Текст книги "Загадка старого клоуна"

Глава XX
Прощание с Суреном. Экскурсия на киностудию. Почему я не стал певцом «Что он тебе сказал?»

Сегодня мы прощаемся с Суреном.

Сразу после уроков к школе подъехал автобус киностудии имени Довженко, который прислал за нами режиссёр Виктор Михайлович. Он пригласил нас всех – наш класс и учителей – на экскурсию на киностудию и прощальный обед.

С нами поехали и классный руководитель Лина Митрофановна, и Тина Гавриловна, и Ольга Степановна, и Ирина Владимировна, и Александр Иванович, и даже завуч Вера Яковлевна. Конечно, на киностудию всем было интересно поехать.

Режиссёр Виктор Михайлович, весёлый жизнерадостный мужчина с седыми волосами и загоревшим, почти чёрным лицом, долго водил нас по киностудии. Сначала показывал территорию, потом павильоны. Территория была очень красивая, вся засаженная деревьями, как будто парк. Большую её часть занимал прекрасный яблоневый сад, собственноручно посаженный знаменитым кинорежиссёром Александром Довженко, чье имя носит киностудия. Был даже настоящий пруд с плакучими ивами и камышом. А за прудом большой искусственный бассейн с водой, за которым возвышалась огромная стена, а на ней… нарисованное небо – голубое небо с белыми облаками. Это специальный бассейн для комбинированных съемок, как объяснил нам Виктор Михайлович. До того как появились компьютеры, на нём пускали макеты кораблей, устраивали морские бои, бури, шторма и другие морские неприятности, которые в натуре снять невозможно. Потом он повел нас к павильонам.

Павильоны были огромные. Потолки с переплетениями железных рельсов терялись в темноте где-то высоко-высоко вверху. А внизу стояли декорации каких-то частей квартир, разрезанных то вдоль, то поперек сельских хат, улиц и дворов…

В одном павильоне мы даже издали видели съёмку. Декорация изображала часть какого-то заводского цеха. У станка, ярко освещённый огромными прожекторами (их называют «дигами»), стоял молоденький паренёк, а к нему шла девушка. Но дойти никак не могла, потому что лысый режиссёр в тёмных очках всё время её останавливал, кричал «Стоп!» и отправлял назад. И опять она начинала идти, и опять он кричал «Стоп!» и, размахивая руками, что-то объяснял ей. А платформу с оператором, который «наезжал» на неё камерой, два дяденьки в спецовках терпеливо оттягивали по рельсам назад.

Как только мы зашли в этот павильон, наш учитель труда Александр Иванович, увидев станок, тихонько воскликнул:

– О! 16К-20! Универсальный токарно-винторезный станок! Я работал на нём!

И столько было радостной нежности в его голосе, будто он встретился с другом детства.

А потом Виктор Михайлович завёл нас в большую комнату, в которой был накрыт длинный стол; возле него хозяйничали дедушка Сурена Акоп – такой же длинноносый и симпатичный, только лысоватый и с маленькими усиками – и два молодых человека в джинсах и ярких куртках– наверно, ассистенты Виктора Михайловича.

На столе стояли блюда с разными бутербродами, конфетами, пирожными, яблоками, бутылки с пепси-колой, лимонадом и минеральной водой.

Все сели за стол, налили себе в бокалы кто что хотел. И тогда поднялся Виктор Михайлович и сказал:

– Друзья! Мне очень приятно принимать приятелей и одноклассников, а также учителей нашего дорогого Сурена, Суренчика, как мы его называем. Мы все, вся съёмочная группа: и я, и главный оператор, и директор картины, и весь творческий состав, рабочие, электрики, осветители, – все за этот месяц очень полюбили его. Он очень искренний, я бы сказал, органичный мальчик. И настойчивый, трудолюбивый. Работать с ним было радостно. И работа его в нашей картине, я бы сказал, чрезвычайно интересная. Фильм ещё не готов. Не знаю, каким он выйдет. Но всё равно работа Суренчика на сегодняшний день – я бы сказал, украшение отснятого материала. И я надеюсь… Тьфу! Тьфу! Тьфу! – режиссёр повернул голову налево и быстро трижды плюнул через левое плечо, – что всё будет в порядке. Дорогой Суренчик, конечно, далеко-далеко не все, кто снимается в детстве в кино, становятся потом киноактёрами. Большинство не становится. Поэтому не думай, что твой жизненный путь уже определился, что ты уже актёр. Нет! Но если случится так, что ты все-таки станешь актёром, то я очень хотел бы иметь возможность ещё раз снять тебя, уже взрослого, в своём фильме. Желаю тебе удачи, дорогой мой!.. – Виктор Михайлович обнял и поцеловал Сурена.

Все зааплодировали.

Потом выступила наш завуч Вера Яковлевна. Она с воодушевлением говорила о дружбе народов, о современном кино и важнейших задачах, стоящих перед ним.

После неё выступила Лина Митрофановна, которая тоже говорила о дружбе народов и о кино, являющемся одним из самых важных видов искусства.

– Только почему-то фильмов для детей у нас создают очень мало, – под конец сказала она, опустив глаза.

Тина Гавриловна отдельно не выступала, она ограничилась звонкой репликой с места о том, что было бы хорошо, если бы учителей почаще приглашали на киностудию.

От класса выступила Надя Травянко, староста. Она рассказала, как в классе все хорошо встретили Сурена, пожалела, что быстро пролетел этот месяц и что он уже уезжает…

– Он очень хороший и вежливый мальчик. Просто очень.

– Не то, что некоторые! – воскликнула Тося Рябошапка.

– Вот именно! – подхватила Надя и села.

И тут вдруг выступил дедушка Сурена Акоп.

– Дорогие мои! Прекрасные вы мои! Огромное вам, как гора Арарат, спасибо! За добрые слова и искренние чувства! За внимание и уважение к моему внуку Сурен-джяну. От всей семьи Григорян спасибо! Я всех вас приглашаю к нам в Ереван. А пока что я хочу, чтобы вы попробовали наше национальное блюдо. Долма называется, – и дедушка Акоп достал из-под стола завёрнутую в кошму огромную кастрюлю, развернул, снял крышку и начал накладывать на тарелки маленькие дымящиеся голубцы. Голубцы были необычные: вместо капусты – виноградные листья. Ничего подобного я никогда в жизни не ел. Они просто таяли во рту. И, несмотря на то что кое-кто уже ел пирожные и конфеты, все набросились на эту долму. Даже тосты о дружбе народов на какое-то время прекратились. Слышалось только причмокивание и возгласы: «Ах!», «Ох!», «Ух!», «Ну-у!..»

Наконец все насытились, и Виктор Михайлович, обращаясь к нам, сказал:

– Мальчишки и девчонки! А теперь, может, художественную часть устроим? А? Может, кто-то споёт, стихотворение прочтёт, станцует? А? Да не стесняйтесь. Не стесняйтесь! Ну!

Лина Митрофановна подхватила:

– Ой! Правильно! Тося, Надя, Нина! Ну! Ну давайте!.. Таня! Ты же у нас артистка! Виталик! Ты же так хорошо читаешь стихи! Ну!

Однако все только переглядывались, хмыкали и наклоняли головы. Никто не осмеливался начать первым. И тогда какая-то сила вдруг подбросила мою руку вверх.

– О! Стёпа! Давай! – радостно воскликнула Лина Митрофановна.

Я поднялся с мыслью: «Да будь что будет!»

– Я тоже хотел быть артистом! – мрачно сказал я. – Только не в кино, а на эстраде. Певцом хотел стать. Как Гнатюк.

Все дружно засмеялись. Потому что я специально это сказал, чтобы всех рассмешить. Как Тарапунька. Ещё и губы трубочкой вытянул вперёд так же, как он, когда «тюк» произносил.

– А что – разве плохо? Певцом, по-моему, лучше всего. И популярность у певцов самая большая, и… всё остальное… Так вот я и решил певцом стать. Голос у меня, слышите, какой? О-о-о! – заревел я. Все опять засмеялись. – Хороший? Правда? А вот слуха, честно говоря, меньше, чем певцам нужно. Это немного меня огорчало. Но мой дедушка Грицько сказал, что слух – это такая вещь, которую можно развивать. Главное для певца – все-таки голос. Так вот я и начал развивать свой слух. Дома мне его развивать мама не разрешала, поэтому я его на выгоне развивал, когда корову пас. Корове это очень понравилось, она даже не паслась, всё время слушала. Только почему-то доиться перестала… Начать свою карьеру я решил с художественной самодеятельности, а чтобы не так страшно было, дружков своих, Василя и Андрюшу, подбил на ансамбль «Школярики-дударики». Я тяну, они подхватывают.

Однажды в соседнем селе был концерт художественной самодеятельности. Местного ансамбля «Доремифасоль». Конечно, мы поехали послушать конкурентов. Запрягли в телегу кобылу Муську, спокойная она такая, и пение моё любит. Других лошадей почему-то моё пение пугало, они брыкались, прядали ушами, а Муська ничего. Поехали. Побывали на концерте. Раскритиковали «доремифасольцев» вдребезги. «Разве это самодеятельность? В нашем селе петухи лучше поют, чем их солисты!..» Ехали назад – всю дорогу пели. Я запевал, ребята подхватывали. Много песен спели. И почти все почему-то начинались на «Ой»: «Ой, в поле ветер веет…», «Ой, верба-верба…», «Ой, я несчастный…», «Ой, говорила мне мать…», «Ой, чёрная туча…» и тому подобное. Это «ой», запевая, я выкрикивал так, как будто с меня шкуру сдирали. Выходило очень здорово. Охрипли мы наконец и решили немного отдохнуть.

Ехали мы, свесив ноги с телеги, как все на телегах ездят. Я с одной стороны сидел, ребята – с другой, спинами ко мне. Еду я, ногами болтаю. И вдруг – раз! – нога моя между спиц попала.

«Ой, нога!» – заорал я. А ребята думали, что это я опять песню запел, и как подхватят: «Ой, нога-а, нога-а!..»

Я кричу, а они поют. Я кричу, а они поют. Хорошо, что кобыла Муська была всё-таки музыкальная, не зря вторым голосом подыгогокивала, – услышала, что я что-то не то, что-то фальшивлю, остановилась, голову назад повернула. Это и спасло мою ногу. А то бы остался я хромым на всю жизнь.

После этого случая петь я бросил и артистом уже больше быть не хочу, – махнул я рукой и сел.

То ли действительно всем понравилось, то ли сегодня они были такими добрыми, но все так весело смеялись и так дружно аплодировали, что я даже покраснел.

– Молодец!

– Молодец!

– Молодец! – слышалось отовсюду.

Но одно «молодец» было для меня особенно дорого. Его сказал Игорь Дмитруха. И по глазам я видел, что он не лукавил. И так был он мне симпатичен в эту минуту, так симпатичен! Ну, дразнил он меня когда-то Мухой, ну, подшучивал надо мной, ну, смеялся! Ну и что? Я уже об этом забыл. А как он туфлю той девочки из-под колеса выхватил! Вот этого я не забуду никогда. Тогда я ему искренне сказал «молодец», а теперь он мне… Рассчитались как будто.

И ещё одно «молодец» было для меня очень приятным. Его сказала Туся Мороз. Правда, я не слышал и сквозь шум услышать не мог – она сидела далеко от меня. Я прочитал по её губам и по глазам…

И Валера Галушкинский, и Лёня Монькин, и Спасокукоцкий с Кукуевицким, и Люба Присяжнюк, и Надя Травянко – и все-все смотрели на меня и смеялись. Но это был совсем не такой смех, как тогда, когда я был Мухой! Это же совсем не такой смех!

Если самая большая на свете радость, которая переполняет тебя, переливаясь через край, называется счастьем, значит, я был счастлив в эти минуты. Как я им всем был благодарен!

Что мне говорили, как хвалили меня, пересказывать не буду. А то ещё скажете, что я самый обыкновенный хвастун. Просто так получилось, что я первый выступил со своим номером, отважился, поэтому меня и хвалили.

То, что я им рассказал, я не сам выдумал, и такого со мной на самом деле не было. Это я в одной книжке когда-то вычитал, но, пересказывая, немного изменил, к себе примерил.

После меня выступала Таня Верба. Пела. Очень хорошо пела. И хлопали ей не меньше, чем мне. Потом Виталик Дьяченко читал стихи. И ему тоже аплодировали.

А потом Спасокукоцкий с Кукуевицким показали акробатический этюд. Правда, не совсем удачно. Спасокукоцкий взобрался Кукуевицкому на плечи, а тот не выдержал и упал. И Спасокукоцкий шлёпнулся на пол. Однако они не растерялись, а сделали вид, будто так и надо, вроде бы это был шуточный этюд.

А потом начали говорить, кто кем будет.

Ну, Сурен, Таня Верба и Виталик Дьяченко, понятное дело, артистами. Меня как-то по инерции тоже в артисты записали. Я не стал слишком сопротивляться, пусть записывают: клоуны же – артисты.

Игорь Дмитруха сказал, что он, наверное, будет пограничником, начальником заставы.

Валера Галушкинский ещё с детского сада мечтает стать капитаном дальнего плавания.

Спасокукоцкий с Кукуевицким собрались в космос, они не сомневались, что станут космонавтами. Невысокие, крепкие, спортом занимаются – как раз то, что нужно.

Лёня Монькин увлекался филателией, то есть коллекционированием марок, и потому решил связать свою жизнь с магазином «Филателия» – хотел быть директором этого магазина.

Тут Александр Иванович, наш учитель труда, не выдержал:

– Ты смотри! Одни артисты и космонавты! Ещё и директор! И ни одного тебе рабочего. А кто же вас, артисты, будет кормить и одевать? Да и в космос вас же ещё запустить надо. Кто же это будет делать? А? Ну, артисты!..

Все опустили глаза. Действительно, вышло как-то не очень.

Время так быстро пролетело, что мы и опомниться не успели, как надо уже было ехать к Бондаренко за родителями Сурена и за вещами, а потом в аэропорт «Борисполь». Ехали тем же студийным автобусом. Все решили провожать Сурена в аэропорт. Только несколько учеников, у которых были уважительные причины, а также Ольга Степановна и Ирина Владимировна, которые куда-то спешили, по дороге вышли.

Когда в автобус подсели семья Бондаренко и родители Сурена, стало ещё веселее и прибавилось шума. Всю дорогу папа Сурена и Бондаренко обнимались друг с другом и с режиссёром Виктором Михайловичем и несколько раз пытались петь. Но ни одной песни так и не спели.

Таких шумных проводов «Борисполь», вероятно, давно не видел и не слышал.

– Тише! Тише! Мы не услышим, как объявят посадку на наш самолёт! – время от времени вскрикивала Лина Митрофановна. Она почему-то считала себя ответственной за проводы.

И вот, когда наконец объявили посадку на самолёт Киев-Ереван и все бросились поспешно обниматься, Сурен вдруг подошёл ко мне, обнял за шею и горячо зашептал прямо в ухо:

– Степанян! Чтобы ты знал! Муха по-армянски – чанч! Понимаешь? Чанч! Только пока что – тс-с-с!.. Никому!

Я раскрыл рот, но… не смог и не успел ничего сказать. Сурен уже бежал к родителям, которые махали ему из очереди, которая двигалась сквозь узкую дверь на лётное поле.

– Что? Что он тебе сказал? – бросились ко мне Спасокукоцкий с Кукуевицким и Галушкинский.

– Ничего… особенного… Сказал, что я хороший парень и вы должны хорошо ко мне относиться. Вот!

– Хи-хи! – засмеялся Галушкинский.

Спасокукоцкий с Кукуевицким засмеялись тоже. Но добродушно, незлобно.

Времена насмешек надо мной закончились.

Глава XXI
«Тайна скомороха Кияна». Чак исчезает… «Деда! Вы приехали?!» Я рассказываю ему всё. Опять – Туся. До свидания!.

В душе моей беспорядок, хаос.

Разные, противоречивые мысли и чувства громоздятся, перебивают друг друга и путаются.

Я не могу ещё опомниться от радостного потрясения на киностудии, когда мой шестой «Б» наконец признал меня, принял в свою дружную семью и из затравленного Мухи я превратился чуть ли не в героя, которому все аплодируют и кричат «молодец!».

Но всё-таки – нет! Герой не я. Герой – всё-таки Сурен! Сурен! Суренчик! Надо же! Такое придумать: вроде бы Сурен по-армянски – муха. И только для того придумать, чтобы мальчишки перестали меня дразнить. Смог бы я так сделать? Наверное, просто не сообразил бы. А почему? Потому что много думаю о себе, думаю только о себе, о своих переживаниях. Ведь всё это время, все эти почти два месяца я мечтал лишь о том, чтобы утвердиться в новом классе, победить ребят, которые насмехались надо мной, утереть им нос. А временами, чего греха таить, разве не подумывал я даже о том, чтобы отомстить им? Подумывал. Ой, подумывал! Чего только я им мысленно не желал, даже вспомнить стыдно.

И, честно признаюсь, мне так хотелось раскрыть секрет этого веселящего зелья, смех-травы – для себя. Только для себя! Чтобы смеяться им всем в лицо, чтобы никакие их насмешки не могли выбить меня из колеи, чтобы, наоборот, я над всеми ими мог сколько угодно подшучивать и смеяться.

И опять передо мной возникает образ Чака, удивительного старичка Чака, старого клоуна. И сердце моё щемит и сжимается.

Он так попрощался со мной три дня назад, как прощаются навсегда. Выходит, я его уже больше не увижу? Не услышу его хрипловатого голоса, не загляну в его голубые глаза, чтобы прочитать в них тайну (без которой, как он говорит, человек не может жить)? Никогда не отправлюсь с ним в прошлое в поисках смех-травы? Мне почему-то неприятно даже думать теперь об этой смех-траве, но…

И опять телефон зазвонил так внезапно, что я вздрогнул.

– Стёпа?

– Ой! Это вы?! А я только что думал о вас! Серьёзно! Честное слово!.

– А я о тебе. Вот видишь, как у нас синхронно вышло, видишь… – голос Чака был такой мягкий и приветливый, как будто мы расстались с ним не три дня, а по крайней мере три месяца назад.

– А как ваше здоровье?

– Да ничего… Скриплю ещё, как старая телега. Вот звоню тебе из автомата. Я здесь в парке Примакова гуляю, над Днепром. От тебя недалеко. Если ты не очень занят и имеешь желание, приходи – вместе погуляем немного.

– Сейчас! Сейчас приду! Вы где там будете?

– Возле центральной клумбы, на скамейке. Ну, до встречи!

– Ага!

Это было что-то совершенно фантастическое. Я думал о нём, грустил, что больше его не увижу, и вдруг – он позвонил.

Можно было проехать две остановки на троллейбусе, но мне показалось, что троллейбусом будет дольше – пока его дождешься, а потом он ещё на остановке остановится, да и едет на этом отрезке медленно.

Я побежал бегом. Я вообще люблю бегать. Я быстрый. «Как будто наскипидаренный», – говорит дед Грицько.

Старый Чак сидел на скамейке, положив подбородок на руки, опиравшиеся на палочку. Это было что-то новое. Он никогда раньше не ходил с палочкой.

Я подбежал к нему такой запыхавшийся, что не мог сразу даже поздороваться.

– Ну зачем же ты так бежал? Не пожар же! – но видно было: он доволен, что я так спешил. Глаза его светились нежностью. – Ну садись, отдохни, отдышись немного, – он посадил меня, обнял за плечи. – Хороший день сегодня. Может, один из последних солнечных дней золотой киевской осени… А потом начнутся дожди, непогода, не захочется и носа на улицу показывать. Будешь сидеть в комнате и слушать только, как шумит бесконечный дождь за окном… А сейчас смотри, как красиво! Всеми красками осени переливаются деревья. И здесь, в парке, и там, на склонах, где Выдубицкий монастырь. Красиво!

Я чувствовал: он ждёт, пока я отдышусь, прежде чем начать какой-то разговор. Наконец он посмотрел на меня внимательно и, вероятно, решил: теперь можно.

– Стёпа, скажи – ты же мечтаешь о будущем? О том времени, когда ты вырастешь, повзрослеешь, станешь тем, кем ты хочешь быть? Мечтаешь? Правда?

– Мечтаю! Конечно. Все, по-моему, мечтают.

– Да, конечно. Мечтают все. Но не все представляют свою мечту образно, ярко, в живых картинах. Ты, я думаю, представляешь. То есть не думаю, а уверен. Иначе мы бы не могли путешествовать с тобой в прошлое. М-да… – Чак на минуту умолк, посмотрел на меня с улыбкой и как будто смущаясь. – Хочу я тебя, Стёпа, попросить… – он опять умолк.

– Что? Просите, пожалуйста.

– Пригласи меня на несколько минут в будущее. Хоть бы одним глазом взглянуть… А?

– Как? – растерялся я. – Как же я это могу сделать?

– Очень просто. Так, как делал я. Только я путешествовал с тобой в прошлое. А ты попутешествуй со мной в будущее.

– Ну, так это же вы, а это – я. У вас, наверное, какие-то особенные способности. Вы сами говорили, с помощью гипноза, внушения, или как оно там…

– Нет, Стёпа. Я – это я, но главное – в тебе, главное – это ты. Твоя фантазия, образное картинное воображение. И если бы я не распознал, не почувствовал в тебе это, наши путешествия в прошлое были бы невозможны. Поэтому, если ты очень захочешь и напряжёшь своё воображение, то всё получится. А я со своей стороны тоже, конечно, буду делать усилие.

– Ну… хорошо, – не очень уверенно сказал я, всё ещё не веря, что смогу осуществить путешествие в будущее.

– Нет, Стёпа, если ты будешь таким неуверенным, то ничего не выйдет. Надо преодолеть себя. Надо поверить и захотеть. Слышишь? – в голосе Чака было столько уверенности, что она передалась и мне.

– Ну хорошо! Давайте! – сказал я и, подобно тому, как это делал Чак, взял его за руку. – В какой год отправимся?

– Наверное, в двухтысячный. Интересный же год. Третье тысячелетие начнётся. Это же тебе в двухтысячном тридцать лет будет. Самый лучший возраст для взрослого человека. Возраст исполнения желаний, расцвета, торжества молодости и творческого подъёма. Прекрасный возраст. Давай!

– Давайте! – я сжал его руку, закрыл глаза, напрягая своё воображение, и…

Сначала послышалась музыка. Бодрая, весёлая, радостная и в то же время какая-то необычная – объёмная, стереофоническая и будто неземная: звуки доносились как будто с неба, из далеких миров и отзывались в самом сердце, в каждой клеточке тела.

Потом я увидел, что сижу рядом с Чаком в цирковой ложе. Причем в каком-то незнакомом цирке, в котором я ещё никогда не был.

Гаснет в зале свет, прожектора освещают форганг. И появляется шпрехшталмейстер.

– Дорогие друзья! Дорогие киевляне! – звонким цирковым голосом выкрикивает он. – Поздравляю вас с новым, двухтысячным, годом! Сегодня мы открываем новый экспериментальный цирк «Левобережный». И открываем его премьерой праздничного циркового представления «Тайна скомороха Кияна». Впервые в мире в цирковом представлении используются голографические трюки. Итак, начинаем!

Музыка заиграла марш.

На какое-то мгновение у меня мелькает мысль: «А почему я сижу в ложе? Почему я не на арене или не за кулисами, за форгангом?» Но развить эту мысль я не успеваю, потому что начинается представление – и я забываю обо всём на свете.

Купол цирка вдруг раздвигается, открывая тёмное звездное небо. Звёзды мерцают, перемигиваются, и вдруг одна звезда срывается и летит, прочерчивая небо, увеличивается, увеличивается, падает на арену и превращается в клоуна в одежде скомороха (это, по-видимому, и есть Киян). Потом так же появляются на арене другие скоморохи, их много. Они начинают танцевать, выполнять разные акробатические трюки. Появляется скоморох с медведем, который тоже выполняет смешные трюки. Весело на арене.

Но вот на арену вылетают на конях половцы, гонятся за скоморохом Кияном, падают с коней, опять на ходу прыгают на них, Киян выворачивается, но половцы всё же хватают его, требуют от него что-то. Но друзья-скоморохи выручают Кияна, и он убегает…

На минуту гаснет свет.

И опять срывается с неба звезда, и летит, и падает на арену. И превращается в веселого вихрастого запорожца. Появляются другие запорожцы, танцуют, соревнуются в силе. Выезжает на арену телега, запряжённая волами. Выпрягают запорожцы волов, ставят их на телеги, и один запорожец-богатырь поднимает на плечах телегу вместе с волами.

А вихрастый Смеян-запорожец шутит, всех веселит (это тот самый клоун, который был скоморохом).

Появляются два монаха, они хотят что-то выманить у вихрастого весёлого запорожца, играют на разных инструментах (музыкальная эксцентрика), но он только смеётся над ними. Монахи с угрозами исчезают. И тут на арену вылетают на конях татары с кривыми саблями. Начинается грандиозная пантомима-побоище. Запорожцы побеждают, прогоняют татар…

И опять на минуту гаснет свет.

Срывается с неба звезда и летит, падает на арену. И превращается в клоуна, хромого клоуна Пьера. В руках у него кастрюля… Пьер показывает очень весёлый номер.

И вдруг прямо в небе появляется трапеция. На ней воздушная гимнастка Тереза. Музыка играет старинное меланхолическое танго.

А на арене уже артисты старого цирка в смешных полосатых трико. Начинается, как теперь говорят, спектакль-ретро, то есть пародия на представление старых времен.

Хмурый клоун Рыжий Август сначала просит, потом, угрожая, требует что-то у клоуна Пьера. Пьер пожимает плечами – нет, мол, у меня того, что ты просишь. Рыжий Август, недовольный, отходит.

Долговязый богач-меценат требует у управляющего цирком показать смертельный номер. Тот соглашается. Зовет Рыжего Августа. Что-то говорит ему, показывая вверх на воздушную гимнастку. Рыжий Август исчезает.

На арене – дикие звери. А над ними вверху воздушная гимнастка. Тереза выполняет сногсшибательные упражнения на трапеции. И вдруг трапеция обрывается, и Тереза летит вниз, на арену. Звери не трогают её, убегают с арены.

Клоун Пьер, другие артисты, Рыжий Август, управляющий цирком бросаются к Терезе.

Пьер всё понимает, наносит удар Рыжему Августу, хватает за грудь управляющего. Появляется полиция, Пьера уводят…

И опять гаснет свет. И опять срываются с неба звёзды, много звёзд… И становятся они золотыми зорями и, падая на арену, превращаются во всадников с флагами.

Весело гарцуют на арене бойцы-красноармейцы. И среди них – Пьер и Тереза. Пьер исполняет каскад весёлых номеров, символизирующих победу добра над злом, свободы над рабством, победу народа над угнетателями.

И в этой победе – секрет оптимизма, секрет вездесущности юмора народного, вечного смеха и радости…

Загорается свет. И зал взрывается аплодисментами.

– Хорошо! Спасибо тебе, Стёпа! – шепчет мне Чак.

И я поднимаюсь в своей ложе и кланяюсь. И только теперь вдруг вспоминаю, что это всё значит. Я вспоминаю, что я работаю инженером на заводе «Арсенал» и в то же время увлекаюсь цирком (хотя клоуна из меня не получилось). И вот я написал либретто циркового представления. Следовательно, я – автор. Это моё первое произведение.

Но вот дверь в коридор открывается, и в ложу врываются какие-то люди. Обнимают меня, целуют, вручают цветы.

– Ну молодец! НуСтепанян! Вот чёрт!

Я приглядываюсь и вдруг узнаю – да это же мои одноклассники: Игорь Дмитруха, Валера Галушкинский, Макаронина, Тося Рябошапка, Таня Верба, Туся Мороз… Но как они до неузнаваемости повзрослели! У Игоря Дмитрухи – усы. Лёня Монькин – с бородой. А Валера Галушкинский – лысый. Только Спасокукоцкий с Кукуевицким мало изменились, такие же невысокие, крепенькие, аккуратненькие. А девочки – просто красавицы. С такими причёсками, в таких платьях – можно упасть.

И даже ни о чём не спрашивая их, я уже знаю, что Игорь Дмитруха работает экономистом на заводе, которым руководит Лёня Монькин. А Валера Галушкинский – инженер. А Спасокукоцкий с Кукуевицким – оба врачи, только Спасокукоцкий – стоматолог, а Кукуевицкий – физиотерапевт, к тому же мастер спорта. Таня Верба – певица, солистка Киевского театра оперетты (единственная, кстати, стала тем, кем мечтала быть в шестом классе). Тося Рябошапка – директор ресторана, Макаронина – учительница (кто бы мог подумать!), а Туся Мороз… Я смотрю на Туею Мороз и вдруг не могу вспомнить, кем же она работает. Я только вижу её смеющиеся глаза из-под очков, и сердце моё трепещет: в этих тёмных, глубоких, как бездна, глазах светится что-то далёкое и близкое, как будто огонёк родной хаты на горизонте в ночи…

– Ну Степанян! Молоток! – треплет меня по плечу Игорь Дмитруха. – Поздравляю!

– Поздравляем! Поздравляем! – подхватывают все.

Я оборачиваюсь и смотрю на Чака. Он улыбается и одобрительно кивает мне.

– Друзья мои! – говорю я. – Если представление вам понравилось, то в этом не столько моя заслуга, сколько этого человека. Я хочу познакомить вас. Это один из самых интересных…

И вдруг Чак перебивает:

«Стёпа! Милый! Что ты делаешь? Они же не видят меня. Я же невидимый для них. Меня ведь уже давно нет на свете».

Я оглянулся. Все как-то странно смотрели на меня.

– Ох, эти мне писатели! – воскликнул Лёня Монькин. – Всегда жди от них какой-то неожиданности, розыгрыша какого-то.

– А ну тебя! – махнула рукой Макаронина.

– Вот выдумщик! – подхватила Тося Рябошапка.

– А он и в школе таким был! Не помните, что ли? – сказал Валера Галушкинский.

Я опять посмотрел на Чака, и только теперь до меня дошло, что он сказал… «Меня ведь уже давно нет на свете…»

Друзья что-то говорили, смеялись, но я не слушал. Мне вдруг ужасно захотелось назад, назад в детство. Я сосредоточился.

Что-то зазвенело струной, как будто оборвалось у меня внутри. Опять погас свет в цирке и засветились высокие звёзды.

Я ещё слышал голоса, но уже оторвался от земли и летел в чёрную бездну, только не вниз, а вверх…

Наверное, из будущего назад возвращаться тяжелее, чем из прошлого.

Что-то гудело и дрожало у меня в груди. Я как будто просыпался после тяжёлого сна.

Наконец открыл глаза.

…Я сидел на скамейке в парке имени Примакова. Один. Чака не было.

Возле меня лежал листок бумаги, придавленный камнем. Это была записка. Я взял её.

«Прощай, Стёпа! Ты заснул, и я не хотел тебя будить. А мне уже пора… Спасибо тебе за путешествие! Счастья тебе! И тайн! Обнимаю. Чак».

Я медленно брёл домой.

Почему же он ушёл? Почему не разбудил меня? Неужели это последняя наша встреча? Он такой старенький и так плохо себя чувствует… И я даже не знаю, где его искать, не знаю его адреса. Улица Чкалова[28]28
  Сейчас улица Олеся Гончара.


[Закрыть], а какой номер? Да и имею ли я право его искать?

Он этого не хотел. Он хотел, чтобы осталась тайна, загадка.

Ну что ж! Значит, будет так. Никогда в жизни я всего до конца не узнаю о таинственном Чаке: где он жил, кто его родственники, дети, внуки, может, даже правнуки… А может, он жил одиноко и у него никого не было? Бывают же в жизни и такие одинокие старички.

Чак! Какая странная фамилия! И вдруг я подумал, что это может быть сокращением от «чаклун», то есть чародей, волшебник. А впрочем, вполне нормальная фамилия. Даже писательница есть такая – Чак. Я её книжку видел в библиотеке – «Из биографии слова». Обычная фамилия. Атакой необычный человек.

Я вспомнил взрослого Дмитруху с усами. Взрослого бородатого Монькина. Лысого Валеру Галушкинского… Странно! Игорь Дмитруха – экономист на заводе, которым руководит Монькин. А как он, Дмитруха, подшучивает сейчас над Монькиным! Интересно, если бы Игорь раньше знал, что Монькин станет такой «шишкой» и будет его начальником, как бы он относился к нему? Да и остальные. Если бы они знали своё будущее, как бы они вели себя?

А я?.. Разве я мечтал когда-нибудь стать писателем? А впрочем… Кто его знает. Может, немножко и мечтал.

Я поднялся лифтом на свой двенадцатый этаж, вышел и… остановился как вкопанный.

Под дверью нашей квартиры на чемодане сидел… мой дед Грицько.

– Деда! – бросился я к нему.

– Здорово, разбойник! – дед обнял меня. – Я уже думал, что и ночевать под дверью придётся.

– Вы приехали?! – воскликнул я радостно-бессмысленно.

– Нет. Дома остался. Чемодан мой только приехал, – хмыкнул дед.

– А почему же не позвонили? Мы бы встретили!

– Лучше на день раньше, чем на минуту позже. Вот как поговорил с тобой по телефону, так у меня в пятках и закрутило – кажется, пешком побежал бы в этот Киев. Терпел несколько дней, терпел (баба говорила: «Давай уже на праздники»), а потом не выдержал, сорвался и – вот видишь.