Текст книги "Загадка старого клоуна"

Глава XVII
Приключение на троллейбусной остановке. Молодец!.. Мебель. Я говорю по телефону с дедом Грицьком Две двойки, но я радуюсь

Зря ты не пришёл в парк. Мы так хорошо погуляли. Весело так было! Не только Монькин, Дмитруха был, и Сурен. Зря! – в голосе Туси звучало искреннее сожаление.

Я думал, что она обиделась, а она… У неё был очень хороший характер. Она никогда не держала ни на кого зла. Была очень доброй и благожелательной.

Мой дед Грицько любил повторять, что самая ценная человеческая черта – это доброта. Человек может иметь все лучшие человеческие качества, но если он недобрый,

то все его достоинства – ник чему. Только доброта делает человека человеком.

Дмитруха, значит, был.

Мне почему-то стало обидно. Что-то больно кольнуло меня. Сегодня утром произошло приключение.

Игорь Дмитруха тоже живёт где-то у Печерского моста. Мы с ним часто утром встречаемся на остановке и едем иногда даже одним троллейбусом. Но делаем вид, будто не замечаем друг друга.

Вот и сегодня…

Утром в часы «пик» людей всегда едет много: набиваются в троллейбус, как селёдки в бочку. И заходят все торопливо, толкаются, чтобы не остаться, все же спешат.

Детям, инвалидам и пенсионерам разрешается заходить с передней площадки. Подошёл троллейбус.

Толкаясь, полезли сначала пенсионеры, потом мы – Игорь, я и какая-то девочка из пятого класса нашей школы (даже не знаю, как её зовут).

– Ой! Туфля!.. Ой!.. – вдруг, чуть ли не плача, тихо пропищала девочка. Она стояла на второй ступеньке, мы с Игорем ниже, на первой.

Я обернулся, высунул голову и увидел: на асфальте, под передним колесом троллейбуса, лежала её туфля – новая, голубая с белым. В толкотне, спеша, девочка потеряла её.

– Поднимайтесь, поднимайтесь! Закрываю двери! – объявил уже водитель. Ещё мгновение – троллейбус тронется, и от туфли останется только воспоминание. И тут Игорь Дмитруха вдруг наклонился, перегнулся вниз, держась одной рукой за край двери, ловко выхватил туфлю из-под колеса и, распрямившись, подал её девочке. И в тот же момент дверь закрылась.

– С-спасибо! – дрожащими губами еле слышно прошептала девочка.

Всё произошло молниеносно, взрослые стояли, отвернувшись, никто, кроме меня и девочки, ничего не видел.

Игорь был бледный, прямо прозрачный. Только сейчас он, вероятно, понял, что рисковал жизнью.

А я… я завидовал ему. Безумно, дико, неистово завидовал. Я же стоял рядом с ним. Я, я же мог это сделать. Я, а не он. Но было уже поздно. Это сделал он. Честно говоря, мне даже в голову не пришло, что это можно сделать. А он сделал.

Эх! Я же так мечтал всю жизнь совершить что-нибудь героическое! А тут была возможность, и я её проворонил. Как мне было досадно!

Когда мы вышли возле школы, пятиклассница убежала от нас, как будто испугалась, что мы её будем бить. Но Игорь не сказал ей ни слова. А я… Не мог же никак не отреагировать. Дед Грицько всегда учил меня, что надо быть благородным. Даже с врагом.

– Молодец! – сказал я Игорю – Игорю, который доводил меня до слёз, которому я в бессильной злобе (что там греха таить) не всегда желал счастья и здоровья.

– Да! – махнул он рукой, но видно было, что ему приятно.

Я думал, что он сразу начнёт рассказывать, хвастаться, призывая меня в свидетели. Но нет – он никому не сказал ни слова. И это ещё больше возвысило его в моих глазах.

А тут ещё оказывается, что он и в парке Примакова был. С Суреном. И весело было…

Какое же это нехорошее, плохое чувство – зависть! Гнетущее, кислое, хуже самого зелёного яблока. Сам себе противным становишься. И свет тебе не мил, раз ты в нём такой несчастный.

Вот если бы мне веселящего зелья! Вот когда бы я эту смех-траву охапками ел!

И опять в моём воображении вдруг возникла рыжая Гафийка Остапчук из седьмого класса.

Освещённая солнцем, она стояла возле погреба и, приложив козырьком ладонь к глазам, смотрела на меня. И опять я почувствовал себя виноватым в чём-то…

И, может, именно Гафийка вывела меня из этого «несчастного» состояния. Я вспомнил родное село, родителей и начал думать о другом. Другое – это мебель.

Сегодня у нас дома большое событие. Мы наконец купили мебель, и сегодня нам её привезут! Папа отпросился с работы. Мама взяла отгул.

Сегодня привезут. Может, уже и привезли. Сказали… в первой половине дня… Ещё издалека я увидел – привезли!

У подъезда стояла большая грузовая машина-фургон с надписью «Мебель», и вокруг неё валялись разбитые ящики и белые, как снег, куски пенопласта. А грузчики со скрежетом «расшивали» (так это у них называется) всё новые ящики, и из них, как свежие каштаны из колючей оболочки, появлялись на свет блестящие тёмно-коричневые шкафы. На меня никто даже внимания не обратил.

Только когда я забежал в квартиру (поднявшись по лестнице, потому что лифты были заняты грузчиками), папа на ходу крикнул:

– Не вертись под ногами!

А мама (тоже на ходу) бросила:

– Возьми себе хлеба с салом, я обед не варила! Некогда!

Но какое там сало! В голове разве сало, когда такое происходит?!

Квартира напоминала мебельный магазин. Мебель в беспорядке стояла посреди комнат, образуя какой-то таинственный лабиринт, по которому я носился с безудержным клекочущим гиком:

– Ги-ги!.. Ги-ги!.. Ги-ги!..

Догикался я до того, что пребольно ударился коленом об острый угол шкафа. Даже искры из глаз посыпались. Несколько минут ойкал и стонал, сидя на полу.

Но никто этого не заметил. Грузчики хекали и кряхтели. Папа суетился.

Мама растерянно ойкала:

– Ой! Осторожно! Ой! Осторожно! Ой!

Потом грузчики уехали. А мы начали расставлять мебель.

Мебель была очень хорошая, деревянная, на изогнутых ножках, кресла с зеленой обивкой. Но самое потрясающее – письменный стол.

Ну такой же хороший, такой хороший, сроду таких не видел. И лакированный, и узорчатый, и с фигурными ключами, и на восьми изогнутых ножках.

– Это тебе, Стёпа! – торжественно сказал папа. – Уроки на нём будешь делать.

– Ну да! – воскликнула мама. – Чтобы поцарапал?

– Не поцарапает, не поцарапает! Что же он, глупый – царапать такой стол.

– Не поцарапаю, – неуверенно сказал я.

– И на кухне уроки можно сделать, – не сдавалась мама.

– Что значит – на кухне?! Почему это – на кухне?! Это я купил такой стол, чтобы мой сын делал уроки на кухне?! Нет! Нет! Он будет делать уроки за этим столом! Слышишь, сынок?

– Слышу.

– Да тише, тише, не кричи. Посмотрим.

– Не посмотрим, а будет, как я сказал. Не будет по-твоему! Только через мой труп!

– Ну ладно, ладно…

Бедные мужчины! Сколько этих трупов оживили, подняли с дороги женщины. А то нельзя было бы пройти.

Уроки я делал на кухне. И не жаловался: зачем мне эта красота!

Вечером к нам зашёл сосед Аркадий Семёнович, с которым папа курит на лестнице (мама не позволяет папе курить в квартире из-за меня: «чтобы не портил ребенку здоровье»). Аркадий Семёнович работает на фабрике, которая выпускает фурнитуру для мебельной промышленности, то есть разные замочки, навесы, ножки, загогулины, накладки и тому подобное.

Аркадий Семёнович походил, покрутил носом, скривился. Пощупал фигурные ключи, втулки и сказал:

– Это скоро отпадёт… А это отклеится. И вообще наша мебель и лучше, и дешевле.

И пошел курить на лестницу.

– Чтобы у тебя самого отпало и отклеилось! – сказала вслед ему обиженная мама.

Минут через пятнадцать, покурив, он опять пришёл.

– А вообще, открутили бы вы мне одну ножку от шкафа. Я бы вам через два дня принес. Я хочу снять копию.

Мама покраснела:

– А я что – эти два дня шкаф руками буду держать?

– Подложите что-нибудь.

– Нет! Извините – нет!.. Знаете, извините, сломаете ещё, потеряете. Мне тогда хромой шкаф хоть выбрасывай. Если хотите, перерисуйте себе.

– Зачем мне перерисовывать, я и так запомнил, – безразлично сказал Аркадий Семенович и опять пошёл курить на лестницу.

Мама даже стала выше ростом от возмущения.

– Ну! Вы слышали? Ножку ему открути! Ну! Чтобы ты с ним больше не курил! И вообще – довольно уже! Бросай курить! И сам себя, и нас со Стёпой травишь только…

Мама ещё хотела что-то сказать, возмущённая соседом, который не оценил как положено нашу мебель, но… Зазвонил телефон.

– Алльо-у! – закричал я, первым схватив трубку.

– Алло!.. Стёпа! Это ты? – услышал я как будто бы далекий и такой близкий родной голос деда Грицька.

– Я! Деда! Здравствуйте! Здравствуйте! Как вы там?

– Здоров. Мы ничего, а вы как?

– Мы – здорово! Мебель купили!

– Что? Что?

– А ну дай! – сказал папа и выхватил у меня трубку.

Только теперь, услышав голос деда Грицька по телефону,

я понял, как соскучился по нему.

Всю свою сознательную жизнь я виделся с дедом ежедневно, ежедневно беседовал с ним, слушал его шутки, его мудрое слово. А вот уже почти два месяца его нет рядом со мной.

Папа долго разговаривал с дедом, потом с бабушкой, затем мама – с бабушкой и с дедом. Всё подробно рассказали, обо всех делах. И уже собирались заканчивать, но я в последний момент выхватил у мамы трубку и стал умолять:

– Деда! Приезжайте! Слышите? Я соскучился по вас! Слышите? – мне что-то сдавило горло, я не мог глотнуть.

Деду, вероятно, передалось моё волнение, и голос его дрогнул, когда он сказал:

– Приеду, Стёпа! Приеду! Я тоже по тебе соскучился… Эх!..

Ночью мне снилось родное село. И дед Грицько верхом на белой цирковой лошади с султанчиком на голове (не у деда, а у лошади, конечно). И друзья мои – Василь и Андрюша. И Туся Мороз (откуда она только в селе взялась?). И ещё что-то, чего я уже утром не мог вспомнить.

Конечно, уроки я как следует сделать не смог. Какие там уроки!

И когда меня вызывала Тина Гавриловна, я бекал и мекал, отвечая так, как, наверное, никогда не отвечал.

И неожиданно я услышал, что мне подсказывает – кто бы вы думали? – Игорь Дмитруха! Это было так неожиданно и так странно, что я и вовсе умолк. И хотя Тина Гавриловна поставила мне двойку, сердце моё пело. Игорь Дмитруха, который только и знал, что дразнил меня и издевался надо мной, подсказывал мне, как лучшему своему другу! После того события на троллейбусной остановке и после того как я сказал ему одно только слово «молодец», он вдруг изменил отношение ко мне. И поглядывал не враждебно и не насмешливо, как раньше. А это вдруг начал подсказывать.

Туся, глядя на меня, лукаво улыбнулась, но ничего не сказала.

Сурена в школе не было.

У него были последние съёмочные дни. Приблизительно через неделю он уже уезжает. Вернётся в свой Ереван. Жаль! Такой хороший, такой компанейский парень! Муха!

Лина Митрофановна тоже, как назло, вызвала меня и тоже поставила двойку. Вот уже эти учителя! И как они чувствуют, что человек не подготовился к уроку? Когда всё знаешь, никто на тебя и не смотрит, никто тебя не замечает, как будто тебя и на свете нет. А стоит только не подготовиться, как сразу «Наливайко! К доске»! Вот же ж!

Настроение у меня слегка испортилось. Не то чтобы я очень волновался из-за этих двоек. Я их, естественно, исправлю. Учусь я хорошо. Хотя и не круглый отличник, но и в отстающих не числюсь.

Просто не люблю я получать двойки. Самолюбивый я. Двойка эта – как пощёчина мне.

Придя домой, я сразу же сел за уроки на кухне. И не поднялся, пока всё не сделал. Даже спина заболела. Наконец встал, потянулся. И тут внезапно зазвонил телефон. Этот телефон почему-то всегда звонит внезапно. Др-р-р! – прямо сердце останавливается.

– Алло!

– Стёпа! День добрый!.. Как жизнь молодая? – голос Чака звенел весело, бодро.

– Добрый день! Здравствуйте! Нормально… Только что уроки закончил.

– А как насчёт того, чтобы встретиться? Надо бы довести всё-таки это дело до конца. Да?

– А что? Вы что-то узнали?

– Да, кажется…

– Тогда я – пожалуйста… Хоть сейчас!

– Ну, в таком случае на Подоле, возле Сковороды.

– Хорошо.

Глава XVIIІ
Путешествие в 1068 год. Терёшка Губа. Восстание. «Люди, опомнитесь!». Чак чувствует себя виноватым

Мне показалось, что Чак то ли похудел, то ли осунулся. Морщины чётче вырисовывались на его лице, под глазами темнели круги. Но улыбался он бодро.

– Вот, два дня сидел в библиотеке, летописи перечитывал. «Повесть временных лет» главным образом. Искал.

– Ну и как? – нетерпеливо спросил я.

– Погоди. Сейчас. Сначала давай историю немного вспомним. Ну, легенду о том, как был основан Киев, ты знаешь.

– Знаю. Братья Кий, Щек, Хорив и сестра их Лыбедь! – выпалил я.

– Так. Пропустим Аскольда и Дира, Олега, Игоря, жену его Ольгу, Святослава, сына его Владимира, Ярослава Мудрого, период расцвета Киевской Руси… Посмотрим, что делалось в Киеве после смерти Ярослава Мудрого. Власть перешла к его сыновьям. Великокняжеский престол получил старший сын Изяслав. Братья его получили так называемые удельные земли – княжества Черниговское, Переяславское и другие.

И вот в 1068 году на юго-восточные рубежи Руси напали половцы. Киевский князь Изяслав и его братья Всеволод Переяславский и Святослав Черниговский выступили против них. На реке Альте половцы разбили их вдребезги. Святослав с остатками своей дружины бежал назад в Чернигов, а Изяслав и Всеволод – в Киев. Киевляне были обеспокоены поражением: половцы угрожали их городу. И киевляне обратились к князю с требованием дать им оружие, чтобы защитить Киев.

Но князь, побоявшись, что киевляне могут направить это оружие против него, отказался.

Тогда вспыхнуло восстание – первое в истории Киева восстание народа против правителей.

Восставшие разгромили Гору, княжий двор, дворы бояр и воевод, и в первую очередь – ненавистного тысяцкого Коснячка. Изяслав и Всеволод бежали. Киевляне освободили из тюрьмы полоцкого князя Всеслава Брячиславича и провозгласили его великим князем киевским…

– Зачем? – удивился я. – А откуда он вообще взялся там, в тюрьме, этот Всеслав Брячиславич?

– Зачем, я и сам не знаю. А взялся он очень просто. В 1067 году дружина его, то есть армия, была разбита Изяславом, Святославом и Всеволодом в битве на реке Немиге, а его самого захватили в плен во время переговоров.

– Он что – такой был хороший?

– Нет. Он ограбил Софийский собор в Новгороде и сжёг город. Через семь месяцев он изменил восставшим киевлянам и сбежал к себе в Полоцк. А Изяслав захватил Киев и жестоко наказал восставших. Семьдесят вожаков были казнены, и очень многие ослеплены по приказу сына Изяслава Мстислава, дружина которого первой вступила в город.

– Семьдесят вожаков! – воскликнул я.

– Семьдесят. В летописи так и записано. И есть все основания полагать, что в первом киевском восстании участвовали и скоморохи. Потому что во всех упоминаниях о скоморохах говорится об их мятежном, вольнолюбивом характере. Следовательно…

– Следовательно, всё точно. Один из тех семидесяти, которых казнили за руководство восстанием в Киеве в 1068 году!

– Похоже на то. Послушаем, что скажет Елисей Петрович, – Чак посмотрел вверх. Я тоже поднял голову.

Елисей Петрович, как всегда, сидел на ветке, но в этот раз не читал, а, сдвинув на кончик носа очки, смотрел на нас и внимательно слушал.

– Елисей Петрович, что скажете? – спросил Чак.

Елисей Петрович слез с дерева, примостился на скамейке рядом с нами.

– Слушал внимательно и с интересом. От себя могу добавить, что скоморохи впервые упоминаются в историческом документе «Поучение о карах Божиих», который был написан именно как отклик на события, потрясшие Русь в 1068 году, то есть на знаменитое киевское восстание, о котором шла речь.

– О, а говорили, что историю не очень знаете, – улыбнулся Чак.

– Ну, эта история мне очень близка, – заметил лесовик. – Я же и сам родом из тех времён. И документ этот исторический, «Поучение о карах Божиих», нашего брата касался непосредственно. Не раз читал, почти наизусть знаю. Вот что там пишется (цитирую по памяти): «Дьявол обманывает разными способами, всякими хитростями отвращая нас от Бога, трубами и скоморохами, гуслями и русалиями… Когда же бывает время молитвы, молящихся мало оказывается в храме. Стоит только танцорам, гудцам или другим игрецам позвать на игрище бесовское, и все бегут радостно и весь день там торчат, участвуя в позорище, а когда в церковь позовут, то люди зевают, чешутся, потягиваются и говорят, что дождь, или холодно, или ещё что-нибудь. А на позорищах ни крыши, ни уюта, а дождь и ветер, однако всё принимают, радуясь, дозоры устраивая на погибель душам. А в церкви и крыша, и убежище чудное, но не хотят прийти на проповедь». О!..

– Хорошая у вас память, – с завистью сказал я.

– Вы заметили, – не отреагировал на мою похвалу лесовик, – что скоморохи здесь названы слугами дьявола, а игрища их – бесовскими? Следовательно, как видите…

– Ой! – неожиданная мысль вдруг мелькнула в моей голове. – Вы же говорили, что родом из тех времён и… Значит, может, и вы участвовали в тех событиях?

– Нет! – вздохнул Елисей Петрович. – Я же всё-таки лесовик. Жил я тогда не в самом Киеве, как теперь, а в лесу. Правда, неподалёку, за Перевесищем. Так тогда назывался поросший лесом Крещатый яр, где в настоящее время пролегает Крещатик. Да и очень молодым был я тогда, молодым и зелёным. В буквальном смысле. Нет, не участвовал я тогда в тех событиях. К сожалению. Но сейчас охотно поучаствую. Вместе с вами… Так, значит, 1068 год. А какой месяц, знаете?

– Не только месяц, но и день в летописи отмечен, – сказал Чак. – Пятнадцатое сентября. И начиналось всё здесь, на этом месте, на Подоле, на торжище.

– Ясно! Пятнадцатое, значит, сентября 1068 года. А, ну-ну! – Елисей Петрович установил на времявизоре «экспозицию», прищурился. – Та-ак! Скомороха как звали? Напомните.

– Терёшка Губа.

– Та-ак. Губа, значит… Если Губа, то должен быть, понятное дело, губастый. Как Смеян, как Хихиня… Может, он даже пращур их.

– Наверное! – воскликнул я.

– Та-ак… Ого-го!.. Ну и скопище на торжище. А вон и скоморохи. Там где-то наш Терёшка Губа. Но узнать никак не возможно. Маски на них. «Хари бесовские», как тогда говорили. Ну что ж, поехали!

– Поехали! – подхватил я.

– Поехали! – кивнул Чак.

И мгновенно померк свету меня перед глазами, полетел я, проваливаясь в глубь веков.

…Первое, что я услышал, – это была песня. Какой-то скоморох в вывернутом мехом наружу кожухе, в рогатой оскаленной маске, пританцовывая, громко пел:

 
Ой, хвалился князь,
На рать идучи,
Ещё и братьев своих
Беря на рать:
– Эх, единым махом
Всех я побивахом! —
Но по правде то брехня,
То есть ложь.
Князь от половцев,
Как заяц бежал.
А за ним собачка
С мордою Коснячка.
Вот такая слава
У князя Изяслава!..
 

Как только скоморох допел, из серой, бородатой, в полотняных рубищах толпы зазвучали гневные возгласы:

– Истинно Губа-скоморох глаголет!

– Позор!

– Срам!

– Сколько будем терпеть?

– Созывайте вече, людие!

И сразу загудел, зазвенел, созывая на вече, колокол. И отовсюду – с Подола, из передградья – заспешил на торжище народ: ремесленники, кузнецы, гончары, седельники, сапожники, портные, кожемяки, а также купцы, торговцы и смерды (то есть хлебопашцы, огородники).

И пока они собирались, я оглядывался вокруг. Это как будто то же самое место на Подоле, но как оно не похоже не только на современный Подол, но и на тот – времен Богдана Хмельницкого, а потом Сковороды!

Мы стоим на просторной площади, на утоптанном тысячами ног торжище.

С севера Подол защищал глубокий ров с высоким валом, деревянной рубленой стеной и башнями – так называемым столпием.

В этом валу были ворота, которые ведут на Притыку – устье реки Почайны, где располагались клети, к которым причаливали баржи. Кто бы мог подумать, что это была когда-то большая судоходная река! (Теперь от неё и следа нет.)

Среди рубленых подольских домов и разбросанных в беспорядке мазанок возвышается церковь Святого Ильи – первый христианский храм в Киеве, возведённый еще при княгине Ольге.

На склонах горы лепились кое-где усадьбы бояр, которым не посчастливилось обосноваться в Верхнем городе, но в основном – хаты, хижины и лачуги ремесленников. Это было так называемое передградье.

Дальше начиналась Гора – Верхний город. Там жили князь, бояре, воеводы, тысяцкие, а также гридни – княжья дружина. (Всё это рассказал мне Чак.)

Вершину горы окружал высокий вал. А над Боричевым спуском торчала рубленая трёхъярусная островерхая башня с тяжеленными дубовыми воротами – въезд с Подола и передградья в Верхний город. Ворота охраняли закованные в кольчуги воины в железных шлемах, с мечами, щитами и копьями. А торжище роилось и гудело. Люди всё прибывали. Но вот…

– Людие! – закричал кто-то громким голосом. – Половцы рассеялись по всей земле, движутся сюда! Неужели допустим, чтобы они пришли и стали топтать киевскую землю нашу, убивать детей, жён и родителей наших?!

– Не допустим!

– Не бывать этому!

– На битву пойдём с врагом лютым!

– Не может князь со дружиной – сами Киев защищать будем!

– Оружно пойдём на поганых!

– Не отдадим Киев на поруганье!

Забурлило вече на торжище.

– Слать к Изяславу слов!

– Пусть даёт князь нам оружие и коней! Пойдём биться!

И вот уже выделило вече по-нашему делегацию, а по-тогдашнему слов (то есть послов), и пошли они по Боричеву спуску на Гору.

Стража у ворот даже не попробовала задержать их, сразу пропустила. Чак, я и Елисей Петрович полетели следом. Вот и Верхний город.

Сразу за воротами справа знаменитая Десятинная церковь (фундамент которой можно увидеть сейчас возле Исторического музея), а за ней обнесённый деревянным частоколом каменный двухэтажный великокняжеский дворец-терем.

Уверенно и смело идут туда слы. И отступает стража.

Вышел на крыльцо князь Изяслав.

– Что нужно? – брови нахмурил.

Поклонились ему слы:

– Половцы рассеялись по всей земле. Вече постановило просить тебя, князь, дать нам оружие и коней, мы ещё будем биться с ними.

Прислушался князь к тревожному гулу, который доносился снизу, с Подола, – в глазах мелькнул испуг.

– Нет! – как будто камень во слов бросил, повернулся и исчез в тереме.

Как туча нахмурились слы – отказал, видишь, князь народу. А с Подола уже поднимаются на Гору люди. Уже запрудили Бабий Торжок, который сразу за воротами. С нетерпением ждут решения. И как услышали, что отказал князь, как будто плотину прорвало.

– Это всё из-за Коснячка-воеводы, пса лютого!

– Он виноват!

– До каких пор издеваться над людьми будет!

– Бей Коснячка ненавистного!

И бросились к подворью Коснячка, которое находилось недалеко от Софии.

Взглянул я на знаменитую Софию Киевскую. Совсем не такая, как сейчас. Как будто большая каменная гора, с округлыми куполами, похожими на купола Владимирского собора.

Коснячка люди не застали. Убежал он куда-то.

Кто-то крикнул:

– Пойдём освободим людей наших из темницы!

И разделился народ на две группы: одна пошла к порубу-темнице, другая – к княжескому дворцу.

Поскольку скоморохи, среди них и Терёшка Губа, направились к княжескому дворцу, мы полетели за ними.

Толпа во дворе клокочет, бурлит. Бросилась наконец к двери.

Поддалась дверь под безудержным натиском людей – соскочила с петель, упала.

Ворвались восставшие в княжеский дворец. А в нем пусто, хоть собак гоняй, – никого. Все разбежались: и князь, и дружинники, и охрана.

Рассыпались люди по терему, по просторным княжеским палатам, ищут князя и прислужников его, да напрасно.

А Терёшка Губа (он ещё на Подоле, когда вече началось, «бесовскую харю» снял и стал так похож на Смеяна и Хихиню, что сомнения не было – предок) посреди главной, золотой, княжеской палаты стал и громко произнёс:

– Людие! Да это же впервые в Киеве такое! Простые смертные князя прогнаша! Ха-ха-ха! Лепота! Радость какая! Ха-ха-ха!..

И ну вприсядку танцевать, через голову переворачиваться, чуть ли не к потолку подпрыгивать. А за ним другие скоморохи и люд простой.

Вижу: один бородач, немолодой уже, с седыми волосами, перевязанными вокруг лба бечёвкой, стоит у стены, хмуро на эти танцы поглядывает. Терёшка Губа тоже увидел его.

– Аты, Микула Гончар, почто невесёлый?

– Сына моего на Альте убили.

– Правда, горе великое, – качнул головой Терёшка. – Но его уже не воскресишь. Горе твоё особное, а радость сейчас у нас на всех одна, общая. Не можешь ты не разделить её. Преодолей себя, улыбнись, чтобы людей в этот день не огорчать.

– И рад бы, да горе уста замкнуло.

Посмотрел на него пристально Терёшка Губа и как махнёт рукой:

– Эх!.. Не стоит, может, своего скоморошьего покона (то есть обычая) нарушать, да день же сегодня такой…

Полез он за пазуху, достал кожаную котомку, развязал, подал Микуле.

– Что это? – поднял на него глаза Микула Гончар.

– Не бойся. Не яд. Веселящее зелье это, смех-трава. Пожуй только, и увидишь. Одну травинку бери, больше не надо.

Взял Микула из котомки сухую травинку, поднёс ко рту, пожевал. И на глазах вдруг изменился – как будто засветился весь изнутри.

Откинул назад голову и захохотал – весело, раскатисто, в полную грудь:

– Ха-ха-ха-ха-ха!

И уже другие руки тянут:

– А ну дай!

– Дай попробовать!

– И мне, Терёшка!

– И мне!

– Мне тоже!

Растерялся Терёшка. Но разве хватит сил отказать людям, когда так просят? Ещё и в такой день! А через минуту уже хохотала, заливалась вся толпа вокруг Терёшки.

Первые минуты ещё было ничего. Ну, смеются люди – и хорошо. Князя прогнали. Весело.

Я и сам невольно улыбался. Когда видишь, как люди смеются, всегда почему-то самому улыбаться хочется, даже если не знаешь, из-за чего они смеются.

И вдруг кто-то воскликнул:

– Веселье Руси есть питие! А давайте же сюда хмель-зелье, мёд наливайте!

И откуда-то появились бочки с мёдом хмельным. И заплескалось в чашах вокруг. И тут уже что-то страшное началось.

Когда люди смеются над чем-то – это нормально. Но когда смеются без всякой видимой причины, только от хмеля дурного – это ужасно.

Вон смеётся худой, измождённый, наверное, чем-то больной мужчина. Почему?

А вон старый немощный дед смеётся. До смеха ли ему сейчас? Или тому мальчику горбатенькому, который смеётся, прямо захлёбывается, и слёзы текут по его чумазым щекам.

А Микула Гончар… У него же сына убили. Только что говорил он. А сам прямо покатывается от смеха… Это было страшно!

Я посмотрел на Чака. Лицо у него было страдальческое. Взглянул на Елисея Петровича – тот отвернулся.

И в это время в княжеский дворец вбежал растерянный парень в латаной рубахе.

– Ой! Там Всеслава Полоцкого из поруба освободили, хотят его киевским князем провозгласить. А зачем он нам?

Парень ещё что-то кричал, но его никто не слушал. Все, хохоча, бросились к княжескому двору, где какие-то мужи выкрикивали:

– Князю Всеславу слава! Слава! Слава!

– Иди княжить и править нами!

– Киевский стол свободен! Ждёт тебя!

– Иди, Всеслав, княжить!

– Слава Всеславу! Слава!

И начали распевать, хохоча и пританцовывая:

 
Слава, слава, слава, слава!
Хотим иметь Всеслава!..
 

И только отдельные люди – тот парень в латаной рубахе и ещё кое-кто – выкрикивали:

– Людие! Опомнитесь! Зачем нам этот Всеслав?! Разве затем Изяслава прогнали, чтобы на шею себе Всеслава посадить?! Опомнитесь! Людие!

Но на них никто не обращал внимания.

В этой толпе я увидел вдруг скомороха Терёшку Губу. Он стоял и оглядывался по сторонам. Его всегда улыбающееся лицо было каким-то странным и неестественным – он смотрел кругом растерянно и виновато.

Какие-то находчивые люди быстренько растаскивали добро из дворца: меха, сундуки, золотую и серебряную утварь, драгоценности…

Вон кто-то тащит пробошки – мягкую обувь из целого куска кожи, вышитую, разноцветную. Охапку этих пробошек несёт перед собой. Он роняет их на землю, но даже не замечает. Света белого за этой охапкой не видит.

Другой согнулся в три погибели, огромное седло на себе тащит. Наверное, у него и коня-то нет – а седло ухватил.

А дальше двое раздирают на куски, вырывая друг у друга, шитую золотом женскую одежду.

Какой-то громила, ухватив под обе руки два бочонка с благовониями (они ему нужны!), через толпу пробирается. И изо всей силы наступил кованым сапогом на босую ногу тому маленькому горбатенькому мальчику. Мальчик скорчился от боли на земле, обеими руками ухватился за окровавленную ногу, кровь брызжет, слёзы из глаз текут, а громила хохочет… И вот уже другой громила с хохотом к нему приближается, вот-вот совсем раздавит.

Не выдержал я: бросился к мальчику, прямо из-под ног его выхватил.

А неистовствующая толпа стала двигаться передо мной всё быстрее, быстрее, быстрее, закрутилось всё в чёрный смерч, и…

Последнее, о чём я подумал: «Так вот почему не выдавали людям секрет смех-травы те, кто его знал!..»

…Хлопнула дверца такси на остановке. Я заметил зелёную бороду Елисея Петровича в открытом окне машины. Он улыбнулся невесело и помахал нам рукой – такси тронулось. Впервые он покидал нас обычным способом, так буднично.

Мы с Чаком сидели на скамейке возле памятника Григорию Сковороде на Подоле. Чак вздохнул.

Я посмотрел на него. Он сидел сгорбившись, с хмурым видом. Потом поднял на меня глаза. И их выражение было растерянно-виноватым, похожим на выражение глаз Терёшки Губы, когда тот смотрел на неистовствующую толпу.

– Неужели действительно восстание закончилось так неудачно из-за этой смех-травы? – спросил я.

Чак опять вздохнул:

– Кто знает, была эта смех-трава или её не было вообще… Ведь наше с тобой путешествие всё-таки воображаемое… Но то, что народ ещё тёмным был тогда, – это точно. И что веселящее зелье задурило им головы, глупели они от него и часто делали не то, что следует, – тоже точно. Об этом и летописи свидетельствуют.

И вдруг я подумал: «А ведь на самом деле за смех-травой охотились в основном почему-то плохие люди. Наверное, это неслучайно».

– Ну вот! Закончились наши с тобой путешествия… – с горьким сожалением сказал Чак. – Спасибо тебе, Стёпа… Ты был для меня хорошим спутником. Прощай! Пусть тебе повезёт в жизни! Пусть она будет интересной и счастливо-приключенческой, то есть пусть все твои приключения счастливо заканчиваются!.. И – люби цирк. Это прекрасное вечно юное искусство, которое без всякого веселящего зелья несёт людям радость и смех. Прощай! – Чак обнял меня и поцеловал в щёку.

У меня сдавило горло и слёзы навернулись на глаза.

Я хотел что-то сказать, но не смог.

Чак поднялся и пошёл не оборачиваясь. И, как всегда, сразу пропал из виду…