Текст книги "Загадка старого клоуна"

Глава IX
Так вот она, таинственная новость Спасокукоцкого! Сурен Григорян. «Не слушай его! Это же Муха!» – «Здравствуй, Стёпа!..»

На второй день о моей «любви» к Тусе никто и не вспомнил. Потому что случилось событие, которое заставило всех забыть об этом.

Только начался первый урок, дверь отворилась, и в класс вошла наша классная руководительница Лина Митрофановна, ведя за руку черноволосого смешного мальчика с длинным носом.

– Извините, Ольга Степановна, – вежливо улыбнулась она учительнице географии, у которой сейчас был урок.

– Пожалуйста, Лина Митрофановна, – также вежливо улыбнулась ей учительница географии.

Лина Митрофановна стала в третью позицию (как говорит мой дед Грицько) и торжественно, как будто перед микрофоном, произнесла:

– Дети! Познакомьтесь! – она погладила черноволосого длинноносого мальчика по голове. – Это мальчик из Армении. Сурен Григорян. Он приехал сниматься в новом кинофильме на студии Довженко. В течение месяца он будет жить в Киеве и ходить здесь в школу – будет учиться в нашем классе. Я надеюсь, мы его по-дружески встретим, не будем обижать, а будем помогать ему. Правда?

Так вот она, таинственная новость Спасокукоцкого!

Все растерянно молчали.

Тогда Сурен Григорян решительно качнул головой и ответил за нас:

– Правда! – потом подмигнул нам и добавил: – Они такие. Я их знаю.

Все засмеялись.

Несмотря на большой нос, он был ужасно симпатичный, этот армянский мальчик Сурен Григорян. Да и в самом деле – разве взяли бы сниматься в кино несимпатичного? Всегда ведь такие конкурсы устраивают, выбирают одного из тысячи!

На первой перемене из класса не вышел никто. Все обступили парту, за которой сидел Сурен, и, наваливаясь друг на друга, толкаясь и пытаясь протолкнуться поближе, слушали.

Когда прозвенел звонок на второй урок, мы уже всё знали.

Он приехал вчера. Даже не приехал, а прилетел самолётом.

Будет играть во взрослом фильме маленькую, так называемую эпизодическую, роль, почти без слов. Но занят в нескольких эпизодах, и потому будет сниматься целый месяц.

Приехал с родителями. Его родители – строители, монтажники высшего разряда. Остановились они у своих друзей Бондаренко, тоже строителей.

Пока Сурен будет сниматься, родители будут работать вместе с Бондаренко на одной из киевских строек. Специально договорились. Во-первых, чтобы не разлучаться с сыном. Во-вторых, чтобы как следует посмотреть Киев, о котором они столько наслышались от Бондаренко и в котором никогда раньше не были.

А на киностудию Сурен будет ходить с дедушкой Акопом, он тоже приехал. Вот так!

После третьего урока наш шестой «Б» уже был знаменит на всю школу. Из всех классов бегали смотреть на Сурена. Даже двухметровые усатые акселераты-десятиклассники откуда-то из-под потолка просовывали головы в нашу дверь, разевая рты от любопытства.

Игорь Дмитруха сиял. Обняв Сурена за плечи, он водил его на переменах по всей школе, что-то показывал и взахлеб говорил, говорил, говорил. Без умолку.

Галушкинский, Монькин и Спасокукоцкий с Кукуевицким, как щенки, ходили следом.

Девчонки перешёптывались, притворно прыская от смеха.

Я стоял в коридоре у окна и только вздыхал.

Сурен понравился всем. Всем без исключения. Он просто не мог не понравиться. Что бы он ни сделал, что бы ни сказал, какую бы гримасу ни скорчил – всё было симпатично. И то, как он, рассказывая, размахивал рукой, резко вскидывая её вверх, было симпатично. И как он прищуривал глаз. И как наклонял, слушая, голову. Всё было симпатично.

И всем хотелось с ним поговорить, о чём-то спросить его, что-то сказать. И он каждому улыбался, каждому подмигивал, каждому что-то отвечал.

Я вспомнил почему-то Юрия Никулина, знаменитого клоуна и киноактера, и от этого воспоминания Сурен стал мне ещё более симпатичен.

И вот, когда он в обнимку с Игорем Дмитрухой проходил мимо меня, я встретился с ним взглядом и… не выдержал.

– А… а у нас в селе тоже когда-то снимали кино, – запнувшись, сказал я. – И…

– Ха! – воскликнул, перебив меня, Игорь. Смешно скривился и зажужжал: – Дж-ж-ж!.. А ну, отвали на полвареника, Муха!.. Это же Муха! Не слушай его, Сурен! Это муха! Жужжит всегда всякий вздор. Идём!

Сурен как-то странно посмотрел на меня, растерянно улыбнулся и, ничего не сказав, пошёл, потому что Игорь тащил его дальше.

А стоявшая неподалёку Туся Мороз посмотрела на меня с такой жалостью, с которой смотрят только на бедного, затравленного, жалкого котёнка.

Кровь бросилась мне в лицо. Щёки вспыхнули огнём. Никогда, никогда не чувствовал я такого отчаяния, такой обиды, такого стыда. Никогда не было мне так горько.

Я отвернулся к окну и прикусил губу, чтобы не заплакать.

Хорошо, что прозвенел звонок.

– Он грубиян. Не обращай на него внимания, – шепнула мне на уроке Туся. Но от её сочувствия мне стало ещё обиднее.

Как я ненавидел в это мгновение свой шестой «Б»! «Зачем вы мне все нужны! – в бессильной ярости думал я. – Обойдусь и без вас. Обойдусь!»

До конца уроков я сидел мрачный как туча. Настроение было – хуже некуда. Ещё и от Лины Митрофановны замечание заработал. Потому что, понятное дело, слушал её объяснение невнимательно и повторить то, что она говорила, не смог.

Была у меня в это время голова, как казан, а ума – ни ложки.

Правду говорит мой дед Грицько: «Одна беда идёт, другую за руку ведёт. Пришла беда – отворяй ворота».

Выйдя из школы после уроков, я чувствовал себя так, как осуждённый после суда.

Но только свернул от школьного крыльца на улицу, как неожиданно услышал:

– Здравствуй, Стёпа! Что это мы такие грустные и невесёлые?

Поднял голову. Надо же! – старый Чак стоит возле школы, приветливо улыбается.

– О! Здравствуйте! А вы зачем здесь?

– Да к тебе же пришёл. Чтобы увидеться. Но смотрю, наверное, не вовремя. Что случилось? Двоек нахватал? С ребятами подрался, что ли?

– Да нет! Всё в порядке! Всё о’кей! – улыбнулся я, потому что и в самом деле настроение сразу подскочило – тучу мою как будто ветром сдуло. – Честно! Честно! Всё о’кей! Но как вы нашли меня?

– Подумаешь! Большое дело опёнки! Ты же мне говорил, в какой школе учишься, так что, я уже и школу найти не в состоянии?

И то, что он сказал знакомое дедово «большое дело опёнки», окончательно развеселило меня.

Мимо нас прошла Туся Мороз. Взглянула с интересом на старого Чака, улыбнулась приветливо ему. И мне улыбнулась – видно, обрадовавшись, что я повеселел.

Я ей весело подмигнул.

Пусть не думает, что я нюни распустил из-за этого Игоря Дмитрухи! Меня так просто не сломать!

Туся вприпрыжку побежала на троллейбус.

– Так говоришь, всё у тебя о’кей? – переспросил Чак. – А уроков на завтра много?

– Чуть-чуть есть, – вздохнул я. – Ну, часа на два – два с половиной… А что?

– Ты знаешь… – Чак как-то смешно, одним пальцем почесал затылок. – Думал я, думал над теми словами Рыжего Августа о веселящем зелье, смех-траве, и решил, что всё-таки надо было бы навестить этого куренёвского деда Хихиню… Болтовня болтовнёй, а дыма без огня не бывает. Не хотелось бы мне умереть, не проверив эту болтовню. Что скажешь?

– Конечно! Конечно! Надо проверить! Обязательно! – загорелся я.

– И опять без твоей помощи мне не обойтись. Прошлый раз всё происходило со мной так, как действительно было тогда, в прошлом. А в этот раз мне придётся делать то, чего я тогда не делал. Следовательно, есть риск – если сделаю что-то не так, подвергнусь опасности – и сразу же моё путешествие в прошлое прервётся. Только мне надо, чтобы ты был рядом: в случае чего – подстрахуешь меня, закончишь, так сказать, «операцию» самостоятельно. Согласен?

– Спрашиваете! Конечно, согласен! Ещё как согласен!

– Так вот, иди домой. Обедай, делай уроки. А в половине пятого приходи. Только не к цирку, а на площадь Богдана Хмельницкого[18]18
  Сейчас Софийская площадь.


[Закрыть], в скверик, туда, где медный лев. Знаешь?

– Конечно! Прекрасно знаю. Его спина аж блестит, отполированная детскими штанами. А почему туда?

– Потому что дело там у меня. Я туда сейчас еду. Буду там в литературном музее. Возле Софии. А тебе ведь всё равно куда – к цирку или к памятнику Богдана. Правда? К Богдану, по-моему, даже ближе. Доедешь до Крещатика, а потом вверх поднимешься, и всё.

– И всё, – весело согласился я.

– Ну, беги! До встречи.

И я побежал домой, а Чак пошёл на троллейбус, чтобы ехать на площадь Богдана Хмельницкого в литературный музей.

«Наверное, над книгой работает. Воспоминания, мемуары пишет. А иначе что ему в литературном музее делать?» – подумал я.

Дома, пообедав, я с таким азартом взялся за уроки, что даже стол зашатался. И всё у меня выходило, всё делалось на удивление хорошо и быстро. Как будто кто-то зажёг фонарь в моей голове – так всё прояснилось. Я даже подпевал-подмурлыкивал себе, делая уроки. Когда есть охота, есть и работа.

Не заметил, как и уроки сделал. А задали, честно говоря, много. Я вот похвастался Чаку, но когда начал делать, забеспокоился, что не успею, придётся на вечер оставлять. Но не пришлось. До четырёх всё абсолютно сделал.

И со спокойным сердцем помчался на площадь Богдана Хмельницкого.

Мы как будто сговорились – подошли к этому медному льву почти одновременно. Я ещё издали увидел, как Чак переходил улицу, подходя к скверу.

– О! Молодец! Ну как уроки? – встретил меня Чак.

– Замечательно! Как в аптеке! – отрапортовал я.

Чак взял меня за руку.

И снова всё поплыло у меня перед глазами…

Глава X
Подол. Куренёвка. Приключение в хате деда Хихини. «Как там у вас, в будущем?» Я получаю цепом по голове

Бом!.. Бом!.. Бом!..

Малиновый перезвон церковных колоколов доносился, казалось, отовсюду.

Я стоял рядом с Чаком-гимназистом на мощёной Софийской площади напротив Присутственных мест.

– В Софии звонят и в Михайловском Златоверхом, – сказал Чак и кивнул в сторону фуникулёра, где, огороженный такой же стеной, как и София, сверкал золочёными куполами собор и возвышалась трехъярусная колокольня с голубым куполом, по которому были разбросаны золотые звёзды. – Давай спустимся на Подол, а оттуда уже – трамваем на Куренёвку.

За Присутственными местами напротив Реального училища стоял памятник, окружённый деревьями.

– Памятник княгине Ольге, – рассказывал Чак, – работа Ивана Петровича Кавалеридзе – известного киевского скульптора, кинорежиссёра и драматурга, который, кстати, учился в той же седьмой гимназии, что и я, только на несколько лет раньше.

На высоком постаменте стояла княгиня, справа от неё, на возвышении, как объяснил Чак, сидели первые славянские просветители Кирилл и Мефодий (тот, который держит рукопись-азбуку), а на возвышении слева – Андрей Первозванный с посохом, тот самый библейский апостол, первый из двенадцати, о котором упоминает киевский летописец Нестор в своей «Повести временных лет». Ему якобы две тысячи лет назад вздумалось попутешествовать из Херсонеса, или, как его ещё называли, Корсуня (это где теперь Севастополь), в Рим, и направился он почему-то вверх по Днепру (географию не знал, что ли) и на месте, где ныне стоит Киев, вышел специально на берег, ткнул посохом в землю и сказал ученикам, которые были с ним:

– Ребята! Вот, чтобы вы знали, будет здесь бо-ольшой город! Честное слово! Я вам говорю!

И поехал дальше через Новгород в Рим.

А прошло ещё лет пятьсот, и Кий, Щек, Хорив и сестрица их Лыбедь, хотя не были христианами и об апостоле Андрее Первозванном и слыхом не слыхивали, действительно основали здесь город и назвали его в честь старшего брата – Киев. Так пишет Нестор.

Мимо Михайловского Златоверхого монастыря, тарахтя по ухабистой дороге, ехала крестьянская подвода. С одной стороны, свесив ноги, глядя прямо перед собой, сидели рядочком три откормленных монаха с напряжёнными лицами. От тряски у них всё дрожало и подпрыгивало: и бороды, и щёки, и красные носы, и кресты на груди, и запылённые сапоги, выглядывающие из-под длинных чёрных подрясников.

Пройдя мимо Михайловского монастыря, мы подошли к фуникулёру. Я прочитал вывеску на верхнем павильоне.

Чак опустил монетку – турникет щёлкнул, пропуская его. Я невесомо пролетел следом. Зашли мы в вагончик и поехали вниз.

В окошко «механического подъёма» был виден Днепр, по которому пароходик с длинной трубой, шлёпая колёсами по воде, тянул баржу.

Труханов остров с хатками, улицами рабочей слободки был какой-то необычный. И дали заднепровские, без Воскресенских и Русановских массивов с белыми домами, без заводских труб, ровные, лесисто-зелёные, тоже были необычными.

Только панорама Подола со множеством крыш как будто бы знакома, хотя, конечно, дома были ниже и больше торчало крестов.

«Механический подъём» спустил нас не в самый низ, как это делается сейчас, а до середины горы.

Оттуда мы уже пешком дошли до суетливого, галдящего Подола. Здесь стоял невообразимый шум. Скрипели телеги, понукали лошадей извозчики, ржали кони, и сотни голосов – гала-галала-галала – кричали, перекликались, торговались, смеялись и ругались…

Куда там даже тому Евбазу!

Весь Подол был запружен телегами, заставлен бесконечными лавками и ларьками, над которыми были натянуты грязные брезентовые тенты и торчали чёрные зонтики.

Посредине рыночной площади возвышалось каменное строение с колоннами и статуей апостола Андрея наверху.

Под этим строением (или ротондой, как его называют архитекторы) был фонтан, где какой-то дядечка сражался со львом.

– Знаменитый подольский фонтан «Самсон», или «Фелициал», – шепнул мне Чак тихо, чтобы не привлекать внимания. – Восемнадцатый век. Его автор – известный киевский архитектор Григорович-Барский, который и родился на Подоле. Этот фонтан недавно был воссоздан специально к 1500-летию Киева.

Около фонтана толпились, толкаясь, люди, в основном увечные, брызгая на себя водой, которая, видимо, считалась целебной.

Мы сели на маленький дребезжащий трамвайчик, и повёз он нас через весь Подол на Куренёвку, мимо грязных немощёных подольских улочек с разбитыми ухабистыми мостовыми, мимо деревянных, крытых железом скособоченных домиков с крылечками под навесами, со ставнями, с белыми вышитыми занавесками на окнах.

За Кирилловской церковью запестрели сады. Началась Куренёвка.

Мы сошли с трамвая и зашагали по тихим улочкам мимо знаменитых куренёвских садов и огородов, которые снабжали перекупщиков всех киевских базаров фруктами и овощами.

Адреса деда Хихини мы не знали. Надо было расспрашивать.

Правда, тогдашняя Куренёвка не отличалась от обычного села. Здесь все друг друга хорошо знали. И первая же встречная молодица – у неё была как будто аккуратно выпиленная треугольная щербинка в переднем зубе, – к которой обратился Чак, сразу указала нам дорогу.

Хихиня жил на поросшем дерезой холме над оврагом в убогой, крытой камышом хатке-курене, может, в одном из последних казацких куреней, которые дали когда-то название Куренёвке.

Прямо возле хаты росла старая высокая раскидистая груша, которая уже почти не родила. Только одна ветка была густо усеяна мелкими жёлтенькими «лимонками».

Больше деревьев во дворе не было. За хатой – небольшой огород. Зато весь двор засажен цветами. И мальвы, и астры, и флоксы, и чернобривцы… Чего только не росло, невзирая на позднюю осеннюю пору.

Молодица, которой было с нами по дороге, пока шли, успела рассказать Чаку, что дед Хихиня – чудак-одиночка, живёт один, бедствует, перебивается с хлеба на воду, но всегда весел, всегда поёт, выращивает цветы и раздает людям. Особенно если видит, что кто-то грустит. Люди считают его ненормальным, но любят. Зовут его Федотом, но все на Куренёвке называют его Хихиней (потому что он всё время хихикает).

Показав курень Хихини, молодица попрощалась и пошла дальше по улице, даже не спросив, зачем гимназисту вдруг понадобился старый куренёвский чудак.

Мы ещё не знали, что будем делать. Точного плана не было. Да и в самом деле – не придёшь же просто так и не спросишь: «А скажите-ка, дедушка, пожалуйста, где растет веселящее зелье, смех-трава, которая делает людей весёлыми и остроумными, способными радостно смеяться и всех веселить».

Если бы можно было – давно б уже люди знали тайну этого веселящего зелья.

Сначала надо хоть просто взглянуть на старика, который якобы знает эту странную тайну. Только дома ли он сейчас? Может, пошёл бродить по лесам, по оврагам, по лугам безо всякой цели, просто так, меряя землю шагами.

Во дворе около хаты никого не видно. И не слышно. Безлюдье.

И вдруг…

– Будьте осторожны! – тихонько (хоть никто и не мог меня услышать) сообщил я Чаку. – Там кто-то крадется!

Чак присел за кустом дерезы.

Дело в том, что я взлетел немного вверх, чтобы осмотреться, и увидел, как от оврага, нагнувшись и воровато оглядываясь, к куреню подкрадывается какой-то господинчик в котелке. На деда Хихиню он был не похож – молодой, аккуратненький, хорошо одетый.

Так же воровато оглядываясь, господинчик зашёл во двор, остановился и замер, прислушиваясь: принял стойку, как охотничий пёс, даже одну ногу задрал. Потом на цыпочках подошёл к двери. Дверь была не заперта. Она тихонько скрипнула, когда господинчик, приотворив её, вошёл внутрь. Его действия были подозрительными. «Неужели шпик?» – подумал я.

Никогда не видел я живых полицейских шпиков.

Пользуясь своей невидимостью, я проник за господинчиком в хату.

Нервничая, он суетливо рыскал по хате, что-то искал: заглядывал во все углы, в закут, в подпол; дрожащими руками открыл незапертый сундук, старый, почерневший, в котором лежало какое-то тряпьё, долго рылся в этом хламе.

Образов в хате не было. Вместо них в углу висела небольшая картина – казак Мамай, скрестив ноги, играет на кобзе, сидя под дубом. Рядом стоит конь.

Господинчик засунул руку за картину.

И вдруг кто-то заиграл на сопилке и послышался смех:

– Хи-хи-хи-хи-хи…

Незваный гость так и застыл перед картиной. Смех доносился неизвестно откуда.

Я аж рот раскрыл. Казалось, что смеётся казак Мамай с картины.

Господинчик в панике завертел головой, оглядываясь во все стороны.

И наконец увидел: с потолка, из квадратного чердачного отверстия выглядывала голова – массивная, седая, с большим носом и толстыми губами, которые растягивались в улыбке.

– Хи-хи-хи-хи-хи!.. Здравствуйте, господин! Хи-хи-хи-хи!

Голова исчезла, вместо неё с чердака свесились большие, с потрескавшимися ступнями, босые ноги, и в хату легко даже не прыгнул, а просто слез без всякой стремянки высокий костлявый старик в домотканых штанах и сорочке. В руках он держал сопилку.

Седая короткая борода у деда Хихини была не сплошной, а напоминала отдельные кустики, растущие на опушке леса, и это делало его лицо особенно смешным.

– Дедушка! Это… вы? – растерянно пробормотал господинчик. – А вы же… вы…

Это был Рыжий Август. Я узнал его, только когда он заговорил, – по голосу. Я видел его дважды: один раз в гриме клоуна, тогда, в цирке, и другой – во время оккупации, когда его лицо было обезображено шрамом. Никогда бы не подумал, что этот чистенький господин – Рыжий Август.

Но это был он.

– Не уехал я, хи-хи-хи-хи… Не уехал, – торжествующе смеялся Хихиня. – Остался. Хи-хи-хи-хи. Ты думал, что обманул меня, послал деда за семенами – знаешь, что я цветы люблю, а сам смотри… Эх ты! Ищейка! Ну что, нашёл что-нибудь? Хи-хи-хи-хи!

Рыжий Август подполз на коленях к старику и заскулил, как щенок.

– Дедушка! Не губите! Не губите меня! Дайте мне веселящего зелья! Дайте, умоляю! У вас же есть. Есть! Я знаю. Ни у кого нет, а у вас есть. Не зря же люди говорят. Не зря.

Вы единственный знаете, какое оно, где растет, когда его собирать. Откройте мне эту тайну, умоляю, Христом Богом прошу! Не для себя, для публики.

– Дурень ты, человече! Дурень и корыстолюбец. Нет от тебя пользы, как от гнилого пня. А на сухое дерево и ворона не сядет. Ты и артистом стал, циркачом, не потому, что людей веселить любишь, а чтобы деньги загребать.

– Какие деньги? Публика меня не любит. Хозяин цирка выгнать хочет. Спасите меня! Умоляю!

– Да нет у меня никакого веселящего зелья. Говорил же.

– А почему же вы такой веселый всегда? Почему? Просто так не бывает.

– Характер такой, дурень. Лёгкий характер. Легко мне от этого моего характера и тяжело одновременно. Видишь, живу, как нищий.

– А почему же люди болтают? Зря никогда не станут болтать!

– Почему болтают? Ладно, скажу. Предок мой, говорят (есть такая семейная легенда), который жил здесь на Куренёвке, запорожский казак Тимоха Смеян, якобы действительно знал секрет веселящего зелья, смех-травы. Недаром и фамилия, мол, такая была – Смеян. Может, не без его участия и то знаменитое письмо запорожцев турецкому султану написали. Но жил он во времена Богдана Хмельницкого и Ивана Сирко. В семнадцатом веке. Может, сбегаешь к нему, порасспрашиваешь? Хи-хи-хи-хи…

– Обманываете вы меня, дедушка… Просто не хотите открыть секрет. Я вам заплачу. Возьмите вот, – Рыжий Август выхватил из кармана пачку ассигнаций. – Заплачу! Сколько хотите?

– Вот видишь, – засмеялся старик. – А ты говорил: «Какие деньги?» Ну вот что… Убери эту мерзость и сам убирайся. Из-за тебя в хате дышать нечем стало. Фу!..

Дед Хихиня наклонился, взял брезгливо Рыжего Августа, как поганого щенка, поднял и понёс на вытянутых руках к двери. Толкнул им дверь, перенёс через порог и осторожно положил на землю.

Брезгливо отряхнул руки и весело засмеялся.

Я взглянул на Рыжего Августа – до чего же жалок: котелок съехал на глаза, штанины задрались, и из-под них торчали худые, белые, испещрённые синими жилками ноги.

Стоя на четвереньках, он и в самом деле выглядел, как побитая собака.

Вдруг он всхлипнул:

– Я… за эти деньги убийцей, может, стал, а вы…

И вдруг, как на пружинах, вскочил с земли (всё-таки он был циркач!) и бросился к старику. В руках у него блеснул нож.

Но старик с неожиданной для его возраста ловкостью перехватил руку клоуна, скрутил так, что аж хрустнуло, – нож выпал на землю.

И опять Рыжий Август стоял на коленях перед стариком, скрюченный, скособоченный от боли и страха.

А старик спокойно смотрел на него и пренебрежительно смеялся:

– А ты и в самом деле убийца. Только жалкий. Убийца-неудачник. Мне бы тебя раздавить как клопа. Ты же меня убить хотел. Но я брезгую. Одно только скажу, – улыбка мгновенно исчезла с его носатого и губастого лица, и оно стало страшным, – прочь из Киева! Чтобы и духу твоего вонючего не было! Я тебя отпускаю и даю тебе полчаса. Нанимай лошадей и скачи куда глаза глядят! Я потомок запорожцев. А казаки слов на ветер не бросали. Кыш!

Он повернул Рыжего Августа к себе спиной и лягнул его своей огромной босой ногой в спину. Рыжий Август сразу бросился наутёк.

А вслед ему катилось дедово весёлое:

– Хи-хи-хи-хи!..

Я почему-то подумал, что это, может, была последняя реприза Рыжего Августа, последний смех, вызванный им у зрителя.

Теперь понятно, почему так неожиданно и загадочно исчез Рыжий Август, ничего не сказав никому и даже не забрав своих вещей.

Страх перед местью старика выгнала его из Киева. Деньги у него были, и это его спасло. В цирке он уже не выступал. Занялся коммерцией аж в Сибири. Стал владельцем ювелирных магазинов, а потом… Да разве мог знать Хихиня, кем станет Рыжий Август потом?

Перестав смеяться, дед Хихиня сплюнул и стал возиться возле цветов, высокий, костлявый, могучий, как старая груша, возвышавшаяся над его куренём.

И, поливая цветы, дед весело напевал:

 
Ой уже чумак дочумакувався.
Продав штани та й у боки взявся.
 

Ещё и подыгрывал себе на сопилке, которую держал одной рукой.

Он мне очень нравился, этот дед Хихиня.

И хоть внешне он совсем не походил на моего деда Грицька, было у них что-то общее – одинаковый у них был характер. И морщинки возле глаз у них лучились одинаково во время улыбки.

Я с нежностью смотрел на деда Хихиню, понимая, что сейчас, наверное, нам придётся расстаться и я никогда его больше не увижу. А мне так не хотелось расставаться! Так хотелось хоть словом перемолвиться с ним.

Я подлетел к Чаку, всё ещё прятавшемуся за кустом дерезы, и рассказал ему о том, что произошло в хате, что говорил Хихиня о своём пращуре Тимохе Смеяне.

Чак внимательно выслушал, задумался.

– А можно, я немного поговорю с дедом Хихиней? – спросил я. – Но тогда придётся, наверное, возвращаться в своё время. Можно?

– Ну что ж… Давай. Идём! – решительно сказал Чак.

Я почувствовал, как налилось весом моё тело, почувствовал ногами земную твердь и сразу же оцарапался о дерезу.

На лице деда Хихини отразилось удивление, когда он увидел нас.

– Здравствуйте, дедушка! – хриплым от волнения голосом сказал я. – Здорово вы этого Рыжего Августа… Так ему и надо!

– А!.. Здравствуйте, ребята! – смешно разинул старик губастый рот. – Вы что, с неба упали? Как это я вас не увидел?

– Почти, – весело сказал я. – Мы из будущего.

– A-а… ясно, – улыбнулся дед. – А чего ж это вам в прошлое скакать приспичило?

– Так вот эта самая смех-трава нас интересует. Веселящее зелье.

– И вас тоже… Ага.

– Скажите, а вы правду говорили Рыжему Августу или только так, чтобы отделаться?

– О чём?

– Ну, о том, что не знаете секрета смех-травы, о предке своём Тимохе Смеяне, который якобы знал этот секрет.

– А вы слышали?

– Я – нет, – сказал Чак. – А он слышал. Он невидимый был.

– Ага. Ясно. Если невидимый, тогда мог.

– Так что? Правду вы говорили или…

– Правду. Я вообще никогда не вру и врунов не люблю. Потому и вам поверил. Потому что чувствую: не обманываете.

– Не обманываем, – как можно серьёзнее сказал я.

– Тогда скажите, как там у вас в будущем?

– Хорошо. Только… уроков много задают.

– Ясно. Уроков во все времена много задают. А царь какой? Как зовут его?

– Нет никакого царя.

– Да ну! Эх! Хоть бы одним глазком посмотреть!

– Я бы вам показал, но не знаю, можно ли в будущее так же попадать, как в прошлое. Вот я же материализовался, чтобы с вами поговорить. Специально. Вот ещё немножко поговорим – ия исчезну.

– И ты тоже из будущего? – дед Хихиня обратил внимание на гимназическую форму Чака.

– Да, – отозвался Чак. – Мне вот уже столько лет, сколько и вам.

– Смотри, как сохранились, – насмешливо прищурился Хихиня, осматривая мальчишескую фигуру Чака в гимназической форме.

– Да вы не смотрите на него сейчас. Ему сейчас двенадцать, как и мне, – объяснил я. – Потому что это же семьдесят лет назад. А меня совсем нет. Поэтому я и невидимым был.

Толстые губы Хихини округлились бубликом.

– Во-от оно что! Ясно. Заглянули бы вы хоть на пару минут в моё детство. Рассказали моему дядьку Миколе, что… исполнились слова Тараса Шевченко…

– А вы разве знали Шевченко?

– То-то и оно, сынок, – улыбнулся Хихиня. – В восемьсот пятьдесят девятом он же на Приорке жил, по соседству…

Всё-таки он был необыкновенным стариком, этот дед Хихиня. Его ничто не удивляло. Даже такая странная вещь, как человек из будущего. Чудаков ничто не удивляет.

– Послушайте! – вдруг оживился он. – Не знаю, как вы это делаете, но если так, то отправляйтесь, ребята, к моему предку Тимохе Смеяну, в тысяча шестьсот сорок восьмой год, и узнаете у него секрет веселящего зелья. Я бы и сам…

Он не досказал, потому что в это время его перебил звонкий женский голос:

– Ой, смотрите, чтобы вы сами в Кирилловку не попали!

Мы обернулись.

Из-за хаты, раскрасневшаяся, с цепом в руках, внезапно появилась та же молодица, которая привела Чака сюда.

– Ах вы бессовестные! – набросилась она на нас. – Смеётесь над стариком! Издеваетесь! Я всё-всё слышала! Ах вы! Вот я вас!

Она махнула цепом. Я не успел уклониться, и цеп щёлкнул меня по голове.

Бомм!..

В глазах у меня потемнело.