Текст книги "Тургенев, сын Ахматовой (сборник)"

Игорюнчик

В имперском июле он познакомился с балериной.

Тут, конечно, начинают вокруг виться обертоны Серебряного века. Прочь, прочь! Все было не так. Даже наоборот.

Театр оперы и балета располагается позади Ленина, который и сейчас своей чугунной кепкой продолжает темные пассы над городом. Игорь стоял в сквере перед оперным театром, располагая перед собой букет и так и сяк, чтобы увеличить его боеспособность. И вдруг видит: Анюта уже приближается к служебному входу. Бросился, поскользнулся, сломал ногу. На крик она обернулась.

Златокудрый Амур тут стал показывать свою аэродинамику над ней. Потом в палате она ему:

– Игорюнчик!

А он ей:

– Анютик!

Так все завибрировало, что больные, которые только что с наслаждением от выздоровления матерились и курили, поспешно захромали к выходу.

* * *

– Пятка затекла невыносимо, – сказал он счастливым голосом. – Вон подушечка в мелкий василечек, мама мне принесла.

Осветив его смарагдовыми глазами (опять! чур тебя, Серебряный век!), Анюта ловко управилась с его бледной, желтой пяткой. Тут ей захотелось стать этим самым кальцием, который откладывался в сложно сломанной кости и – скорей, скорей! – срастить ее, косточку.

Ему с больничной кровати она казалась такой маленькой! И эти бархатные круги вокруг очей – как у северного оленя! Но на сцене она была сразу в нескольких местах, прямо электрон! И батманом перенеслась к нему в середину сердца.

* * *

На костылях он примчался в общежитие театра – через месяц. На входе прыщавый красавец пытал вахтершу, можно ли увидеть ту балерину, другую… Она отбивалась от озабоченного балетомана: на гастролях, на гастролях.

– Что же делать? – вырвалось растерянно у него.

– Е-ите хор, – увесисто прозвучало из ее многоопытных уст.

Игорюнчик вошел в комнату, грохоча – Анютик сидит, красится в позе лотоса. Взвилась, заметалась, чайка моя. Чай заварила, за «Птичье молоко» благодарила, про «Лебединое» говорила:

– Руки устают больше ног. В антракте массажист подбежал: «Какая нога?» – «Руки! Руки!»

– Так вчера же еще магнитная буря была. От Солнца оторвался кусок плазмы. И все магнитное поле Земли вот такое, вот такое стало!

И он – сминая футболку на своей груди – с жаром показал, как сейчас скомкано бедное поле Земли.

* * *

Они гуляют в сквере, зима. Сели.

– Давай поженимся.

– Ты мне делаешь предложение?

– Да.

Анюта сорвала сухую былинку, торчащую из-под снега, подала ему:

– Дари.

Он встает на колени, торжественно протягивает травинку-былинку.

Свадьба – через три месяца.

А в путешествие отправились в августе, на пароходе. В Астрахани купили лунный арбуз и в каюте немедленно насладились его желтой дынной сутью. Все равно домой везти нельзя: лунный арбуз мимолетен, как нейтрино.

* * *

Когда он защитил докторскую, жена уже преподавала в хоряге. Любили ее ученики за пылкость. Если класс начинался неудачно, она кричала: «О, где мой пистолет „Макаров“! Я должна застрелиться!» Или: «После вашего краба ногами я выбрасываюсь в окно!» Обо всем таком Игорюнчик рассказывал кафедралам за совместным чаем, улыбаясь в дворянские усы.

Впрочем, только для Анютика он оставался Игорюнчик. Для всех – Игорь Николаевич Васильев-Дрозд, доктор наук, профессор, заведующий кафедрой.

* * *

А в постимперском августе, вдруг, к нему в аспирантки поступила Маргошик, затянутая в серый шелк, вся такая блоковская – «Соловьиный сад».

Она была и в разводе, и с ребенком, но голос как шампанское – золотистый, играющий.

Игорюнчик прожил с Анютой почти тридцать лет и только сейчас увидел, как плохо она ведет дом! Замелькали иные рассказы за кафедральным чаем:

– Бросила утюг где попало… собака с ним играла – запуталась в проводе, в общем, ползет собачий Лаокоон, визжит от ужаса, за ней утюг тащится! Зрелище не для слабонервных.

А сережки под Миро – слишком экстравагантные!

К тому же жена очень любит маму, а мама, то есть теща, гладит стиральную машину, как корову, приговаривает: «Матушка ты наша, труженица, не подведи!» Ну куда это годится.

Однажды он шел вечером мимо ОБНОНа, и его остановил сотрудник с просьбой: будьте понятым. Нужно подписать бумагу: в кабинете сидит задержанный, а при нем сумма денег такая-то.

– А еще заверьте ксерокс с изображением этих купюр… была контрольная закупка наркотиков…

Жизнь подбросила ему хороший ход, и он все чаще дома рассказывал, как опять был понятым. Однажды он зашел тихонько в полночь, думал – спят все, а жена на кухне говорит подруге по телефону:

– Правый глаз, как у боевого кочета стал. Он его приоткрывает завораживающе, ты знаешь на кого. Ты меня поняла.

Сразу стало легко: больше не надо притворяться.

* * *

Читатель, если ты еще с нами, то, конечно, видишь это отчетливо: мы сидим с Анютиком в одном купе. Она едет в столицу к дочери – после развода развеяться, а мы – в Ростов к родным.

Анютик та же: смарагдовые глаза, алебастровое вырезное лицо и бархатные круги вокруг глаз. (Серебряный век, опять ты?! Понятно, вылез из своего темного угла. Прочь обратно, знай свое место!)

Четвертое место в купе пустовало, поэтому все проговаривалось вполне откровенно. Аня, с тайной печалью:

– Когда нашей дочери Валечке был годик, двухлетний мальчик дал ей конфету. В песочнице. То есть он сначала дал фантик, но она сразу его отвергла. Тогда он залез в заветный карман на колене и вытащил конфету. Вот такой песочный роман случился, и Игорь сказал: «Да он ее вдвое старше! Как ему не стыдно, старому хрычу!» А теперь она ровно вдвое моложе его…

– Вас оставить одну – это ж кем нужно быть?

– Слушайте, ребята! Я поняла многое, сама тоже не без вины. Эти толпы друзей и учеников в доме! Муж приезжает из командировки, с конференции, хочет тишины, а у нас до двух ночи тридцать человек сидят на полу, водку пьют, слушают Зиновия Гердта, он читает стихи после концерта. Потом началось: галстуки рвали друг на друге, споря о теории искусства как табу…

– Такая широкая теория, что совсем ничего не значит. А вот гостелюбие – тоже чрезвычайно широко, но это любовь, за любовь же много прощается.

* * *

Игорь гулял с Маргошиком по парку, опять была зима, у нее раскраснелось от мороза лицо, он взял ее щеки в пригоршни и приговаривал: «Красавица». Она улыбалась в ответ постсоветской улыбкой. Он вспомнил улыбку жены, когда она была юна. Советские улыбки какие-то робкие, а постсоветские – упругие, на грани человечности.

Потом он взял Маргошика за руку, плотную и гладкую, как блюдце:

– Единственная! – И он чувствовал, что она взаправду единственная, а вот с женой была осечка: все преподает, пишет рецензии, слишком любит свою маму, друзей, распыляется, в общем. Цветы в вазах засохнут, пустят запах мышиных подмышек, она не удосужится их выбросить, какой пример для дочери…

– И у меня будет фамилия Васильева-Дрозд? – Маргошик перевела разговор в дворянское русло.

* * *

А со студентами Маргошик совсем иначе себя вела, не так, как бывшая жена его. Если задумается студент на зачете, она говорит:

– Сейчас, как лебедушка, соберусь и красивой походкой уйду.

И один раз даже ушла, покачивая достойными бедрами. Правда, вернулась через пять минут.

Через год Игорь случайно встретился, на подходе к пляжу, со своей прошлой женой и ее новым мужем Петром Веди (именно под таким псевдонимом публиковал свои статьи этот журналист). На черной майке Петра было начертано будто бы дрожащей рукой: «Хорошо вчера посидели».

Игорь Николаевич окинул его взглядом: у Петра телосложение скальпеля, да и статьи такие же – режет беспощадно. Ох, и залетит когда-нибудь!

– Игорь? – рассеянно улыбнулась бывшая жена.

Он в ответ:

– Прекрасный день, не правда ли? Представьте себе, я тот, кому вы обязаны своим счастьем.

Последние слова проговорил, глядя в глаза Петру Веди.

– У меня через час прессуха, – ответил тот. – Надо Ане успеть искупаться.

Первая жена Петра утонула несколько лет тому назад, и он пытался много раз и Аню отговорить от воды, но не такова Аня.

– А где же твоя, Игорь, половина? – спросила Аня.

– В Словении, на семинаре по псевдочастицам.

– Понятно. – Аня щелкнула по рисунку на его футболке, где совокуплялись ежики, а под ними был огромный знак вопроса.

* * *

Судя по ежикам, он сейчас в поисках очередной единственной, подумала она.

Но ошиблась.

Игорюнчик написал кандидатскую для Маргошика и сразу приступил к работе над докторской – для нее же. Представлял, что, когда умрет, она долго будет горевать, в широком черном шелке.

Мечты – это духовное вино жизни. Но не всегда оно пьется долго, можно и поперхнуться.

После защиты докторской Маргошик, но нет, Маргарита Павловна, выбросила его карту мира (по ней шли флажки – они указывали, где он рыбачил).

Игорь понял, что он превращается в отработанный продукт.

И что же, пятнадцать лет блаженства – все это время в дураках ходил? Не может жизнь быть устроена так тупо!

А вдруг может? Неужели эта жена оказалась псевдочастицей?

Маргошик сказала таким же, как прежде, пьянящим голосом, но содержание было чудовищное:

– Я консультировалась с риелтором. Нам с сыном получается двухкомнатная, а тебе – однокомнатная на Пашне.

Пасынок невольно показывал свою порядочность. Ведь отчим только что на восемнадцатилетие подарил ему маленькую «дэу». Поэтому он не издал ни звука, а только крутил во время всего разговора массажер для пальцев и в конце концов сломал.

* * *

Игорюнчик приехал к кузену с двумя бутылками кагора «Аскони»:

– Я ей написал кандидатскую, докторскую, удочерил ее сына… то есть, усыновил дочь… ну, ты понял… а она хочет вышвырнуть меня, как пыль!

– Николаич, спокойнее. – Кузен между бокалами листал свой семейный альбом, показывал юношеские фотографии и иногда произносил: – Вот здесь я какой накачанный, смотри… А здесь, еще раньше, я весь в жилах, как в веревках, на спарринге.

Странно, это успокаивало. Тем более что пока можно жить на даче, Маргошик соглашалась, а потом у него будет однокомнатная.

* * *

Хотя двоюродный брат знал всю его жизнь наизусть, Игорюнчик концентрированно-кагорно опять нанизывал перед ним факты, которые говорили, что для чего-то значительного все время спасала его судьба.

– Мне было десять месяцев, когда я подполз к грибам, принесенным мамой.

– Тетей Машей. Да… Она была известная грибница. Помнишь, как нашла гриб-дождевик, похожий на череп?

– Это незадолго до ее ухода… Я вот о чем… Я еще не ходил, так шустро подполз, поел сырых грибов. Потом год лежал в больнице, врачи сказали: безнадежен. Мама повезла к бабке, и та кагором вылечила меня.

– Ну давай еще полечимся.

Погоняв во рту душистую ауру, Игорюнчик продолжал:

– А когда прыгал с парашютом в кружке, захлестнуло купол. Скорость бешеная, но упал в болото. Очнулся среди желтых кувшинок. Болото было полуметровой глубины, так что не разбился, но и не захлебнулся!

Тут он повысил голос – как бы для Маргошика. То есть не надейтесь, не захлебнусь я в болоте жизни.

– Игорь! Ты пропустил, как мы ходили за ягодами.

– Как сейчас: на той стороне озера медведь ест рыбу.

– Я сказал: какой-то дурной мужик летом в шубе. И стали смеяться над ним, дразнить, прыгали, орали…

– К-кинул я пару коряг в его сторону, – простонал Игорюнчик.

– А мишка поплыл через озеро к нам. Он ревет, мы ревем, летим в деревню, а он ломится, лес трещит сзади нас! Добежали мы – забились на полати, дрожали-дрожали…

Тут Игорюнчик вскинулся:

– И неужели какие-то силы меня спасали, чтобы я остался один на излете жизни?

– На крайняк вот что. Попробуй к первой жене, которая от Бога, – с хмельной простотой сказал двоюродный. – Тем более что журналюгу своего она потеряла: он был рисковый, боролся с одной управляющей компанией, и – второй инфаркт.

Кузен пошуршал перед Игорем газетой с портретом в черной рамке – там указывалось, что похороны завтра, из Домжура.

* * *

Утром Игорь, расчесывая волосы ситечком, продолжил не отпускающую его тему:

– У Марго Палны знакомая вышла в Голландии за миллионера. Каждый четвертый там миллионер…

– Спокойно, братец, – остановил его кузен. – Ты расчесываешься ситечком.

Игорь отхлебнул скуловоротного чая, навел глаза на резкость и увидел четко: да, это ситечко. Отхлебнул еще пару глотков чая и на один градус посветлел:

– Ну, ей-то голландский миллионер не достался пока. Просто крутится возле нее аккуратно расхристанный юнец. Каждая прядка его волос стоит отдельным дыбом…

– …как бы намекая на что?

– На беспредельные потенции.

* * *

Стакан крепкого чая запустил разветвленную программу мечтаний. Этого расхристанного красавца Марго будет толкать в аспиранты, напишет ему докторскую, тут-то он ее и бросит! Э, докторскую она не потянет – ведь его, Игоря Николаевича Васильева-Дрозда, там не будет. Значит, ее бросят еще раньше.

А похороны-то сегодня! Зашел в «По одежке встречаем», купил черную водолазку. Когда переодевался в кабинке, на него из зеркала опять глядел боевой кочет, один глаз которого отливал завораживающим блеском. Конечно, первая жена как балерина замумифицировалась в своей прелести на много лет. Но и мы можем дать бои на всех фронтах!

На панихиде понял: никакой боевой взгляд не поможет никогда, лучше не начинать.

И тут тронула его сзади легкая рука:

– Папа!

– Валечка!

Вот дочка-то его поймет. У нее тоже есть опыт развода. Оставила своего мужа для настоящей любви в Москве. И вдруг сверкнуло: только бы не уехала в какой-нибудь гребаный Нью-Йорк-Париж за еще более настоящим чувством. Не догонишь ее, не увидишь ее лица, в котором сейчас еще сильнее проступили теплые глаза его, Игоревого, папы и твердый подбородок мамы…

Он пробормотал размягченно:

– На сколько дней приехала? Может, на часок навестишь меня? Я теперь свободен, живу на даче в Курье. У меня, представь, мед сочится из стены прямо в комнату.

– У тебя вечно что-то сверхъестестественное.

– Так лето было, сама видишь: сорок в тени. Дом начал осыпаться, и какой-то рой поселился в щели снаружи. А мед я собираю внутри – по стенке возле компьютера течет.

Валечка слушала, как в детстве: замирала, отмирала.

– Срочно пасечника позови, он заберет пчел. А то смотри, изжалят…

Он хотел ответить ей: мол, жизнь вообще такова, где мед, там и жалят. Но вдруг наперерез этой банальности бросилось воспоминание о другом лете, тридцать лет назад, когда Валечка была наполовину ниже и не с этими протуберанцами волос разноцветными, а с платиновой косой.

Они идут с электрички по просеке высоковольтки, были у зубного. Анютик уже ждет их там, на снятой даче. Дочь предлагает: давай покричим! И они начали:

– Солнце! Привет! Как поживаешь?!

– Елки, вы друзья! Ура! Да здравствует лето!

Эхо удаляется среди деревьев.

Тургенев, сын Ахматовой

«10 мая 1996.

Начинаю вести дневник. Меня зовут Таисия, я заканчиваю восьмой класс».

Тут она вспомнила, что не подписала тетрадь, взяла фломастеры и вывела зеленым:

«ЛИЧНЫЙ ДНЕВНИК

ЛИЧНОСТИ ТАИСИИ»

Но буква «Д» показалась ей кривой, и она обвела ее красным. «Д» побурела, как сердитый осьминог. Таисия сделала вокруг нее оборочку желтого цвета.

– Японские макароны! – закричала Таисия. – Все слилось.

Кот Зевс прищурил глаза на всякий случай: вдруг он в чем-то виноват?

«Хочу написать о главном. Звонят в дверь…»

Это приехал из Чечни Димон, поклонник и одноклассник сестры Александры (всего у Таисии три сестры и один брат).

– А-а-лександра-а дома? – спросил Димон.

Таисия уже знала, что он контужен на войне, но не знала, что он заикается. Она наспех объяснила: Александра скоро придет из института. Димона усадила в кресло, а сама – снова к дневнику.

Димон сел и сразу начал падать в сон. Чтобы не заснуть, он спросил:

– Стихи пишешь?

– Да так… – универсально ответила Таисия.

– А я в первом классе написал одно стихотворение. – Димон уже успокоился и не заикался, хотя немного пропевал слова, плавно так.

– Прочтите, если помните, – с надеждой на его забывчивость попросила Таисия.

Димон звонко подал текст – у него даже голос изменился:

– Ручей. – Он выпрямился в кресле. —

 
Средь оврагов и скал,
Среди гор и камней
Одиноко бежал
Разговорчивый ручей.
Встречались на дороге реки,
Встречались и моря.
И ручей думал про это:
Родина моя.
 

– Не хуже Пригова, – дипломатично похвалила начитанная Таисия.

– После контузии я вспомнил, что учусь в первом классе, и долго это у меня было…

Если бы Димон в первом классе знал, что через десять лет «среди гор и камней», на нелепой войне с чеченцами, горцами, он будет контужен, то ручей бы у него бежал не по пересеченной местности, а свернул бы вовремя в сторону и умчался бы без оглядки от этой Родины (через реки и моря).

Он понял, что вежливость заявлена, и тотчас сладко заснул, сопя равномерно, как по команде (вдох – выдох).

«Хотела написать о главном, но пришел Димон, и я напишу о нем, а потом уже о главном. У меня есть старшая сестра Александра. Ей двадцать лет. Она учится в педагогическом. Когда я хочу ее разозлить, то кричу:

– Александра Македонская, Александра Македонская!

Юто ее бесит. Ей хочется быть маленькой и тощей, как я. Она говорит, что мне повезло, а за нею бегают только маленькие и коренастые шкафчики, как Димон».

– Сержант, ноги! Ноги, сержант! – закричал Димон, совершенно не заикаясь.

И проснулся от собственного крика. Рассказал, что в Грозном у его сержанта оторвало ноги и он помогал грузить… Димон уже в госпитале начал кричать каждую ночь: «Сержант, ноги!» Врач обрадовался: память быстро восстанавливается, значит!

Таисия с щемлением сердца слушала его. Она уже знала, что у сестры есть новые поклонники. Плохо, что Александра не ведет дневник, думала Таисия, я бы подглядела, кто самый добрый. Я бы ей сказала: «Выбери самого доброго!» А без дневника ничего нельзя сделать.

– Если б вы, Дима, вели дневник, то врач бы дал его вам почитать и можно было очень быстро все вспомнить!

– Если еще после контузии буквы вспомнишь, то прочитаешь, конечно, – с поддельной серьезностью, как говорят с детьми, сказал Димон.

Таисия, как всегда от сильных чувств, захотела есть. Она взяла из холодильника фарш и стала его жарить. Димон сказал, что печень у него не выносит запаха – в Чечне он дважды переболел желтухой. Там, среди общего воровства, бурно охватившего демократическую российскую армию, приходилось питаться чем попало: с доброй примесью вирусов гепатита. Как гепатита А, так и Б. На самом деле на месте сковородки раскаленной он каждый раз видел докрасна раскаленный остов бронетранспортера, а в нем шипящие тела ребят.

А когда Таисия закрыла сковородку крышкой, то сходство вообще стало непереносимым.

Пока Таисия жарила мясо, кот Зевс, он же Зява, вспрыгнул на стол, где лежал дневник, и сильно помял его. Он стал с огромной силой чесать себе лапой за ушами, где у него горели раны от схваток с крысами. И листы в тетради пошли морщинами. Таисия села и хотела зареветь, но ведь он не со зла… Дневник был похож на помятое и умудренное тяжелой жизнью существо.

«Ну что, старик? Попало тебе от Зевса?! Ничего, держись! Я еще вырасту и вылечу многих, в том числе Димона. Надеюсь, что к тому времени война в Чечне закончится. Мама говорит, что перед выборами Президента власти прекратят бойню. Это хорошо, что власти зависят от выбора народа, а то папе уже давно не дают зарплату в школе. А перед выборами немного дадут, может.

Кстати, о деньгах. На днях у нас с Машей стало на одну подружку меньше! Вероника сказала, что бабушка Генриетта запретила ей дружить с нами, потому что мы ходим во всем старом!!! Мама ее ездит в Турцию за вещами. Они разбогатели. И отдали Веронику в особую школу с двумя языками: немецким и английским. Ослушаться Вероника не может. Доказательством тому будет история, которую я изложу на этих страницах.

Два месяца назад Вероника болтала с Алешей Загроженко. А ее Мартик в это время шнырял по двору. Он искал друзей и подружек. Я несла кулек с мусором. Мартик думал, что в этом кульке есть что-то интересное. На мильтонской машине приехал папа Вероники – капитан. Он скомандовал: „Сейчас же домой!“ А Вероника побежала за Мартиком и еще остановилась со мной поговорить: похвастаться, что ей сказал Загроженко. Он спросил, сколько стоит ее куртка, такая красивая, кожаная, турецкая. Вероника думала, что если для Загроженко куртка интересна, то и сама она тоже… И тут папа-капитан налетел на дочь, как будто задерживал преступника. И стал тащить и пинать. Мартик еще раньше убежал, а вопли Вероники доносились из подъезда: „Папочка, не буду больше, папочка, не надо, папочка, не пинай!“ И пока они не вошли в квартиру на четвертом этаже, все было слышно, вот как она кричала сильно!.. А через месяц мама Изольда стала жаловаться на скамейке бабушкам, что Вероника руки из волос не достает, все чешется, но это не вши. И полную голову, как панцирь, коросты начесала. Пошли они к врачу, когда уже расчесы перешли на щеку. Врач сказал: „Псориаз“ – и спросил: были за последний месяц нагрузки на психику, на нервы? А Вероника так удивилась: не было! Я все это слушаю и говорю: „У тебя же был стресс! Как ты могла забыть? Папа-то тебя избил месяц назад“.

А Вероника посмотрела на меня с таким удивлением: и ведь не притворяется – забыла. А вечером я сказала Александре и Маше, что Вероника с ума сходит, Александра говорит: это нормальная реакция, называется вытеснение».

Димон в это время подходил к магазину «Детский мир». Он понимал, что жизнь не бывает снисходительной. Он решил: надо тянуться до уровня среднего нормального человека на гражданке. Если купить подарок Александре, то он будет как все. Торопливо прошел по первому этажу мимо заводных машинок. Он на войне нагляделся на них, и до сих пор во сне танки, бронетранспортеры, самолеты и вертолеты наваливаются со всех сторон. На втором этаже магазина ему сразу стало хорошо среди уютных толп мягких игрушечных животных. Коровы из Голландии понравились ему, очень симпатичные: добрые глаза, улыбка даже есть, и не плотоядная. Но как бы эта корова не прошла намеком между ним и Александрой, которая тоже красивая и большая. Да и, конечно, корова ведь не умнее той травы, которую она ест!

Вот заяц – всем хорош зверек, шустрый, хитрый, его не подстрелишь сразу. Не очень храбрый, но теперь уже Димон знал, что храбрость – не первое качество, которое нужно на такой войне, из которой он выбрался… Но плохо, что они, эти зайцы, все косые.

Медведица белая с сыном. Медведеныш еще в клетчатом нагрудничке. Чтобы кашей не измазался. Вот они похожи на людей. И в то же время… обычно медведи мяса не едят, сильные, смышленые, не очень-то и злые, только когда доведешь! Во-вторых, медведица из золотистого материала, а у Александры точно такие волосы. Димон даже себе порадовался: вот ведь с каким смыслом подарок-то…

«11 мая 1996.

Александра сказала, что чувствует себя с Димоном, как бабушка с внучком.

„Подарил мне медведицу, показывая, что я должна нянчиться! С ним…“

Моя сестра Маша ходит в психологический центр „Подросток“…»

Таисия посмотрела на Машу. Сестра сидела с перекошенным лицом и читала книгу «Путь к красоте». Видимо, стиль повествования был очень плавным, и она его с помощью лицевой работы пыталась сделать трудным, чтобы победить и усвоить. Только трудное она могла усвоить. Мысленно Маша преодолевала все препятствия и барьеры из масок и массажей, стоящие на пути к Красоте. Вид Маши был как вихрь. Он зашел через глаза Таисии и все внутри вымел, сделал ее пустой от мыслей, так что хотелось лечь и поспать, чтобы мысли помаленьку опять выработались.

– Маш, вы о комплексах проходите в подростковом центре? – спросила Таисия. – С каждой войны с комплексами приходят.

Мама Таисии переносила на тарелку лицо Ахматовой: так водила кисточкой по дну тарелки, будто прибывает скорый поезд.

Продолжая накладывать ветвистые струи волос, мама сказала:

– С любой войны люди приходят изуродованными – и телом, и душой. Но сейчас… можно Димону намекнуть, чтобы сходил к психологу.

– Димону вообще ничего не светит. Александра познакомилась с милиционером… – Маша осеклась: «Вот я какая, опять чуть не проболталась, обещала ведь Александре молчать».

Но мама яростно вкручивалась кисточкой в тарелку. Просто как-то странно, в этот момент образ милиционера совместился с Ахматовой, она только начала удивляться, а он уже пролетел мимо.

«Ну, о главном писать пока не буду – кругом много народу. И Маша торопит на треньку. До вечера, старик!»

Таисия любила мечтать и рассуждать. А Маша всегда хотела побеждать только в борьбе. Напрасно Таисия старалась походить на Машу в жизни!..

Может, хоть в дневнике это выйдет? Нужно лишь побольше ставить восклицательных знаков.

«11 мая, вечер.

Так устала на треньке, что не могу ничего написать о главном! Завтра напишу!!! Точно!!! А сейчас про то, как мы с Машей встретили Веронику, ее маму Изольду и бабушку Генриетту!

Кстати, у нас тоже есть бабушка и дедушка. Они живут в другом городе на улице Свердлова возле дворца имени Чкалова! А мы живем на ул. Чкалова возле дв. Свердлова. Никто не заметил этого совпадения!

Я Машу толкнула в бок: здороваться или нет с Вероникой, Изольдой и Генриеттой? И Маша сказала: „Надо“. И мы первые поздоровались, а Вероника, Изольда и Генриетта не ответили. Они прошли с таким видом, будто мы хотим отобрать все, что они из Турции привезли».

Тут Таисия вспомнила, что надо становиться умнее – как мама с папой.

И дописала:

«Это называется путанье цели и средств. Деньги – средство. И Турция – тоже. Но мама Вероники и ее бабушка перепутали все местами!!! Прямо зла не хватает, как всегда повторяет Маша. Но зла и не должно хватать, его пусть всегда будет мало!»

«12 мая 1996.

Я хотела написать о главном, но теперь это уже не главное. Алеша Загроженко мне нравится, это само собой. А теперь главное – про жилетку».

Таисия стала записывать, какой умный Загроженко! В перемену он гонялся за девчонками с мелом: за Таисией, Ириной и Наташей. И чтобы никто не догадался, он Наташке черканул по рукаву один раз, Ирине попал вообще в волосы, а у Таисии всю жилетку сзади замелил. Мама, конечно, была недовольна, потому что ничего не понимает. «Сейчас же сними и замочи жилетку!» Как же ее снять, если жилетка доказывает ВСЕ! Так ясно это… А мама крик подняла: «Я кому сказала! Сними сейчас же – в грязи утонем». «Нас какая-то сила неодолимая влечет в грязь», – услужливо добавил папа, машинально перелистывая французский словарь.

Как же так – снять, думала Таисия, без жилетки как чувствовать, что он справа налево и сверху вниз тщательно все закрасил?..

Таисия решила по-горбачевски: должен быть консенсус. «Снять, но замочу потом, а сейчас тарелку распишу. Это и есть мой консенсус».

Хоть жилетка и лежала в углу, Таисия все равно ее чувствовала. И не нужно специально было о ней думать, она сама думалась…

Таисия взяла тарелку и стала писать портрет Пушкина. Недавно родители помогали ей написать сочинение по Пушкину. Почему родители ничего не понимают в жилетке, хотя все понимают в Пушкине?

В это время в жизнь вклинился брат Петр. Таисию прямо в пот бросило, когда он захохотал над своими шутками. Этим он походил на молодого Пушкина. Но тем, что опустошил холодильник, наоборот, не походил на Пушкина. Вместе с Петром сидел и хохотал его друг Виталя, громко рассказывая, как отлично идут дела:

– С директором мы уже вступили в завершающую стадию борьбы. Он фирму чуть не погубил. По всем признакам он в отчаянии. Не платит нам зарплату – его ответный удар.

Петр должен ехать в командировку в Екатеринбург – к генеральному директору. Чтобы окончательно свалить местного директора, Пете нужно сто тысяч на дорогу. Если семья сейчас ему их выделит, то в случае победы он их, конечно, вернет.

При словах «сто тысяч» мама уронила тарелку. Тарелка не разбилась. Но это ей подсказало, что можно сделать рисованные красивые трещины. Мама резко подобрела и дала сыну щедрой рукой две банки тушенки.

– А сто тысяч, сынок, ты у друзей займи!

И тут Виталя перестал обаятельно смеяться: ведь ближайший друг, у которого Петр будет занимать, – это же он, Виталя!

– А как идет дело с разменом квартиры? – как бы случайно спросила мама.

А папа посмотрел на нее говорящим взглядом: охота тебе слушать много вранья?

– Мы с бывшей женой сами разбираемся, все идет процессуально, времени абсолютно нет… отчет, вокзал, билет… дискеты… – И брат схлынул, шумя и пенясь.

«13 мая 1996.

Сегодня увидела во дворе, что Алеша Загроженко играет с Мартиком Вероники, но потом пригляделась: это Мартик пристает и прыгает, а Алеша неохотно ему отвечает.

– А Тургенев, сын Ахматовой, – спросила я, – сколько языков выучил в лагере?

Папа подчеркнуто умно нахмурился, как делает, когда он хочет что-то отмочить:

– Ну, наверно, не меньше, чем Гёте, сын Евтушенко…

Мама мчалась кисточкой по тарелке, выписывая Цветаеву, покрытую трещинами. Она воздела к потолку руки с тарелкой и кисточкой:

– И это моя дочь!

Я просто спутала похожие фамилии, на самом деле я знаю, что у Ахматовой сын – Лев Гумилев. Папа тут же меня извинил и даже сделал умнее, чем я сама о себе думаю:

– Устами младенца глаголет истина. Тургеневский Базаров материалист, режет лягушек, рефлексы там изучает… И Лев Гумилев в Бога не верит.

Папа говорит всегда умно, потом вдруг резко – еще умнее, у меня аж дух захватывает. Все становится понятно. Но потом папа поднимается еще выше – на одну ступень. И я перестаю понимать. Вообще! Словно слышу не слова, а ультразвук! И мне хочется вырасти, чтобы подняться еще на один этаж ума. Чтоб все понимать. Вот вдруг папа сказал, что к материи нужно относиться, как к козлу. Почему? Я ничего не поняла».

«13 мая, вечер.

Оказывается, папа имел в виду, что к материи нужно относиться, как ко злу, а я думала – как к козлу!

– Ну ты точно: Тургенев, сын Ахматовой! – смеется надо мной Маша.

А мне не до смеха. Сегодня на треньке не было Алеши, а Наташа сказала: он будто бы не поедет с нами летом на сплав, а будет мыть машины на автозаправочной станции. Чтобы заработать на кодирование своей мамы от водки, от вина. И будто бы хочет купить сестре Лизе куртку у мамы Вероники – Изольды. Кстати, когда наша мама узнала, что Вероника не стала с нами дружить из-за того, что мы ходим во всем старом, сразу сказала:

– Господь этим спас вас от большей беды! Да-да. Может, потом бы Вероника отбила жениха вашего – с ее-то знанием языков, одеждой…

А папа добавил, что одежда – напоминание о грехопадении, не больше.

В раю Адам и Ева ходили без одежды».

– Поэтому к материи нужно относиться, как ко злу? – спросила Таисия.

– Материю Бог создал, и в ней две стороны. Человек сам выбирает… Или он ценит одежду за то, что она от холода спасает, от микробов… Или хвастается, что богато одет.

У папы это была любимая мысль: все зависит от личного выбора человека, в тайне выбора все ответы на все вопросы. Таисия не хотела об этом даже думать, потому что вдруг завтра Алеша выберет другую девочку, и что тогда ей, Таисии, делать? Тайна выбора – это у-у-у тема, которая не по силам маленькой Таисии.