Текст книги "Тургенев, сын Ахматовой (сборник)"

Моя тихая радость

Вошла, широко размахивает закуклившимся зонтом, слишком широко.

Ермолай – повезло или не повезло? – вчера только устроился в отдел и впервые увидел начальницу. Она вернулась из отпуска. Он стал наблюдать за ней, чуть ли не ворожа (начальника, начальника, не трогай меня). Ведь карьера, судьба!

– На трех каналах сразу, – бурлила Стелла Васильевна, – мародеры тащат вещи из домов в Багдаде, а один с веселым видом несет букет искусственных цветов! Все хватают дорогие вазы, мебель, ковры, а он – цветы! Нужна людям красота! Этого мародера я почти полюбила – за то, что цветы…

На первый взгляд – не железная леди, решил Ермолай.

А на второй взгляд что будет? На третий?

А дальше было то, что в тот же вечер он случайно встретил Стеллу – выходила из музыкальной школы с дочкой лет семи. У той была кошка – белая, с огромным пышным хвостом. Приглядевшись, он понял, что это мягкая игрушка, точь-в-точь размером с живую.

– Ты из-за тройки расстроилась? Три балла из пяти набрать – это надо уметь. Не расстраивайся.

Дочь ответила:

– А у некоторых дома братьев до потолка. У них весело.

Вдруг сентябрь взял свою рыжую гитару и стал вызванивать Ермолаю: все, все сбудется.

* * *

Когда через день Стелла вскрикнула на планерке, признавая свою ошибку: «Каюсь! Забросайте меня помидорами!», – он на своем внутреннем дисплее сразу увидел, как под душем истомно отмывает ее от яркого помидорного сока.

Ермолай потому так смело производил подобные клипы, что уже знал: с мужем-алкоголиком Стелла была в разводе, и где он сейчас затерялся в бескрайних просторах белой горячки, никто не ведал. Причем он исчез не один, а вместе с двумя собутыльниками. Они однажды сбились в одну сущность из трех людей, когда их личности почти до нуля сузились. Поэтому их притягивало друг к другу. Может, поэтому русские так часто пьют на троих.

В обступившем их со всех сторон сентябре Стелла впервые водила машину и приезжала на работу вся порозовевшая от адреналина, хлопала себя по щекам:

– Видите, какая я. Оказывается, они все мешают мне, виртуозу вождения. (Смеется.)

В отделе работала такая Крылышкина – ей было за полсотню лет, из диссидентов. Точнее, жена диссидента, который отсидел в застой за распространение «Архипелага Гулаг».

Она, Крылышкина, осталась тогда с грудной дочкой. Еще в ту зиму, рассказывала, в лютые морозы, лаяли городские собаки каждую ночь до самого утра.

Вдруг Ермолай мимоходом видит: изображает в лицах Крылышкина свой вещий сон: дочь привела в дом медвежонка, а он стал всех кусать.

Разумеется, через день дочка заявила, что выходит замуж за майора ФСБ!

– Сон в руку! Медвежонок стал кусать! Медведь. Они опять к нам подбираются!

Муж, который недавно перенес шунтирование сердца, отмахивался:

– Я уже не пью, не курю, мне нечем успокоиться… – Подумал и добавил: – Дорогая.

Он лег и отгородился книгой «Менструация родины». В общем, перекрыл он этот канал аутотренинга, змей.

Пришлось успокаиваться, напрягая коллег:

– Когда Крылышкина посадили, меня сразу с кафедры вышибли, друзья на другую сторону улицы переходят! И только соседка Октябрина поздно вечером появляется, сигареты сует, продукты ставит в холодильник и несет какую-то ерунду про своих любовников, у нее для них было свое клише: «одни деятели»: «Одни деятели тут приезжали, я им сказала про тебя – обещали найти деятеля и для тебя». Я так смеялась, что лопнул сосуд в глазу… И как пережить, что вдруг это чудо-юдо, дочь моя – я ее пять лет одна поднимала, клубки вен вздулись на ногах, хирурги потом их выдирали… а как я бешено курила – все платья, все кофты были прожжены…

Тут Крылышкина мгновенно умерла: посинела, веки почернели и запали. Через секунду она отмерла и выкрикнула:

– И вот она выходит за опричника!

Выйдя со всеми из кафе, Крылышкина бешено закурила.

Тогда Стелла произнесла целую ответную речь, там было и про немецких оккупантов, в которых влюблялись, и про дочь Цветаевой, полюбившую своего стукача, то есть когда узнала – почти совсем разлюбила, но принимала от него посылки с теплыми вещами, потому что в лагере надо было выживать. Видно, и он ее любил, да быстро же его расстреляли.

Речь не помогла.

Тогда Стелла достала из души рассказ о своей матери:

– Дед-украинец ушел на фронт, а бабушку и маму угнали в Германию на работы. Повезло: никто из соседей не донес об их еврействе! По дороге состав разбомбили, и бабушка погибла… Маму отправили на ванадиевый завод, ей было семнадцать, и в разговоре с начальником-немцем выяснилось, что она знает наизусть со школы всю таблицу Менделеева. Перевели работать лаборантом, там тепло и чисто. Начался ее роман с французом-лаборантом. Морис умолял после окончания войны остаться с ним, ведь она от него родила дочь. Эта девочка, когда выходили из бомбоубежища, спросила о лежащих в разных позах телах: «Мама, почему столько поломанных кукол разбросали?» Ну, недавно эта моя единоутробная сестра уехала жить во Францию – присылает вот парижские костюмы…

* * *

Ермолай видел: лицо Стелы трепетало, как свеча на ветру… и взгляд его стал самостоятельным и пустился путешествовать вниз от этого трепета – по гитарным изгибам. Последняя трезвость его покидала.

Тут прилетела оса (откуда она в сентябре?), пробралась под брюки, ужалила и вернула человека в рабочее состояние. Он раздавил осу и слушал дальше:

– В общем, закругляюсь. В ссылке мама вышла замуж, в шестидесятом родила меня. И постоянно ее вызывали. Сначала с ней беседовали сержанты, потом лейтенанты, а в конце – полковник. Он ее не допрашивал, а только беседовал на разные темы. Когда уходил в отставку, сказал: «Никто уже вас не будет беспокоить, я уничтожил всю документацию». Так что всюду встречаются люди.

Крылышкина кричала:

– Люди! О чем ты?! – Ее лицо зачугунело на миг надбровными валиками. – Вспомни хотя бы, как КГБ создал двойника Солженицына, который распутничал в Москве и всем говорил, что он и есть тот самый Солж…

* * *

А у Ермолая отец прожил жизнь в музыке, как на острове, ничего советского не замечал. Разве только баб. Но их тоже нельзя отнести к чему-то советскому. Маму он рано бросил, ушел к барабанщице из джаза…

Ермолай думал: если б отец, допустим, сел за распространение «Архипелага»… да, возможно, это было бы матери легче перенести… и не исключено, что тогда не ушел бы родитель так рано из жизни.

Он вышел в коридор и позвонил матери, а она говорит:

– Хористка приходила.

– Какая хористка?

– Что, не помнишь? К которой он ушел от барабанщицы. «Дайте, – говорит, – фотографию молодого Вани. Я оцифрую и вам верну».

– Ну, а ты?

– Что-то не нашла, некогда искать.

* * *

А через день УЗИ показало, а врачи сказали: у Крылышкиной подозрение на самое худшее. И вдруг она стала говорить: все теперь не так важно – пусть «эти деятели» женятся как хотят!

Пошла потом на томографию. Там ей похожий на престарелого лорда врач сказал:

– Мадам, успокойтесь. Ничего страшного у вас нет. Это ультразвук отражается от газовых пузырей.

Крылышкина закатила такой юбилей! Пригласила весь отдел и дочь – уже с мужем из невидимого фронта. Он купил в подарок гармошку собраний сочинений Солженицына и вошел, неся ее в широко расставленных руках.

У наших зятей много затей, подумал Ермолай.

Была на юбилее и соседка Октябрина. Она с годами перестала пылать, одевается в черное, всем говорит, что у нее – родство с самим Пушкиным.

Или с Пущиным. Недавно ей перепал даже шкафчик… В общем, один из потомков то ли того, то ли другого упомянул ее в своем завещании. Октябрина уверяла, что, судя по ароматам, хранили в этом шкафчике (!) штоф с чем-то крепким. Но не предполагали предки-дворяне, даже хватив изрядно крепкого, что в их роду будет такое имя – Октябрина, то есть по имени Октябрьского переворота.

* * *

Ермолай пришел с гитарой: пусть Стелла услышит, пусть поймет хоть что-то. Он мечтал исполнить свою композицию, в которой соединились романс, фолк и рок-н-ролл.

Выбрал момент и начал разудало:

– Я словом разрушу полсвета…

– Еще чего! – затормозила его юбилярша. – Послушайте!(Он стоял с гитарой на одной ноге, как цапля, вторая – на стуле.) Ума не нужно – разрушить полмира. Про себя-то вы уверены, что останетесь живы в другой половине мира.

– Да это не мои совсем стихи… – попытался он уйти от выволочки.

– А не лучше ли восстановить полсвета словом? Хватит, наразрушались! Разрушают те, кто не в силах созидать!

Чья-то вилка упала на пол. Крылышкина замолчала и всхлипнула. Ее муж вытер рот салфеткой электрического фиолетового цвета, переглянулся со Стелой, и они грянули:

 
Если радость на всех одна,
На всех и беда одна…
 

Ермолай поневоле подтренькивал.

Крылышкина продышалась и влилась в пение:

 
Уйду с дороги, таков закон —
Третий должен уйти.
 

Ермолай думал: да, я не подумал, начал петь совсем не то. Но сама-то что поешь, Крылышкина! Кто уйдет с дороги, кто уступит любимую? Никто, никогда.

В лагерь за друга пойти или за великого писателя – это бывает. А любимую если закогтил, то уже никогда, никому.

Вот Машу он разве мог кому-то отдать? Все в школе звали ее: Марихен Чепухен, а он – никогда! Только – Маша, Маша Черепанова. Когда она узнала, что зачислена в университет, от чувств залезла на дерево и как закричит: «Спасите!» Не могла слезть. А он тогда не поступил и не поспешил ее снимать. Конечно бы, снял через минуту, но тут столько быстрых коротышек развелось – выхватывают девушку из-под носа. Так быстро и аккуратно, падла, с дерева снял Машу! Ну, она не простила миг задержки – понеслась к этому коротышке, а Ермолай в армии, не мог ничего.

Сейчас она с двумя детьми, а коротышка баблом в нее швыряет и требует, чтобы в рот смотрела. Сволочь ты, тебе кто Маша – стоматолог, что ли, в рот смотреть?!

Вот про него, подлеца, и была однажды брошена пословица про зятей, у которых много затей (матерью Маши)…

* * *

Ермолай вздрогнул, открыл глаза, отлепил щеку от полированного бока гитары. Все уже расходились.

– Это просто какой-то уход в астрал, а не юбилей! – восклицала Стелла и осмотрела всех на предмет: на кого бы вытряхнуть последние крошки сегодняшнего оптимизма.

И она выбрала Ермолая:

– Ты как – не обиделся на юбиляршу? Я вот что подумала: эти слова, которые ты взял для песни, – они от страха перед жизнью… закрыться стебом… со временем это пройдет…

Он сжал ее локоть, словно право имеющий, словно между ними это было возможно. А они уже вышли на улицу, и Стелла утешающее поцеловала его в щеку. Ермолай не успел еще обрадоваться, как она стала усаживаться в такси. Последней втянулась в салон невообразимо длинная желанная нога.

И тут подошла Октябрина, утопающая в своем дворянстве:

– Бабушка перед смертью обращалась ко мне так: «Простите великодушно, который день хочу спросить, но не осмелюсь – как вас зовут?» А время-то было хамское, красное, родители не говорили, что бабушка – герцогиня, и я над нею еще посмеивалась…

Ермолай вспомнил: герцогинь в России никогда не было. Но если эта сочинительница в седых буклях так устроилась в уютном дворянском мире, то… Никогда, никогда я ее не выбью из седла грубой правдой, что не бывало герцогинь, подумал он, клянусь!

Октябрина величаво посмотрела на него, тем более что это ей было легко: она походила на породистую лошадь, вставшую на задние ноги. Вдруг она вздохнула, сжалась всей благородной костью и ловко нырнула в заказанное такси.

* * *

Недавно он слышит – случайно и не случайно, – Стелла утешает по мобильнику какую-то бывшую коллегу:

– Ну и что загулял муж! Ты ведь женщина – должна быть выше этого! Чем раньше ты с таким столкнулась, тем скорее найдешь укрытие в другом: в дружбе, в детях… В чем хочешь, даже, может, в работе.

Какие есть уроды, думал Ермолай, как это так, чтобы отпустить жену искать счастья в чем-то другом, у меня бы не искала.

На другой день Стелла вышла в обед на мини-рынок – купить горшок для «тещиного языка», который зеленел у них в отделе и символизировал крепость и стойкость их пестрой команды. Ермолай, как всегда в последнее время, бесшумно возник рядом и спросил:

– Носильщик нужен?

Начался задыхающийся, сбивчивый разговор, который, впрочем, сама Стелла и сбивала, чтобы Ермолай никуда не вырулил.

– Стелла Васильевна, смотрите, какой рисунок на простыне! В разрезанных яблоках… что, если я куплю?

– Это без меня! – умоляюще попросила она.

– А почему?

– Отойдите, отойдите! Вы загораживаете наш товар от посетителей! – раздался голос судьбы.

И так все время – где бы они ни встали, их отгоняют:

– Загораживаете товар.

Тогда мелкими быстрыми пассами он направил ее к палатке электротоваров:

– А этот торшер в римском стиле… видите, какая колонна с меандром… он подошел бы?

Радио в это время громко сообщило: в можжевеловой роще столько бактерицидных веществ, что там можно делать хирургическую операцию. А Ермолаю никакой рощи и не надо было – он стоял рядом со Стелой, с кипарисом своим.

* * *

Никогда у него такого электричества не было! А все какие-то ледяные блондинки за ним гонялись, одна даже догнала. Встреча с этой писательницей-фантасткой произошла в доме Смышляева, знаете, где библиотека, среди фанов. Ермолай задал ей вопрос о различении души и интеллекта в рассказе «Прогулка по кротовой норе».

– Я как раз об этом много думаю, – ответила она.

– Читала пейджер, много думала, – не замедлил кто-то из зала источить яду.

И ему стало ее жаль.

На выходе, когда она подошла и предложила продолжить разговор, он не мог ей отказать. Но этот разговор был не очень информативным – на диване, горизонтально, его участники обменялись всего лишь несколькими громкими междометиями.

И дважды кончалась ясная ночь, и трижды миновал белый день, а он все еще был с ней.

…Его потом вот что охладило: человек пишет странные, завораживающие рассказы, а шутки сыплет младенческие:

– Ох, одеяло – какой-то негуманоид, в пятку впилось!

А в повести у нее пыль залетает в окно, повисает буквами, и оказывается, что это не пыль, а нанореклама.

Вдруг выяснилось, что – хотя ей всего тридцать пять – митральный клапан почти полностью забит и требует замены. После коронографии она позвонила и захлебнулась рыданиями:

– Ермолай, не бросай меня… везут в операционную!

Он целый месяц проводил у нее вечера – даже не ходил к ученику, которого учил игре на гитаре (а ведь тот хорошо платил), только иногда по телефону проверял настройку инструмента:

– Ну-ка, поднеси трубку… четвертую струну подтяни, ставь ля-минор…

Кстати, Павел Балатов, который всех потом так подвел, кружился вместе с ним вокруг прооперированной фантастки. Так хорошо они выхаживали нашу ледяную блондинку, что она почувствовала в себе много сил и в благодарность захотела сделать из Ермолая знаменитого барда, причем немедленно.

– Сольник! Пора! Сольный концерт – это другой статус, понимаешь. Пусть твоя родня возьмет кредит, а мы снимем зал!

Но пришла сессия, он провалил вышку (высшую математику), и все рассосалось. Какой кредит, какой зал, когда стипа горит синим пламенем!

* * *

Ермолай слышал, что бывают дирижеры, у которых словно нет никакой техники, но они умеют передать оркестру все, что хотят. Тут мистика, тайна, тут что хотите.

Так вот что-то похожее происходило в отделе. Стелла не говорила начальственным тоном, никого не распекала никогда, но работа шла, и экологию отстаивали. Когда эксперт Верочка заявила, что у нового моста сливы сделаны не на современном уровне – со старыми фильтрами, Стелла два дня ходила бледная, звонила беспрерывно разным «деятелям» и наконец любимицу-реку отстояла (фильтры поставили новейшие).

Как раз в это время Ермолай пригласил в отдел своего друга и однокурсника Павла Балатова. Его посадили «на родники».

И все оглянуться не успели, как что-то сделалось со вчерашним студентом и он стал сатанеть на взятках. Так он себя поставил, что другим приносили иногда конфеты к Новому году, а ему – всегда коньяк, и в большом количестве.

Старушка к нему пришла:

– Я после реанимации, руки дрожат.

У нее был мичуринский участок, она хотела его подарить, и вдруг оказалось, что там бьет источник и нужен акт экспертизы.

Павел все равно из нее выжал хоть печенье – послал в магазин. Пил с печеньем чай, всем видом показывая: а что, у нас эпоха частной собственности.

Пару раз был вообще рекорд: собралось у него этих подношений два тюка. Он даже просил Ермолая:

– Помоги мне донести до такси.

Надоело это Ермолаю, и он стал делать вид, что у него проблемы со слухом. Балатов придумал зай ти с другого боку:

– Ты вот не остался с нашей блондиночкой, фантасточкой, талантищем нашим. А мне нужно теперь каждый год ее в Усть-Качку возить. Знаешь, какой это сейчас дорогой курорт?

– Курорт – это благое дело, – ответил Ермолай, чувствуя, что вывязывает что-то не то и не тому…

И тогда Балатов решил не длить эти сложности со своим тихим, странным другом, а брать только деньгами, которые значат много, весят мало, греют сильно.

Однажды он сам купил землю с целебным источником – туда ходил целый поселок! А Павел огородил свой участок вместе с родником бетонной стеной.

Целебный источник подумал-подумал – и закрыл свое водяное око, не в силах взирать на лицо нового хозяина, которое – как у динозавра, надувающего мешочки на шее, чтобы обозначить свой статус в стаде.

А хотел источник смотреть на родные лица из поселка: трезвые и с запахом, здоровые и надорванные… И вот – мгновенно в отдел явились все жители в лице пяти ходоков. Впереди маячил суд.

Стелла сказала:

– Павел, как хотите – разруливайте ситуацию и сносите забор. Кстати, еще одна взятка – и мы расстаемся.

* * *

В этот день Ермолай остался после работы на три часа – делал шабашку. Попросила, кстати, сама Стелла. А ее – сам директор. Ермолаю вручили «кусок дерева» (тысячу рублей), и он на следующий день сводил весь отдел в кафе.

Там вдруг промелькнуло два-три флюида между Ермолаем и одной стальной скромницей – официанткой, промелькнуло, и все. Так у любого при встрече с любой слегка что-то мелькает. А дальше должны пойти усилия, чтобы эту любую сделать единственной. Но на эти усилия у Ермолая сил не было запланировано.

И тут Стела и Крылышкина завели разговор словно бы совсем из другого измерения:

– Вчера в перерыве вышли купить новый мобильник.

– Моя дочь такая углубленная в музыку – второй мобильник уже посеяла…

– А там продавщица – просто ирис, глаз не оторвать!

– Мы уж любовались-любовались! Любовались-любовались!

– Почти наша Верочка!

– Что ты говоришь! По сравнению с Верочкой та – просто ромашка чахлая.

Это ведь вам не такие свахи, которые мужику сразу обухом в лоб: остановись, посмотри на эту красу, век нас будешь благодарить и медом-пивом поить! А добрый молодец сразу прыг в кусты, и только шевеление веток далеко впереди отмечает его путь к свободе.

Ермолай мысленно называл Верочку: «Пухляндия», в общем, была она не в его вкусе, поэтому он и ускользнул в глухие леса холостяцкой жизни, лишь робким партизаном выходя иногда на Стеллу. То покупал ей билет в командировку, то провожал-встречал ее в аэропорту.

– Моя тихая радость, – однажды сказала она ему, но дальше шел сплошной тормоз жизни.

* * *

– Ты, идиотка, послушай, – говорила ей Крылышкина, бешено куря. – Пугачева – с Киркоровым, это раз. Сейчас вообще модно: вышла замуж за… он вообще моложе на двадцать пять лет.

И дальше давила – в своей элегантно-бульдозерной манере:

– Что я: сейчас да сейчас! Всегда так было. Анна Керн – помнишь? – старше мужа на двадцать лет, а жили счастливо и даже умерли чуть ли не в один день.

– Еще скажи про гормоны для здоровья…

– Скажу, – безнадежно вздохнула Крылышкина.

– И получается, Ермолай должен самое малое на пятнадцать лет меньше прожить, чтобы иметь сомнительное счастье в один день со мной ласты склеить…

* * *

Прошло пять лет.

– Есть хорошая новость!

– Какая?

– Через три дня весна!

– Зачем спешить? Эти три дня что – мало значат, что ли?

Разговоры в отделе о как нужны были Ермолаю! Его недавно приняли в ансамбль «Нанотехно», и он поплыл по реке созвучий, жестко потряхиваясь на порогах смысла. Он уже давно знал, что музыка дает самым затертым словам значительность и трепет. Бросил петь Губанова и прочих СМОГовцев и ОДЕКАЛовцев, а просто – подслушает какой-нибудь разговор, чуть сдвинет ритм, обопрется на диафрагму и начнет:

 
Есть хорошая
Новость!
Скажи скорее! Скажи – о чем?
Через неделю весна! Своим плечом
Подвинет зиму!
Но зачем спешить? Разве эти дни не причем…
 

Ему ставили целых два микрофона: для голоса и – ниже – для гитары.

«Нанотехники» выходили на сцену с полотенцами на шеях, ими вытирали трудовой пот. За это их полюбили невообразимо на дискотеках и даже в ночном клубе «Коллайдер». Особенно трепетный пол! Даже одна бросила в них своим лифчиком, его косточка попала Ермолаю в глаз, долго болела роговица.

Но все эти дела вечером и пока бесплатно, поэтому служба остается службой. Ермолай сдал на новую категорию, ему повысили зарплату, и Стелла пустила в ход этот новый предлог:

– Ну теперь уже никаких отговорок! Высокий шатен, зарплата, отъявленный гитарист, и вот тебе наша Надия!

Надия пришла на место Павла Балатова, волшебным образом взмывшего в администрацию города Х.

Палец о палец не ударив, она стала любимицей одного олигарха!

Но предупреждаем: тут все вне эротики – не бурный роман, а ровный пожар воспоминаний.

Олигарх зашел поспорить насчет водоохраной зоны в своих землях и увидел Надию, похожую, как две капли воды, на его первую любовь, с которой глупо, непоправимо поссорился тридцать лет назад. Тогда он был не олигархом, а кем-то вроде Ермолая… С тех пор ни разу с ней не виделся, а когда очнулся однажды среди плюшевых подушек на диване – уже женат, притом удачно, дети тут, затем внуки.

И вдруг смотрит: послана она – его первая любовь – высшей силою… в виде Надии. Сходство – сто процентов. Те же смоляные косы, та же оливковая кожа. И никакая это не дочка, не внучка той. Просто игра природы.

На самом деле она в любую минуту может уехать в Германию: у нее мать – приволжская немка, хоть и отец татарин.

Олигарх теперь приезжает в их отдел за двадцать минут до начала работы, заваривает Надие чай и приглашает еще широким жестом всех сотрудников:

– Сегодня с печеньем.

Или:

– Сегодня с вафлями.

– Спасибо, Владимир Иванович!

Вообще, Владимир Иванович – вылитый папа Бенедикт XVI! Как эти продленные кости лица и радостно-прохладные глаза занесло в коми-пермяцкие просторы?

Надия, которая защитила диплом по палеоклиматологии, во время чаепитий размышляла:

– Наверно, угро-финские черты достались всей Европе. Ведь венгры отсюда вышли.

– А Сигизмунд Герберштейн писал, что не отсюда, – возражал Ермолай.

Стелла и Крылышкина переглядывались: Ермолай-то штурмует нашу Надию, скоро свадьбу сыграем.

А на самом деле Ермолай, плавая в Интернете, любил выдергивать вот такие цитаты: вдруг да прорастут в каких-нибудь песнях.

* * *

Все смотрели на олигарха как на странный цветок, произросший на уральских просторах, говорили: это что-то единственное в мире, нам повезло, давайте-ка поудобнее усядемся с чашкой чая, попялимся, посозерцаем.

Когда Надия заговаривала о том, что пора уехать на родину одного из предков, то есть в Германию, и В. И. сразу давал ей шабашку на сто тысяч или путевку в Анталию.

И эта сказка течет дальше.

В. И. рассказывает им свои бесконечные истории про поэта Алексея Решетова – своего бывшего соседа по дому.

Когда-то поэт-сосед сказал к слову, что женщины в тридцать раз лучше мужчин. Потом он переехал в Екатеринбург, но недавно В. И. увидел его случайно на перроне – тот приехал в гости.

– А я встречаю двух женщин… это сестры жены. Помните, вы говорили, что женщины в тридцать раз лучше мужчин…

– Какую глупость я сморозил! – воскликнул поэт. – На самом деле они в сто раз лучше нас.

* * *

Сама Надия уже смотрела на Ермолая таким взглядом: если что, так я могу и не уезжать в Германию…

Скажем сразу: Надия отпала, потому что было затем общее собрание с эмчеэсниками.

Прогнозировали мощный паводок, вертолеты все время патрулировали.

– А гидрологов то не хватает, то тошнит в воздухе, как Машу.

При этом имени Ермолай вздрогнул. В самом деле, Маша сидела в средних рядах с блокнотом.

А в среде географов-гидрологов уже разбежалась волна: Марихен-Чепухен развелась…

* * *

Поскольку был очередной кризис, зарплаты срезали, свирепствовали слухи о сокращении, Ермолай и Маша никакой свадьбы не устраивали, а скромно в ЗАГСе подмахнули документ о новом своем семейном статусе.

Регистраторша на фоне триколора и с кислотным разочарованием в лице одно мгновение молча смотрела на Ермолая: навидались мы вас, разводим тут же, в этих стенах. Она почти зарычала:

– Жених, вы желаете вступить в брак?!

От отдела ему был вручен керамический горшок. В нем теснились два попугайчика из шелка, ракушка, похожая на яркий нос неведомого алкоголика, какие-то серебристые завитые спицы, но само собой, что в середине трубили белые каллы, которые до этого были в бутонах и никак не хотели расцветать.

– Вы наши коллективные каллы! Вы обязаны расцвести! – выговаривала им Крылышкина.

Склонилась она над цветами, что-то пошептала им. На следующий день – расцвели. Точно к часу регистрации.

– Как же ты их уговорила? – спросила Стелла.

– Я им нежно сказала: «Если вы, на хрен, не расцветете, я вас выброшу на мусорку».

– Внимание! – попросил Ермолай. – Открываю шампанское!