Текст книги "Тургенев, сын Ахматовой (сборник)"

Напротив часовни дверь была распахнута – там дежурил врач неотложки. Он посмотрел на эту разваленную на полкоридора женщину, которая с набитыми сумками сразу лезет к иконам.

Снег могла бы отряхнуть! Где же уважение к святыням! Но уже привык, что так и лезут, без конца молятся за своих детей. Ошибок наделают, не закаляют, а потом осложнения!

Когда она оказалась дома и услышала, как сумки со стуком брякнулись на пол, муж приканчивал тарелку густого горячего супа.

– Как рано темнеет: включи свет! Знаешь, я тут насчитал, – говорил он в промежутках между ложками, – что закодировалось уже восемнадцать знакомых.

– Нашему заразе тоже давно уже пора. Я даже молиться за него не могу, так, деревянно как-то перед иконами отчиталась. – Но перекосы каким-то образом испарялись с ее лица.

А муж свое:

– Недопекин закодировался, Юрий закодировался, Перепонченко тоже, когда руки в сугробе чуть не отморозил.

– А букинист? Кодировался, но запил.

– Это один, а восемнадцать уже навсегда не пьют!

Завязался спор: навсегда или не навсегда? В результате через полчаса:

а) селедка протекла на хлеб;

б) слиплись вареники с капустой;

в) муж долго и безуспешно гонялся по квартире за женой, которая убегала с криком «Пост! Пост!»;

г) робко посеялся росток надежды высшего качества, то есть совершенно беспочвенной, на то, что сын излечится от алкоголизма.

А в это время Лена и Михалыч вошли в спальню, начали раздеваться, погасили свет… А что же дальше? Опять та самая проклятая неизвестность!

Тут еще не хватает костюмов и носов для родителей троцкиста и алкоголика, но так за них болит все, что если будем лишние три дня их проявлять, то вообще занеможем. А кому это нужно?

Три продюсера на сюжет мертвеца

Вдруг увидел ее, и подбежал, и говорит:

– Я написал о вас сценарий. Вы и Модильяни!

– Кто вы такой?

– Владимир Крыль.

Тут она как размахнется, как даст ему по щеке!

– Анна Андреевна, за что?!

Склонился хирург:

– Просыпайтесь! Владимир Васильевич, просыпайтесь!

* * *

В груди кто-то проскакал по диагонали. Потом такой монтаж: коридор – палата – медсестра.

– Поблевушеньки – это нормально, – говорила она, убирая полотенцем что он нафонтанировал.

В ее глазах он явственно читал: «Все еще живой? Вот это да… Расскажу всем».

– Ничего не помню – даже день рождения Ахматовой!

Теперь взглянем на местность.

Больничная палата на двоих. Платная, но бачок в санузле неисправен и вплетает в разговор свое струение.

За окном прилив черемухи – безбрежным цветением хочет помочь.

На потолке театр солнца – играют, плещутся тени от листвы.

– Анализы не пришли. – Станислав Драгомирский зябко подвигался внутри парчового халата.

Вчера ему разрешили вставать. И он в коридоре столкнулся лицом к лицу с Владимиром Крылем – узнал его с трудом. Тот был так худ, словно автоотсосом отсосали.

Драгомирский предложил (практически распорядился) переехать в его палату. Смесь обаяния, воли, ума и денег делали «пана Станислава» нестерпимо харизматичным.

А сегодня на рассвете Крыль вдруг захрипел и потерял сознание. Прободение! Сразу был увезен в операционную.

И вот они снова вдвоем. Крыль говорит:

– Юноша, вам всего сорок лет! И сказано же: состояние стабильное.

– Полный стабилизец…

– А мне, увы, шестьдесят.

– И вы, Крыль, расправите свои крылья!

Еще Драгомирский называл его: Вольдемар.

* * *

Анализы не пришли. Пришли родители Станислава Драгомирского – лица у них были словно сплошь в ноздрях.

Крыль не знал, почему не бывает жена соседа по палате, он только слышал одну жалобу на родителей за то, что еще до свадьбы звали его Светлану – Темняна.

Вот они вплывают в палату с прямыми спинами, гордые, как подбитые крейсеры. Но производят впечатление пустых остовов. Кажется, вот-вот эти оболочки рухнут внутрь себя.

Сошлись еще в выпускном классе. Он – красавец поляк, до сих пор, когда говорит, красиво держит рукой свой подбородок… И тут отца взяли в кремлевскую роту, каменел у мавзолея. А когда вернулся – поженились и стали бурно спиваться. Из двухкомнатной перебрались в однокомнатную, а теперь уже год живут в коммуналке. Стас с племянником недавно побывал там – в восьмиметровой клетке с руинированным пейзажем. На мусорной вершине стола запомнился проросший зубчик чеснока.

Струя апельсиновые выхлопы жвачки, старшие Драгомирские начали подвывать:

– Ой, сынок, прочли мы в газете: ты в больнице. Горе-то какое. Плакали, плакали! – А сами сканируют палату: нет ли чего на предмет того.

– От Юдашкина-то пиджачишко твой…ой-ой! Как на вешалке на тебе будет! Отдай отцу.

Пойти по самому простому пути – дать несколько листиков денег? Но если не печенкой, то пупком и даже пяткой он чувствовал, что это неправильно – родичи могут склеить ласты раньше, чем он выпишется из больницы.

Сгреб им с тумбочки в разинутый пакет яблоки, бананы и кисть винограда. Сутулясь на манер «заброшены мы родимой кровиночкой», они удалились.

– Позорят польскую фамилию! – прошипел Драгомирский и перешел к национальным корням, которые пустил здесь ссыльный поляк-повстанец.

Эти разговоры ему шли: он сам состоял из крепких каких-то корней: жилы, мышцы, вены – все сплелось и наружу торчит на его шее и руках. Корни виднелись даже между кочками лица.

* * *

И тут, как воск, влилась в палату Милица с ее тонким лицом музыкального критика (на самом деле она учительница биологии).

– Володя, мне сейчас показали фильм! Золотой скальпель есть золотой скальпель – он свое дело знает. Прободение – как и предполагал он утром…

– И что там с главным героем фильма, с кишечником? – спросил Крыль, слабо обозначив дурашливое – по-пермски – выражение лица.

– Был серый, а стал розовым! Антиспаечный гель помог. И снова залили его.

– Правда?

Крыль смотрел, мерцая глазами, как в детстве, когда обещали купить ему велик. А сейчас должны купить отрезок жизни.

– Отдала последние пять тысяч. Но о деньгах не думай – буду весь отпуск работать в у Альбины, в саду…

Пять тысяч за антиспаечный гель – это цена за сколько будущих месяцев, лет? Да хоть за сколько! Спасибо! Купленная жизнь словно висела в воздухе, и в ней солнце одновременно всходило на востоке и заходило на западе, гуси летят клином, не мешая дельтапланеристам, шампиньоны реяли по всему воздуху, деловито рассаживаясь тут и там.

* * *

– Во время операции мне казалось, что на площади стоит мраморная чаша, в ней – мои кишки, опускается рука с неба и перемешивает их… Но что с памятью? Ничего не помню, даже дня рождения Ахматовой.

– Это пройдет. Наркоз есть наркоз.

Владимир вдруг замер и закрыл глаза. Милица потрогала его руку – теплый.

«Сейчас про перепелиные яйца будет», – подумал он.

– Альбина пьет перепелиные яйца. Перепелки у нее – бархатно-коричневые. Одна из них петушок, токует всю ночь: фить-пирють, тра-ра…

– И как там у них все?

– Одно яйцо натощак утром и запить теплой водой. Энергия жизни прибывает.

Куда ей еще энергию, Альбине? И так во время так называемой улыбки она обнажает совершенный аппарат для расчленения и стоя всегда покачивается, как змея перед укусом.

Он попросил жену принести ему «Третью охоту» Солоухина.

Драгомирский смотрел в окно. Посмотрел и Крыль. Отцветающая черемуха, как Бетховен, яростно вертела космами под напором ветра, говоря: переходим к следующим задачам.

– Хорошо черемуха устроилась: отцвела – ждет плоды. А у меня сын – от него Милице никакой поддержки. Инфантил, на лекции ходит с игрушечным автоматом за спиной. Все потому, что я поздно женился – долго пробивался в столице…

– Ничего не значит. Сейчас все носят какие-то фенечки и прибамбасы. Мой племянник вообще двух крокодильчиков на ремень прицепил, а просмотрел я его сайт, там все про поляков да как нас ссылали. Один наш прапрадед где-то на Урале первый книжный магазин открыл.

– Да, – вспомнил Крыль, – вы навещали Инночку в коридоре?

– Совсем плоха… сказала, что хочет под дождем постоять, по траве походить босиком.

– Ей двадцать?

– Да нет, говорят, двадцать пять.

Помолчали. Вдруг, не поворачиваясь от окна, Драгомирский спросил:

– Вам ангелы являлись перед операцией?

– И вам тоже?! – Помолчав с минуту, Крыль сказал черными губами: – А в творческом кружке я писал, что в родительскую субботу атомы, которыми дышали мои родители, прилетают! Атомы, а не ангелы.

– Это в каком вузе?

– В Пермском, я из поселка Чад. Прошлым летом съездил… как предчувствовал… И там каждый день к гастроному приходит директриса нашей школы – Вера Петровна. Все лицо ее сбежало куда-то в рот, а рот еще провалился внутрь головы – осталась узкая щель. Но дворянское нечто сохранилось! Не увяло в девяносто с лишним. И спина прямая.

– Полька? – спросил Драгомирский.

– Девичья фамилия ее – Бармина-Кочева. А другой фамилии нет – старая дева. Стоит Вера Петровна, стоит у гастронома, всех спрашивая: «Вы – мой ученик? Изучали мою биографию?

Здесь на странице сорок, внизу, – обо мне». И протягивает брошюру «Наши люди» – издала местная власть.

* * *

Драгомирский заметил, что на футболке, принесенной Крылю женой, сзади бельевая прищепка. Мелькнуло: можно поторговаться и взять сценарий подешевле.

– У правительства Москвы есть программа поддержки художественных телефильмов. А у вас есть сценарий про Ахматову и Модильяни. Хотите, чтоб играла Пивнева?

– Нет! У нее же лицо резиновое!

– Такое и нужно настоящей актрисе.

– Но у Ахматовой не резиновое лицо!

Через час Крыль продремался, и Драгомирский вернулся к торгу:

– Надсадова будет играть Анну Андреевну.

– Надсадова? Эта медведица, раскрашенная под петуха! Голос ее весь стерся об роли. А представляешь, какой у Ахматовой был голос? Космато-властный голос…

Драгомирский отчаянно заблестел гранями черепа:

– Зато Надсадова не жадничает, а фильм низкобюджетный.

Продолжился дерганый, задыхающийся, пунктирный разговор: мейнстрим, рейтинги, этот режиссер бережно относится к сценарию, а тот – поубивал бы… Но главное: чтоб все чего-то заработали! – повторял Драгомирский.

«Тяжело, – думал Крыль. – В советское время был диктат партии – сейчас диктат продюсеров. Голливуду голливудово, а в России нужно так снимать, чтобы в каждом отрывке было невидимое чудо. И оно должно определять настроение фильма. Так молекула ДНК не видна, но все определяет».

* * *

– Пан Драгомирский, к вам можно?

Пришел Веслов (Весло).

У него не лицо, а булыжник пролетариата. Поставил на тумбочку глобус и крутанул:

– Всегда приношу вместо цветов глобусы. Не забывайте: вы не только в палате, но и на планете.

– В детстве я мечтал такой глобус купить, чтоб две каски сделать для войнушки, – простонал Крыль, чувствуя, что от усталости говорит нехорошо – слова наскакивают друг на друга.

Драгомирский их познакомил. Весло деловито записал номера телефонов Крыля. Оставил в ответ свою визитку.

– У моего профессора часто в кабинете лежал журнал «Театральная жизнь» – по образованию я медик. Профессор был театрал. Однажды его вызвали, и я прочел рецензию на вашу пьесу… Да он заснул!

Крыль на самом деле заскользил куда-то в Париж пополам с поселком Чад. Он еще слышал голос Веслова:

– Прочел первую фразу сценария… а давайте его поставим силами больных и персонала здесь. Все будут кататься под столом! И эту девушку в коридоре вылечим смехом!

Ну Весло, широко загребает! И какие ловкие тут больные и врачи! Набежали, сколотили сцену, натянули занавес. Золотой скальпель Пермышев чуть не плачет: «Кто же у нас будет главный комик. Эх, жалко, Немова нету!» – «А где он?» – «В морге». – «Не вопрос, позовем. Что ему там зря лежать?»

И дергают Крыля за руку! Он открыл глаза.

– Мама твоя пришла, – сказал Драгомирский.

Мама в восемьдесят лет подошла бодро, лицо как бы стекает к земле – бесконечно родное лицо трудоголика с вечной экономией на себе… вот и сейчас ни за что не потратилась на такси!

– Как же быть, Володенька, где занять денег?

– Мама, Милица будет у Альбины ухаживать за садом.

– У Альбины есть сад? Наверно, трудилась всю жизнь, экономила.

Альбина вышла замуж за успешного гомеопата, никогда не работала, тем более не экономила, но мама не знает этого – она из Перми переехала всего три года назад, когда вышел фильм «Вечеринка» по сценарию Крыля.

* * *

Все началось с фотографий в Интернете: однокурсники сына выложили несколько снимков с вечеринки – все там в зэковских полосатых одеждах. Заранее ведь сшили их! Сын еще пытался защищать друзей: как бы, типа, это просто такой юмор там.

– Юмор висельника иногда встречается. Но тут другой случай. Так выглядит наша антропологическая катастрофа. И не надо ничего говорить про бахтинский карнавал, умоляю!

Так закричал в конце Крыль.

– Мой дед в лагере пропал, – плакала Милица. – Это же твой прадед!

– Крыли, вы че?! – Филя даже выронил деревянный автоматик, который собирался захватить на консультацию (мол, намек по приколу, только так можно разговаривать с некоторыми препами). – Я же не пошел на эту вечеринку.

Крыль написал о своей тревоге в собственном блоге. Получил такой комментарий: «А в чем катастрофа-то?» Он оцепенело смотрел на этот ответ, который сам был результатом этой катастрофы.

В общем, сценарий вылетел со свистом. Этих участников вечеринки вежливо погрузили в вагон для скота, они острили при этом, хохотали. Потом их везли месяц по стране, кормили только воблой, а воды давали по капле…. Когда их наконец выпустили, то прикладами погнали на вечеринку в тайгу, под лай собак. Главный герой спотыкается, еще раз спотыкается, не может подняться, к нему бежит охранник. Затемнение, вместе с буквами «Конец фильма» раздается выстрел.

Фильм получился – типичная малобюджетка, кое-что вообще с руки снято, с дрожью. Главный герой похож на суперагента высшего ранга, то есть на маленького подслеповатого бухгалтера.

За сценарий дали премию «Черемуха в овраге» – один граф-эмигрант учредил. На эти деньги удалось перевезти маму в столицу.

* * *

Тут санитарка пришла, устроила сёрфинг швабры. Увидев флаг США на косынке матери, она начала бурную речь:

– А я не буду американские товары покупать! Пусть за мой счет не богатеют!

Мама сочувственно кивала:

– Понятно, вы трудились всю жизнь, экономили…

Еще сидела в палате мама, а уже пришел Смуров (Смур Смурыч) – с навсегда опущенными глазами, словно видел в детстве страшную, кощунственную сцену, и с тех пор его взгляд не может подняться. Крыль уже три месяца вел с ним непростые переговоры о сценарии про Ахматову и Моди.

В это время купленная жизнь еще висела в воздухе, и переговоры решили отложить. Мол, куда спешить – время есть.

* * *

Но изрезанный кишечник не работал, стула не было день, два, три, и Крыль стал прикидывать, как загнать сценарий сразу в три места. А то ведь можно не успеть и превратиться в содружество червей.

Стыдно-то было, конечно, перед сценарием – это значило, что по нему не снимут никогда, да еще проклинать его будут долго в разных интервью. Но как же иначе денег жене и матери на похороны оставить? Кругом кипит дарвинизм. Пусть ругают, из-под крышки гроба его уже не выколупаешь.

Все приглядывался к объему жизни вокруг: прозрачность стала мутиться на глазах, птицы исчезли, а дельтапланщики стали насмехаться над теми, кто внизу…

На третий день стали делать ему белковые капельницы, чтобы подкормить. Отказалась работать «грешная дыра», как выражался Пушкин, и на капельницы была последняя надежда.

Он вспомнил, как писал сценарий про Анну Ахматову и Модильяни в Чаду, на малой родине («в чаду творчества!»).

Остановился у своей молодой (сорокалетней) кузины Зины, которую недавно бросил муж, и она с горя запила, вдруг впала в кому, никто уже не надеялся ни на что, но в одну июльскую ночь Зина открыла глаза, встала – оказалась на улице и постучалась в ближайший дом. Вышел мужчина, который приехал к родителям – после смерти жены. Она попросила закурить. Мужчина ушел за сигаретами, а когда снова вышел, за ним бежал мальчик трех лет и, назвав Зину мамой, спросил:

– Ты от нас не уйдешь?

Теперь живут хорошо, только Зина сильно устает от четверых детей и на своих дочек иногда как закричит:

– Ну вы, бездельницы, надо было где вас рожать, тут же топтать!

Младшая дочь:

– Так чего ж ты не топтала?

– Ложись!

Та легла: топчи, мать.

– Да ты большая, у меня ноги не хватит…

Когда Крыль рассказал про это жене, она стала звать кузину Зину-ноги не хватит:

– Звонила Зина-ноги-не-хватит – приедут все на неделю столицу посмотреть.

Так вот один приемный Зинин сын, третьеклассник, по вечерам забирался на кривую яблоню и тонко свистел. Буквально по часу насвистывал. Он был как бы гений творчества. Под его свист у Крыля писалось бешено…

* * *

Пан Драгомирский еще пытался отвлекать:

– Надо такого режиссера найти, чтоб космонавты хотели фильм смотреть – спасаться от космоса. Как они любят «Белое солнце пустыни»! Давай добавим средневековья. В прошлом месяце я по дешевке закупил бутафорское снаряжение средневекового воина – тридцать комплектов.

– Ахматова в Средние века? Ты, пан, совсем с глузду слетел.

– Купил, тебе говорю, уже, тебе говорю. Это будут… это будут, ну, средневековые сны Гумилева-сына.

Тут пан Драгомирский рефлекторно перешел почти на шепот:

– Я лет в двадцать стихи такие сочинил – про Льва:

 
Уже об стенку головой
Не бьют, как Гумилева.
Спасибо партии родной,
Что всем не так х…ево.
 

– Имел большой успех у девушек? – проницательно посмотрел на него Крыль.

* * *

И снова вспомнил Асю с биофака. Когда на занятии говорили о размножении жуков, он спросил Асю: «Когда же мы начнем размножаться?» Ничего он не имел в виду, но за базар пришлось ответить.

Биологички были не сказать чтоб красавицы (ему нравились филологини из творческого кружка), но Ася по-особенному дурнушкой казалась: лоб такой узкий, что один палец соскальзывал, сама очень худая, но в жаркую погоду пошло хорошо. Да еще на даче ее бабушки – среди белых бутонов пионов. Именно с Асей у него случилось то, что случилось в первый раз. Она забеременела, ушла в академ, ничего не требовала с него, а он думал: до чего умна, понимает, как мне дорога свобода. Потом говорили, что родилась девочка.

А теперь в коридоре умирает Инночка – копия той молодой Аси.

Всегда ему хотелось забыть эту историю. И сейчас хочется, но не получается. Вот недавно вспомнилось, как он самодовольно говорил на семинаре:

– Ничто так хорошо не растет, как живучка ползучая.

А она ответила:

– Не стать бы нам никогда ползучками живучими.

* * *

Драгомирский включил телевизор, и оттуда посыпалась грязь звуков и цветных пятен. Но вдруг встрепенуло:

– В США онкобольной ставит в букмекерской конторе один к полусотне, что проживет год, хотя врачи говорили: полгода. Игра поддерживает его волю к жизни. Увеличивая ставки, он прожил уже два года. И представьте, он на днях снова пришел к букмекерам с предложением поставить один к ста, что проживет еще шесть месяцев.

Крыль отвернулся от экрана. И телевизор умолк, не зная, что дальше сказать.

* * *

Теперь опять взглянем на местность.

Это наша пермская коммуналка. На двери написано: «Не беспокойте до 17.00! Умоляем! А не то…»

Володя Крыль позвонил пять дней тому назад:

– Вы помните Асю?

Мы помнили Асю. Недавно встретили ее со взрослой дочерью в сбербанке: брала она кредит на образование внука, жаловалась на грабительский процент.

– Попросите Асю позвонить мне. Я должен с ней поговорить. – И дальше добавил комментаторским голосом: – Лежу в палате. Лицом к стене. Таковы правила игры.

Асю мы нашли. А она говорит:

– Один-то раз я ему позвоню по мобильнику, а вообще-то у меня денег нет.

Только перевели немного дух – звонок от Милицы:

– Володя вам говорил, что у него непроходимость – после третьей операции? Стула нет.

* * *

С того дня Милица каждый день звонит нам:

– Молитесь за Володю. Непроходимость продолжается… Стула нет четыре дня… пять… шесть дней. Дед Володи примерно в этом же возрасте ушел.

Мы робко говорили:

– Вот адрес монастыря Святого Александра Свирского. Пошли туда сто рублей и закажи молебен.

Из последних сил спокойным голосом она спросила:

– Это поможет?

Мы ответили арифметически:

– Два молебна больше, чем один. Мы тоже пошлем.

* * *

И тут окружили нас воспоминания: ходили в один творческий кружок.

– И он тебе нравился – ты ему свитер связала!

– Слава, просто я всем вязала свитера.

– Птичка моя, в этом и была твоя хитрость. И еще – в том, чтобы всех мужиков гениями называть!

– Непризнанными гениями!

– А у нас темечко слабое, много ли нам надо. Вот ты мне свитер связала, а у меня-то все в голове помутилось. Особенно запомнилась примерка: там поправишь, тут коснешься… Ты думаешь, мужик железный, да?! Да еще лепечешь: «Цвет эпохи, цвет эпохи…»

Когда наш руководитель творческого кружка, бывший фронтовик, спросил, готовы ли мы писать стихи даже в окопах, Володя стал в перерыве у нас спрашивать: «Готовы ли вы писать стихи, идя в атаку? А бросаясь под танк? Хотя бы одностишье, а?»

* * *

Уехав в столицу, он какое-то время нам много помогал. Когда пошла его первая пьеса – купил мне путевку в Железноводск. Потом пару раз давал то на пальто, то на виолончель детям. А потом забыл про нас под видом бодрой жизни в Москве – очень бодрой, очень в Москве…

Мы старались не вспоминать, как год тому назад поссорились. Крыль был в гостях – проездом в Чад. А мы перед этим видели по ТВ его пьесу в исполнении театра из города Н. Актеры зажаты, голоса сдавленные. Станиславский учил-учил их расковываться, а только умер – они опять за свое. Но мы ни слова не сказали, что исполнение не показалось. Но Крыль вдруг ни с того ни с сего стал нас поучать:

– Арамис говорил: «Надо опираться не на достоинства, а на недостатки – послать того слугу, который больше любит деньги!» Вы должны посылать рукописи в те издательства, которые больше платят.

– А то издательство, которое больше платит, оно не очень любит деньги. И наоборот.

Но сейчас, когда Крылю так плохо, не нужно думать об этом разговоре, а нужно молиться, помнить все, что спасало нас…

Мы три ночи плохо спали, беспрерывно зажигали свечу и молились. Заказали молебен, затем дочь тоже заказала молебен о здравии. Говорила: хотела просить о другом, но рука сама написала имя: Владимир.

И вдруг – через три дня – в трубке зарыдал Крыль:

– Вы не будете смеяться? У меня сейчас был стул.

И мы зарыдали, засморкались – у двух телефонных аппаратов.

– Вся больница приходила смотреть на это чудо. Ведь никто уже не верил… Хирургическая команда, как на букет цветов, смотрела на мое судно! Вы не смеетесь?

Мы засморкались сильнее.

* * *

Потом мы оказались в Москве по издательским делам, позвонили Крылю, не надеясь его застать – думали, что в бронежилете скрывается от трех продюсеров где-то на даче.

Но оказалось, что дело уладилось: пан Драгомирский ставит фильм про Ахматову и Моди, а Веслу и Смур Смурычу Володя пишет новые сценарии.

Нас пригласили на ужин с ночевой, и Милица рассказала, как работала у Альбины, где ей подчинялся младший садовник Равиль. Он был маленький кактусовидный мужчина, почти без шеи. И вдруг он запил, ничего не делает день-другой, а на третий объясняется Милице в любви. Оказывается, никто с ним в жизни не разговаривал ласково. Он думал, что она его полюбила… А это был просто учительский голос, просто вежливость. Но Равиль не встречал этого раньше.

У Милицы муж больной, сын-инфантил, она худеет, боится, что у нее самое плохое. Так у Равиля у самого семья – полно детей, да он и неухоженный, замызганный. Милица все время говорила с ним про почки, почву, семядоли, влажность воздуха, ранние восходы. Откуда выросла эта его любовь, такая сильная, что у Равиля все части лица поехали и встали на новые места?

– Не откуда, а для чего! – говорил Крыль. – Для меня, для нового сценария, вы еще не поняли, что ли?

Бог его любит, и идеи сценариев сыплются с севера, юга, запада и востока.

Нас положили спать в гостиной. Вдруг вошел Володя и поманил нас тихо в кабинет, где вытряхнул из корзины целый ворох мягких игрушек. Там были Кенга, Тигра, Сова из «Винни-Пуха», добродушно-свирепая горилла, разные рыбы, мишки в дурацких колпаках, птицы в викторианских бантиках и добрый пес-швабра.

– Я у сына забрал это. И сначала делал вид, что ищу героя для детского сценария. Но потом честно признался себе, что по-детски любуюсь, перебирая и играя.

– А мы до сих пор жалеем, что ты уехал из Перми.

– Как вы жалеете – сколько раз в день?

– Ну, с утра молимся, работаем, обед, стирка, чтение, новости…

– А потом жалеете обо мне!