тёмной келье. Видите то узенькое не застеклённое окошко?.. Ну, бывайте! Я назад в зоопарк.

И Елисей Петрович исчез.

Мы с Чаком поднялись в воздух, преодолели стену и полетели по безлюдному заснеженному монастырскому двору.

Ещё не долетев до окошка, мы услышали из кельи весёлую песню:

 
Гой-да! Гой-да! Гой-да! Тру-лю-лю!
Я печалиться не люблю.
Гой-да! Гой-да! Гой-да! Ги-ги-ги!
Пусть печалятся враги.
 

Окошко в толстой, почти двухметровой кирпичной стене было узкое, как бойница. Оно сразу напомнило мне окошки в камерах-одиночках Косого капонира, самой страшной киевской тюрьмы. Это полуподземное сооружение было построено в середине девятнадцатого века как часть Госпитального укрепления в системе Новой Печерской крепости. Теперь там музей. Я три дня не мог опомниться после посещения этого музея.

И теперь, когда я вместе с Чаком проскальзывал сквозь узкое окошко в келью, меня всего прямо передергивало от воспоминания о Косом капонире.

В келье не было ничего, кроме подстилки из гнилого сена на каменном полу. На этой подстилке, обхватив руками колени, сидел Тимоха Смеян и пел. На нем была рваная свита, босые ноги посинели от холода. Но в глазах бегали чёртики веселья и неповиновения.

Ржаво заскрипел и металлически щёлкнул замок на кованной железом тяжёлой дубовой двери. Она со скрежетом отворилась, и вошли двое. Одного я сразу узнал – это был брат Игнаций Гусаковский. Второй был закутан с головы до ног в какое-то тряпьё, так что лица его нельзя было разглядеть.

– Не хотел с нами по-хорошему, – сказал брат Игнаций, – придётся по-плохому. Этот-то тебя заставит, – и, обратившись к таинственной фигуре, сказал: – Давайте, Шайтан-ага! Только помните об условии. И быстрее. Все наши уже убежали. Только мы с братом Бонифацием задержались. Быстрее!

Тот не ответил. Наклонился кТимохе.

Лохмотья раздвинулись, и хищно блеснули маленькие раскосые глазёнки на жёлтом скуластом лице.

– Слушай, ты, пёс! Я посланец великого хана крымского Ислам-Гирея. Хан прослышал о веселящем зелье, смех-траве, и хочет иметь её у себя. Воля хана – закон. И я сейчас вытяну из тебя все жилы, но ты скажешь мне…

– Нет! – отрубил Тимоха и засмеялся. – Дурак ты, и хан твой дурак. Надо совсем уже ничего в котелке не иметь, чтобы пугать запорожца. Вовек не видать вам никакой смех-травы! Ишь, ляхи проклятые, басурмане поганые! Со всех сторон к нашему веселящему зелью руки тянут. А вот вам! – и он свернул огромный кукиш.

Шайтан-ага что-то дико выкрикнул и выхватил кривой нож.

Но вдруг дверь отворилась, и вбежал запыхавшийся брат Бонифаций. Отвисшие щёки его тряслись.

– Богдан Хмельницкий с войском в Киев вступает!

– Пся крев! – ругнулся брат Игнаций. – Бежим скорее! Заканчивайте, Шайтан-ага!

Мы с Чаком переглянулись.

– Надо вмешаться! – бросил Чак.

– Надо! – подхватил я. И вмиг морозный холод окутал меня всего. И ноги почувствовали твердость каменного пола.

Брат Игнаций, брат Бонифаций, Шайтан-ага, да и Тимоха Смеян, увидев нас, замерли от удивления. И в самом деле, наше неожиданное появление в углу маленькой тесной кельи прямо у них на глазах было, вероятно, ошеломляющим.

– А-а-а-а! – как в ужасном сне, сдавленно закричали братья-доминиканцы и первыми бросились прочь из кельи. Через миг вслед за ними с диким рыком прыгнул в дверь и Шайтан-ага.

– Свят-свят-свят! – перекрестившись, улыбнулся Тимоха Смеян. – Неужто с того света?

– Нет, – сказал Чак и кратко объяснил, кто мы и откуда.

– Ишь ты! Из будущего, значит? Интересно! Ну что же! Кем бы вы ни были, низкий вам поклон! – Тимоха поклонился, десницей касаясь земли. – Жизнь вы мне спасли. Благодарю. А если вы уже к нам попали, надо вам на Хмеля посмотреть. Только… – он окинул нас взглядом. – Одеться вам надо. Чтобы не замерзнуть и внимания людей не привлекать одеждой своей нездешней. А ну, айда по кельям, может, найдём что-нибудь.

Всё в монастыре говорило о быстром и поспешном бегстве. Перед образами кое-где ещё горели свечи, а в кухне на плите кипел забытый чайник. В кельях полный кавардак: на полу валялись одеяла и подушки; вытащенные из-под кроватей сундуки с открытыми крышками чернели пустотой. В углах валялись битые бутылки.

Для меня сразу нашлась тёплая сутана с капюшоном, в которую я, закатав рукава и подобрав полы, завернулся.

– Мальчонку никто за монаха не примет, – сказал Тимоха. – А вот вам опасно. Придётся, наверное, просто завернуться в одеяло. Будете похожи на человека Божьего, блаженного. Таких под лаврой сколько угодно.

Что поделаешь – Чак завернулся в шерстяное одеяло. И мы пошли вверх, к Золотым воротам.

Нигде ни души. Все отправились встречать войско Богдана Хмельницкого.

Скрип-скрип, скрип-скрип… Поскрипывал снег под нашими быстрыми шагами. Мы едва успевали за Тимохой Смеяном. Сильный, длинноногий, он шёл широкими шагами, смешно взмахивая левой рукой, как будто хлестал, подгонял невидимого коня.

Вот уже и Михайловский Златоверхий. Торжественно звонят на Михайловской колокольне колокола, перекликаясь с малиновым перезвоном Софии и отдалённым благовестом Киево-Печерской лавры.

Перед Софией толпился народ.

– Идём! Идём! Быстрее! – подгонял нас Тимоха, пробираясь в толпе. Нас толкали со всех сторон, и только благодаря богатырским усилиям Тимохи Смеяна мы продвигались вперед.

За Софией уже виднелись руины Золотых ворот, посеребрённые инеем, заснеженные, сказочно красивые.

И вдруг толпа взорвалась возгласами:

– Слава! Слава! Слава Хмелю! Гетману Богдану – слава! Слава! Слава!

У Золотых ворот на белом коне появился Богдан Хмельницкий. За ним, немного позади, ехали ещё несколько всадников, державших бунчуки с конскими хвостами и тяжёлые бархатные малиновые флаги. А уже дальше, насколько хватал глаз, ехали запорожцы.

Богдан Хмельницкий был в меховой шапке с пушистыми белыми перьями надо лбом с обеих сторон, в просторной отороченной мехом накидке, с булавой, сверкающей драгоценными камнями.

Ему поднесли хлеб-соль на рушнике.

Он спешился, поцеловал хлеб, отломил корочку, передал каравай джурам[22]22
  Джура – оруженосец у казацкой старшины.


[Закрыть].

Из толпы вышли вперёд несколько парней в длиннополых чёрных свитках, поверх которых были накинуты плащи, завязывающиеся на груди под шеей тесёмками.

– Спудеи – студенты Киево-Могилянского коллегиума, – шепнул мне Чак.

Один из спудеев принял величественную позу и, подняв в сторону правую руку, начал декламировать:

 
Праздник нынче долгожданный:
Полководец наш преславный,
Ты вошел в наш Киев славный.
Мы тебя у врат встречаем
И покорно преклоняем
Пред тобою мы главу.
Ты же власти булаву
Из руки не выпускай,
Край родной наш вызволяй!..
 

Стихи были длинными и довольно корявыми, но спудей читал их очень вдохновенно, с воодушевлением. Потом выступил ещё один спудей, который тоже читал стихи, но уже по-латыни. Я ничего не понял, отметил только, что большинство слов заканчивались на «ус».

Толпа была настроена празднично. Все радостно шумели, время от времени выкрикивая: «Слава!»

Тимоха Смеян, который стоял рядом со мной, вдруг, тихо охнув, схватился рукою за бок. Я обернулся и успел заметить хищные раскосые глазёнки Шайтан-аги, который, метнувшись, исчез в толпе.

– Ой!

Сквозь пальцы Смеяновой руки, прижатой к боку, сочилась кровь.

– Ой, Чак! Смотрите! Ой! – отчаянно вскрикнул я.

– Тихо! Молчите! Не портите праздник киевлянам. Его уже не поймаешь. Помогите мне лучше выбраться отсюда. Чтобы я не доставил хлопот людям, – Тимоха улыбнулся побелевшими губами.

Мы подхватили его с двух сторон.

Не знаю, удалось ли бы нам выбраться из толпы, если бы казак Тимоха не напряг свои последние силы. По-моему, не мы его, а он ещё нас поддерживал.

Оставляя на снегу кровавый след, мы с трудом тянули его к софийской стене.

Прислонившись спиной к стене, Тимоха опустился на землю.

– Ну вот… Всё… Добрался-таки до меня басурман Шайтан… Но смех-траву он всё равно не получит… – Тимоха тяжело вздохнул.

– Давайте мы вас перевяжем, давайте, – склонился над ним Чак.

– Нет… это уже ни к чему… Поздно… Умирать надо тоже достойно… по-казацки, без паники… Пришла безносая, надо встретить её спокойно, с улыбкой… «Здравствуйте, сваха!..» – Тимоха через силу улыбнулся, обвел нас долгим взглядом. И вдруг в глазах его мелькнуло удивление. – По… Постойте, а вы из будущего… зачем? Не за смех-травой ли?

Мыс Чаком отвели глаза.

– Эх, как же это я… Послушайте… Есть старая семейная легенда… Жил когда-то скоморох Терёшка Губа. Здесь… в Киеве… давно… один из тех семидесяти… – Тимоха вдруг сделал резкий вдох и медленно-медленно выдохнул, опустив голову на грудь. Это был его последний вздох. Глаза его сомкнулись. Навсегда.

Потрясённый, я растерянно посмотрел на Чака. Он отвернулся, закусив губу.

Неожиданно бухнуло, раз, другой… Потом заухало часто и беспорядочно. Это киевляне салютовали Хмельницкому из пушек, из пистолей, из ружей…

И эти выстрелы, и колокола слились для меня в один какой-то непостижимый звук. Этот звук как-то незаметно превратился в рокот мотора.

…Над площадью Богдана Хмельницкого низко летел вертолёт. Чак смотрел на меня усталыми печальными глазами.

– Такой казак был… – прошептал я.

Я не мог опомниться от только что пережитого.

– Ну, пойдём… – Чак поднялся. – Я позвоню тебе. Не знаю когда… завтра, послезавтра… Как буду чувствовать себя…

– Хорошо, – сказал я.