Текст книги "Загадка старого клоуна"

– Дядько! – почему-то шёпотом сказал я.

Дядько Микола обернулся, и глаза его от удивления округлились:

– Ой! А ты откуда? Кто такой?

– Об этом потом. Извините, некогда… А сейчас слушайте, что я вам скажу. Исполнились слова Тараса Шевченко: всё-таки смёл народ своих угнетателей, как ветер мякину, стала Украина свободной, и… – я говорил быстро, спешил, чтобы успеть всё сказать, пока не прибежал Хихиня.

Глаза дядька Миколы округлились ещё больше:

– Откуда ты это знаешь? И когда это случилось?..

– Потом. Через много лет…

– А кто ты такой? – спросил он, прищурившись. – Цыган? Гадальщик? Что будущее предсказываешь?

– Нет. Просто меня попросили… Я из будущего…

В это мгновение зашуршали кусты – прибежал Хихиня.

Я не хотел встречаться с ним сейчас с глазу на глаз. Хотел исчезнуть. И я исчез… У-у-ух!

В груди у меня ухнуло, перехватило дыхание, как будто я прыгнул в бездну.

…Я стоял рядом с Чаком возле домика с мемориальной глыбой, напротив кинотеатра «Кадр».

– Ну вот… Одно дело сделано, – кивнул Чак.

– А где Елисей Петрович? – оглянулся я.

– Наверное, по своим лесным делам полетел. Да он нам сегодня уже и не нужен. Сегодня мы уже никуда не отправимся. Не те у меня, Стёпа, силы, чтобы два раза в день… Прости, едем домой.

Мы сели в восемнадцатый троллейбус и поехали в сторону центра.

Я сидел у окна, смотрел на улицу и думал, вспоминал всё, что только что произошло.

Какое все-таки чудо эти мои воображаемые странствия с таинственным Чаком!

Только что я чуть не встретился с Тарасом Шевченко. Ещё б немножко, всего один день – и встретился бы…

Мог бы вместе с приорской детворой поиграть с ним в прятки, в жмурки, в салки. Шевченко очень любил играть с детьми. И живя здесь, на Куренёвке, на Приорке, тогда, в августе 1859 года, он часто играл с ними, и угощал их, и подарки дарил. Об этом во многих книгах пишется.

И мне он мог что-нибудь подарить – сопилку, свистульку или что-то ещё.

Так вот на какой сопилке играл тогда дед Хихиня!

А может, она к кому-то попала, когда деда не стало? И сохранилась до наших дней? И кто-то, может, играет на ней, не зная, что это Шевченковская сопилка. И ещё, может, какие-то подарки Тараса Григорьевича где-то сохранились. А что? Не может разве храниться глиняная свистулька больше ста лет? Вон археологи откапывают разные глиняные изделия, которые тысячу лет в земле пролежали. А за каких-то сто двадцать лет что ей, свистульке, сделается?! Вот бы найти где-то!

…В тот вечер я долго не мог уснуть.

Я лежал на своей раскладушке у окна, смотрел на усеянное звёздами небо и думал. Думал о том воображаемом Елисее Петровиче, добром симпатичном лесовике-инспекторе по Киеву и Киевской области, который помогает нам с Чаком путешествовать в далёкое прошлое. Какая странная, какая непостижимая вещь – человеческое воображение! В нём одинаково ярко живёт и то, что в жизни есть, что происходило, и то, чего нет, что не происходило, чего в действительности быть не могло.

Прошлым летом, ну когда я перечитал всего Дюма, который был в нашей сельской библиотеке… Как разыгралось тогда моё воображение! Ужас!.. Это был прямо какой-то поток фантазии, какое-то стихийное бедствие.

Сколько благородных подвигов я совершил!

Сколько коварных, подлых врагов проткнул я своей шпагой!

От скольких несчастий спас рыжую графиню Гафийку Остапчук из седьмого класса!

Загадочный и всемогущий, как граф Монте-Кристо, я совершал подвиги тайно и бескорыстно, оставаясь для графини Остапчук таинственным инкогнито.

Мне даже в голову не приходило тогда, что граф Монте-Кристо, можно сказать, из Киева…

Гафийка Остапчук стояла, освещенная солнцем, и, прикрыв ладонью глаза, смотрела на меня.

Я чувствовал себя виноватым перед ней.

Неожиданно в моё воображение ворвалась Туся Мороз.

В длинном белом королевском платье, она сидела на трапеции под куполом цирка и загадочно улыбалась мне…

«Глупый бросит топор в воду – десять умных не найдут», – ни с того ни с сего вспомнилось почему-то дедово.

И ещё: «Упал в сон, как топор в воду».

Дальше я уже ничего не помнил. Я заснул.

Уже на первом уроке я почувствовал: опять что-то в классе случилось. К тому же что-то, связанное со мной. Девочки перешёптывались, поглядывали в мою сторону и потихоньку хмыкали, прикрывая рты ладонями. Ребята тоже смотрели как-то странно. А Игорь Дмитруха сидел хмурый и исподлобья сердито поглядывал на меня, как будто я был в чём-то виноват перед ним.

Глава XIIІ
Неожиданная радость. Игорь переживает. Мы отправляемся в путешествие к куренёвским запорожцам Братья-доминикане

Сегодня Сурена в школе нет. Сегодня у него с самого утра съёмочный день.

Надо же! Сам меня обижает на каждом шагу, ещё и надулся, как жаба на лопухе.

Я не знал, что и думать.

«А может, – вдруг мелькнуло у меня в голове, – может, они о чём-то узнали?..»

Но как они могли узнать? Как? Видели меня вместе с Чаком? Ну и что? А Елисея Петровича не могли они видеть. Не могли! Потому что он воображаемый.

Весь первый урок я ломал себе голову. А на перемене всё выяснилось.

Когда мы, впопыхах схватив свои вещи, перебегали из одного кабинета в другой, Туся Мороз не выдержала и зашептала, оглядываясь:

– Ой! Слу-у-уша-ай! Такое случилось! Такое случилось! Вчера после уроков Сурен по секрету сказал Лёне Монькину, знаешь, что? Ужас! Оказывается, Сурен по-армянски… знаешь, что? Муха! Представляешь? Муха! «По-вашему, – говорит, – муха делает «дж-ж-ж», а по-нашему – «с-с-с-с». Поэтому и произносится: с-сурен». Представляешь? А Игорь тебя при нём… всё время… Представляешь? Так неудобно! Игорь теперь тоже переживает. Ужас!

«Хи-хи!» – как-то само собой засмеялось у меня внутри. Так вот почему тогда Сурен странно посмотрел на меня и ничего не сказал!

Сурен – муха! Хо-хо!

Меня как будто окутала тёплая волна и подняла вверх.

Игорь переживает. Ну и пусть! Пусть переживает, карабас!

А я не переживал разве, когда он меня всё время Мухой дразнил?

Не переживал? Дж-ж-ж… Пусть ему теперь пожужжит! Пусть узнает, каково мне было! Пусть!

«Каков привет, таков и ответ», – говорит мой дед Грицько.

Конечно, неудобно! Конечно!

Сурен!

Такой парень! Из Армении приехал, в кино снимается. И вообще…

А тут ему какой-то, извините, Дмитруха в самое ухо мухой жужжит, дразнится.

Конечно, неудобно! Есть из-за чего переживать. Есть!

Как мало надо человеку, чтобы быть в хорошем, весёлом настроении.

Я смотрел по сторонам, и все вокруг казались мне такими симпатичными. И добрыми. И хорошими. Даже эти Спасокукоцкий с Кукуевицким, которые ещё вчера обидно дразнили меня, выслуживаясь перед Игорем Дмитрухой. Я уже простил их. А насупившегося Игоря Дмитруху мне уже было жалко. Как же он старался подружиться с Суреном, как обнимал его за плечи… Ну откуда, откуда же ему было знать, что Сурен по-армянски значит «муха»… Бедный Игорь!

Туся Мороз смотрела на меня и улыбалась. Глаза её светились сквозь очки. Она радовалась вместе со мной. И мне это было очень приятно. И я ещё раз подумал, что она похожа на Терезу.

Мне очень захотелось рассказать ей о Чаке и о моих с ним невероятных путешествиях, ей одной. Но я сдержался. Я не имел права. Это была не только моя тайна. Это была и тайна старого Чака.

Мы договорились с Чаком встретиться в четыре на площади Богдана Хмельницкого, в том же сквере, возле медного льва. Чак опять почему-то работал в литературном музее.

Я немного опоздал, минут на десять. «Засиделся на старте», как говорят спортсмены. Просидел над уроками дольше, чем рассчитывал. Не решалась у меня задача. А я человек упрямый, не люблю, когда у меня что-то не выходит. И пока эту проклятую задачку не одолел, из-за стола не вышел.

Рядом с Чаком на скамейке сидел Елисей Петрович, у которого под мышкой была книга, но уже другая – «Вечера на хуторе близ Диканьки» Николая Васильевича Гоголя.

– Извините, здравствуйте, я… – подбежав и едва переведя дыхание, начал я, но Елисей Петрович перебил меня:

– Знаю! Не решалась задача, но ты её одолел. Молодец! Поздравляю!

– А… откуда вы знаете? – растерянно спросил я.

– Ну-у, – обиженно наклонив голову к плечу, Елисей Петрович взглянул на Чака, как будто приглашая его в свидетели.

И я почувствовал неловкость, вспомнив, с кем имею дело.

– Извините, я просто не подумал.

– То-то же! – примирительно сказал лесовик. – Ну идём быстрее. А то у меня не так уж много времени.

Мы сели на восемнадцатый троллейбус и поехали на Куренёвку.

Елисей Петрович опять примостился наверху на перилах и раскрыл Гоголя. Взглянув на меня сверху, он погладил страницу рукой и сказал:

– Замечательный писатель! Здорово о нашем брате пишет. Всегда с увлечением перечитываю.

Всю дорогу он хохотал, даже стонал от удовольствия. Мы вышли из троллейбуса возле парка.

– Ну, давайте точные данные, – сказал Елисей Петрович. – Потому что я историю не очень хорошо знаю, могу напутать.

– Нам нужен предок того Хихини, казак-запорожец Тимоха Смеян, который жил во времена Богдана Хмельницкого здесь на Куренёвке, – сказал Чак. – Раз он был запорожцем, то жил здесь, определённо, только зимой. Принадлежал, вероятно, к так называемым казакам-зимовникам, которые летом жили на Запорожье, а осенью разъезжались на зимовники по разным городам и сёлам. Были такие зимовники и в Киеве на Куренёвке. А время, наверное, надо брать… осень 1647 года, потому что весной следующего началась уже освободительная война украинского народа 1648–1654 годов под руководством Богдана Хмельницкого. Казаки были всё время в походах, и отыскать в этом водовороте Тимоху Смея на будет просто невозможно.

– Ясно! – сказал Елисей Петрович, приставил свой времявизор к глазу и забормотал: – Так… так… Смеян, говорите, Тимоха… Если Смеян, значит, должен смеяться, я так понимаю. А раз предок Хихини, значит, должен быть похож на него. Такой же губастый и такой же носатый. Так… так… вот! Кажется, есть. Правильно! Тимохой его называют. И губастый, и носатый. Он!

Елисей Петрович отвёл времявизор от глаза.

– Приготовились…

И опять я потерял сознание…

А когда очнулся, увидел, что стоим мы напротив какого-то двора.

Во дворе за ужином возле костра сидели кружком казаки. В большом казане, снятом с огня, дымился кулеш. Казаки, держа в одной руке деревянную ложку, а в другой – ломоть хлеба, загребали ложками кулеш и, подставляя хлеб, чтобы не капало, несли ко рту.

Они, вероятно, только что приехали, потому что были усталыми, с обветренными запылёнными лицами.

Были среди них, как объяснил мне Чак, и «знатные казаки» – «лучшее общество», в дорогих жупанах, в красных сапогах, при богатом оружии, и «худые казачки» в простых шароварах, при обычном оружии, и голь сирая, у которых нет ни самопала, ни муки, и одежды не спрашивай.

Это был традиционный общий ужин после возвращения из Запорожья. А завтра «лучшее общество» разойдётся по своим богатым хатам, которые, как крашенки, красуются среди пышных садов и обширных огородов. «Худые казачки» – по куреням. А голь сирая – в наймы к «лучшему обществу» за мизерную плату, за кусок хлеба.

Но это будет завтра.

А сегодня они ещё сидят кружком, все без разбора, около одного казана. И Иван Пушкаренко, красавец-великан чернобровый, и Лукьян Хурдыга, со шрамом от турецкой сабли на лбу, и Павел Бородавченко, и Богдан Тетеря (оба пышноусые, белобровые, дочерна загоревшие) – это голь сирая, в латаных-перелатанных сорочках, в драных шароварах.

А рядом «худые казачки» – Терентий Бухало и Лаврентий Нетудычихайло, с воловьими затылками, с закрученными на ухо оселедцами.

А дальше уже «лучшее общество» – Василий Свербигуз, Николай Криворотенко, Павел Брыдак, предок, наверное, того самого богатого на Куренёвке господинчика, у которого Хихиня «одалживал» картошку. Все откормленные, чисто одетые.

В центре внимания – Тимоха Смеян. Ошибиться было трудно – такой же, как Хихиня, губастый, носатый, сильный, с длинными, как грабли, руками. Бывают же такие похожие люди, что и в праправнуке можно узнать прапрадеда так же легко, как в сыне – отца.

Тимоха Смеян, наверное, только что сказал что-то весёлое, и всё общество взорвалось дружным смехом, да так, что огонь прижался к земле от казацкого хохота.

И тут во дворе внезапно появились две фигуры в чёрных рясах, подпоясанных бечёвками: одна – высокая, худая; вторая – пониже, коренастая. У обоих на головах выбриты круглые лысины – так называемые тонзуры.

– Монахи-доминиканцы, или, как тогда говорили, доминикане, – объяснил мне Чак. – Из католического доминиканского монастыря, который находится на Подоле. Доминиканцам принадлежала тогда территория, которая в длину тянулась от Днепра и Вышгорода, через Оболонь, Куренёвку, мимо Белогородки, до самого Гостомеля, а в ширину – от речки Сырец на Куренёвке до речки Горенки. И всё время они с магистратом и казаками спорили из-за этих земель, из-за границ.

– А ещё этим доминиканцам принадлежала местность недалеко от Старокиевской горы, где каким-то господином Кучинским был посажен сад, – добавил Елисей Петрович. – Весь Киев знал, что туда слетаются ведьмы.

– О! Братья-доминикане пожаловали, – обернулся к Смеяну Иван Пушкаренко. – Видно, опять к тебе, Тимоха, за веселящим зельем.

– Ха-ха! – хохотнули казаки.

– Слава Иисусу! – в один голос сказали монахи, приближаясь к честной компании. – С приездом! С приездом, господа-казаки.

– A-а!.. Братья-доминикане! Приветствуем! Здравствуйте, здравствуйте! – иронично, но миролюбиво зазвучало в ответ. – Добрый день, брат Игнаций! Добрый день, брат Бонифаций! Просим к ужину, садитесь!

Брат Игнаций и брат Бонифаций не заставили себя просить. Вытащив из карманов ложки и серебряные пузатенькие рюмочки, подсели к казану.

– Налейте же им оковитой, коли так!

И уже откуда-то взялась кварта, и полилась сизо-мутная жидкость в мигом подставленные пузатенькие рюмочки. Зачмокали аппетитно губами братья-доминикане.

Брат Бонифаций Пантофля, уже немолодой, грузный, с отвислыми щеками и широким мягким носом, был действительно похож на пантофлю[19]19
  Пантофли – мягкие комнатные туфли, обычно без каблуков.


[Закрыть]. Его лицо лоснилось от жира и слащавой улыбки.

У брата Игнация Гусаковского было худое, обтянутое кожей лицо. Его близко и глубоко посаженные глаза смотрели хищно. Это хищное выражение ещё усиливалось оттого, что его зубы были всё время оскалены: короткая верхняя губа не прикрывала их. Точь-в-точь как у Павла Голозубенецкого. Я сразу подумал: не предок ли он страшного любителя смертельных номеров? Между тем братья-доминикане выпили по третьей и, раскрасневшись, завели душеспасительный разговор.

– Во гресех погрязаете, господа казачество, во гресех! – жуя, говорил брат Игнаций. – Не успели мы приехать, как опять увидели, что вы своих коней и волов пустили пастись возле речки Горенки, на земле нашего святого монастыря.

– Не гоже сие, господа, не гоже! – зачмокал жирными губами брат Бонифаций. – Карает Господь неразумных десницей своею.

– Да вы в своём ли уме, братья-доминикане? – всплеснул от удивления руками Терентий Бухало. – С каких это пор она ваша? Пастбище на берегу Горенки испокон веку было нашим, казацким.

– Совершенно верно! – подхватил Лаврентий Нетудычихайло. Зашумели и остальные.

– Тэстэмониум паупертатис! – обратился на латыни брат Игнаций к брату Бонифацию, презрительно скривив губы (как объяснил мне потом Чак, на латыни это буквально означает «свидетельство о бедности», а в переносном смысле – показатель чьего-то скудоумия), а уже затем обратился к казакам: – Не гневите Господа, рабы Божии! Тягчайший грех – посягать на добро чужое, чужую землю.

– Да это кто же посягает? – подхватился Иван Пушкаренко. – Не вы ли с королём своим, со шляхтой пришли сюда, на землю нашу… ещё и…

– Дух бунтарский затмевает ум ваш! – перебил его брат Игнаций, повысив голос. – Мало вам уроков коронного войска. Или вы хотите повторить судьбу Кизима и Кизименко, недавно посаженных на кол в Киеве?

– Истинно так! – кивнул брат Бонифаций.

– Да что же это такое?! – сорвался с места Лукьян Хурдыга. – Неужели терпеть будем?! Как быдло, молчать будем, слушая эти дерзкие слова?

– Гу-у-у! – как будто одно могучее дыхание вырвалось из казацких грудей. Единым движением рванулись казаки к братьям-доминиканам. Ещё мгновение – и затрещали бы, ломаясь, кости брата Игнация и брата Бонифация…

– Стойте! – вдруг зазвучал громкий голос Тимохи Смеяна. – Стойте! Казацкое ли это дело – биться с сынами Божьими в подрясниках?.. Поговорить же можно. Тихо. Мирно. Они же гости наши. Разве казаки гостей так встречают?

И застыли вмиг тяжеленные казацкие кулаки, занесённые уже над головами братьев-доминикан.

– А налейте же им ещё оковитой, и выпьем с ними за доброе человеческое сердце, которое дарит милость и любовь ближнему своему. Не так ли говорил святой Доминик? – наклонился Тимоха Смеян к скорчившимся на земле братьям-доминиканам.

– Истинно так, – качнул головой брат Бонифаций Пантофля. Брат Игнаций Гусаковский, бледный как сметана, только молча дёрнулся, не в состоянии от испуга рта раскрыть.

Лукаво переглянулся Тимоха Смеян с казаками, подмигнул им, и полилась сизая муть в пузатенькие рюмочки братьев-доминикан. Наполнили и казаки свои рюмки.

– Ну же, будем здоровы! – произнёс, поднимая рюмку, Тимоха Смеян.

Дрожащими руками братья-доминикане едва донесли водку до ртов. И сразу же потянулись ложками к кулешу.

– Э, нет! – воскликнул Тимоха Смеян. – После первой только батраки закусывают. Наливаем опять!

– Истинно так! – опять качнул головой брат Пантофля. И опять молча дернулся брат Гусаковский, всё ещё не придя в себя.

– Ну, будем!

Глаза у братьев осоловели. И прошёл уже этот смертельный испуг. Опять вернулся к ним дар речи, и, хотя языки у них заплетались так, что едва ворочались во рту, они уже были в состоянии говорить.

– Ба-ба-блажен муж смирный и тихий, – подняв палец вверх, пробормотал брат Игнаций. – Не бунтуйте, и блаженны будете.

– И-ик-истинно та-ак! – икнув, подтвердил брат Бонифаций.

– Тэстэмониум паупертатис, как вы говорите, – улыбнулся Тимоха Смеян. Видно было, что и он латынь хорошо знал.

– А? – смешно таращился совсем уже косыми глазами брат Игнаций.

– Хи-хи-хи! – мелко засмеялся брат Бонифаций, тряся своими отвисшими щеками. – Брат Игнаций натэстэмонился до… чёртиков. Хи-хи-хи-хи-хи-хи!..

К брату Бонифацию вдруг неожиданно вернулась ловкость, он запустил руку в карман брату Игнацию и выхватил оттуда кошелёк.

– А это что такое, брат? Чьи это денежки, я вас спрашиваю?

– Как вы смеете, брат, лазить по чужим карманам?! – вытянул, как гусь, шею брат Игнаций. – Вы, брат, свинья!

– Это не я, а вы, брат, свинья! – вытаращил глаза брат Бонифаций. – Свинья и вор. Потому что это кошелёк брата Амброзия, пропавший у него сегодня утром.

– Это мой кошелёк! У меня всегда был точно такой же, как у брата Амброзия! Это могут подтвердить все братья.

– Правильно! Вот он! – торжествующе воскликнул брат Бонифаций, выхватывая из другого кармана брата Игнация точно такой же кошелёк.

– У-у! Пантофля! – прохрипел брат Игнаций и толкнул брата Бонифация.

– Гусь! – и брат Бонифаций в свою очередь толкнул брата Игнация.

– Жаба старая!

– Череп голозубый!

– Чтоб тебе удавиться!

– Чтоб ты лопнул!

Выкрикивая проклятия и ругательства, братья-домини-кане толкали друг друга в грудь.

Казаки прямо покатывались от хохота.

– Ну, хватит уже, хватит, – смеясь, сказал Тимоха Смеян. – Эх вы, братья Божьи! А ещё и орден свой нищенствующим называете. Чураетесь якобы благ земных и богатств мирских, а оно, видишь, как выходит. Ну, погуляли и хватит. И вам, дорогие гости, в монастырь пора. И нам с дороги отдохнуть надо. Устали. Идите себе с Богом!

Переругиваясь и спотыкаясь, братья-доминикане исчезли в темноте.

В последний раз хохотнули им вслед казаки и сразу свалились, кто где сидел, и, сонно что-то бормоча, сомкнули веки. Не успел я и глазом моргнуть, как уже спали богатырским сном казаки, живописно раскинувшись в разных позах вокруг догорающего костра.

И мощнее всех храпел, положив на плечо Ивану Пушкаренко чубатую, губастую и носатую голову, Тимоха

Смеян, шутник и характерник[20]20
  О казаках-характерниках ходили разнообразные легенды. Их сверхчеловеческие способности удивляли даже бывалых казаков. Простые люди называли их чародеями, а попы утверждали, что в них вселился бес.


[Закрыть], каких немало было среди запорожцев и каким, как об этом любят пересказывать народные легенды, помогал не кто-нибудь, а нечистая сила, – и вправду, от кого же этот искромётный, зажигательный, чудотворный казацкий юмор, как ни от самого чёрта, лукавого и смешливого сатира?!

Об этом не раз говорил и мой дед Грицько, особенно после рюмки. Потому что и рюмку выдумал не кто иной, как Люцифер. То же самое повторяла и моя баба Галя, когда дед Грицько начинал слишком уж размахивать руками.

– Ну, теперь их и пушкой не разбудишь, – сказал Елисей Петрович.

– Точно, – улыбнулся Чак, явно любуясь картиной богатырского сна запорожцев.

– А что же делать? – спросил я. – Мы ж с Тимохой Смеяном так о смех-траве и не поговорили.

– А мы бы и не смогли сегодня поговорить, – сказал Елисей Петрович. – Главное, что мы Тимоху Смеяна увидели и теперь сможем его узнать. А время для разговора ещё наступит. Но это уже в другой раз. Потому что сейчас меня ждут неотложные дела. Поступила жалоба из Голосеевского леса на компанию школьников-старшеклассников, которая вчера гульбу в лесу устроила и не очень по-человечески себя вела. Надо выяснить. Поэтому, извините…