Текст книги "Эра беззакония"

«Вологодские»

5 ноября, суббота

О генерале Бершадском Калмычков слышал еще год назад. В одно время с наездом на Макарыча. Рассказывали, что генералом Бершадский стал внезапно. К милиции отношения не имел. Возник ниоткуда в последние месяцы власти предыдущего министра.

Организацией работы по УР не занимался. Имел другую задачу: вымести старые кадры и заменить их своими людьми. Какими своими, Калмычков не знал.

Судя по компетенции Перельмана, ждать успехов от «орлов» Бершадского бесполезно. Так думал Калмычков, поспешая следующим утром к месту своей новой, а точнее, временной, службы.

И сильно ошибся. В восемь утра, в указанном генералом кабинете, он нашел этих самых «орлов». Майор и полковник. В расстегнутых форменных рубашках, всклоченые и помятые. С шальными глазами мало спавших людей. Эти налитые усталостью глаза, кофейные чашки и торчащее из мусорной корзины горлышко коньячной бутылки многое сказали Калмычкову.

Он представился. Полковник протянул руку:

– Пустельгин, Сергей Анатольевич.

Майор замешкался, допивая невесть какую за ночь кружку кофе:

– Иван Петрович. Лиходед…

– Мы тут помудрили вечерок… – Полковник жестом пригласил Калмычкова присесть. Подвинул ему чайную чашку и банку растворимого кофе. – Угощайтесь! Продублировали ваши запросы в Московский ГУВД и по областям.

– Страху нагнали высокими реквизитами, – встрял по-свойски майор Лиходед. – Чтоб туфту не отписывали. Как вам.

Полковник заметил удивленно вскинувшиеся брови Калмычкова.

– Не обращайте внимания, Николай Иванович. Ванюха всегда поперек батьки лезет. Но парень – золотой! Когда меня Бершадский сюда вытащил, из Вологды, я только Ванюху с собой прихватил. Кто-то должен работать, – полковник гоготнул. – А субординация… Пусть они там, на ковровых дорожках. Мы по-простому!

– Да и я не особый служака, – Калмычков поблагодарил за кофе. Мужики недавно в Москве. Лоску еще не набрались.

– Шороху мы навели, – продолжил полковник. – И по криминальной милиции, и по руководству областных УВД. Обломали субботний шашлычок. Представляешь, сколько начальников КМ нас поминают!.. Ничего, пусть поработают. Отписки присылают. Борзота! Лишний фитилек им на пользу.

«Вологодские» прибрали следы ночной трапезы, привели в порядок внешний вид.

– Подежурь часок на приеме, Николай Иванович, – попросил полковник. – Мы с Ванюхой кемарнем на диванчиках. Связисты в курсе. Все, что не по телефону, тебе принесут. Ну, бывай!

Калмычков остался один. Полистал журнал исходящих. «Хорошо мужики придумали». Запросы отправили дублем – исполнителям и начальству. Чтоб вышло быстро и без отлынивания. Еще вопросник пришпилили на тридцать восемь пунктов. Очень квалифицированный вопросник.

«Вот тебе данные, а заодно и систематизация!» Рационально.

Через пятнадцать минут принесли первый ответ. Из Екатеринбурга. Калмычков удивился оперативности тамошнего начальника КМ, но вспомнил про разницу в часовых поясах. Удивляться пришлось и другому. Как присланный ответ отличался от коротких справок, полученных в Питере. Небо и земля! Чудо-вопросник состряпали «вологодцы»!

Калмычков изучал екатеринбургские материалы, а уже принесли Самару и Курган. Через час ответы стали поступать один за другим.

К двенадцати дня, когда закончился «часок покемарить» и оба «вологодца» прильнули к кофейнику, Калмычков получил все ответы на запросы. Последним отстрелялся Московский ГУВД. А перед Москвой, как в сводке о погоде, согрел теплом родного дома отчет, подписанный генералом Араповым.

Посовещавшись, решили обед перенести на ужин.

Пустельгин с Калмычковым сели за просмотр отчетов, а Лиходед принялся заносить ответы на свой вопросник в компьютер.

По тому, что видел Калмычков на мониторе, выходило, что Лиходед не просто грамотный пользователь, но и программирование ему не чуждо. «Надо будет спросить, что заканчивал».

Бершадский велел «вологодцам» передать материалы штатным аналитикам, но они не удержались и принялись искать систему сами. Жадность и спортивный азарт. Примерно к семнадцати закончили. Пустельгин отправил Лиходеда отнести данные. Сам же спросил Калмычкова:

– Нащупал что-нибудь?

Калмычков отрицательно помотал головой.

– И я не ухватываю… – признался полковник.

Когда вернулся Лиходед, с надеждой повернулись к монитору его компьютера. Но пифия, то бишь база данных, жестоко надругалась над хрупкой надеждой. Отчеты не выявили систем и закономерностей.

Любые фильтры и группировки показывали всего один объединяющий признак: фиксацию момента самоубийства на видеокамеру.

Все остальное: возраст, социальная принадлежность, профессия, пол, вид оружия, даже способ самоубийства – не поддавались объединению в мало-мальски корректные группы. Только случайные совпадения.

Это называется словом фиаско.

Молча оделись и вышли на улицу. Перекусили в пивном ресторане. Но даже дорогое и вкусное пиво не развязало языков. Восьмого, с утра, Бершадский потребует доклада.

Бомба для министра

8 ноября, вторник

Впервые в жизни Калмычков проспал на службу. Даже в Ксюнином младенчестве, когда укачивал ночами беспокойную малышку, давая передохнуть Валентине, даже тогда оставался точен, как часы. Семь ноль-ноль, ни минутой позже. А сегодня проспал! Без уважительной причины.

6 ноября, в воскресенье, работали с «вологодскими» по «короткому дню». До пятнадцати ноль-ноль высасывали из пальца доклад Бершадскому, потом разошлись готовиться к празднику. У них семьи: надо – то, надо – се, а Калмычкову – чего готовиться?

Провел очередное телефонное совещание с питерской группой. Очередное отсутствие результатов. Отзвонился генералу Арапову. Перельмана тревожить не стал. И так на душе погано.

Хотел пошататься по магазинам, но толпы народу отбили охоту в первом же супермаркете. Прихватил бутылку хорошего коньяка, еды в пакетиках, поехал в гостиницу. Паршивое настроение усугубилось вынужденным бездельем. «Не слишком ли у нас много праздников?»

Ближе к вечеру уполовинил коньяк, и общаясь с телевизором, пытался вырваться из плена безрадостных мыслей. Переключал каналы с концерта на концерт, а в голове сидели осколки эпизодов расследования. К ночи бутылка опустела, а Калмычков провалился в непонятное состояние, только внешне напоминающее сон.

Он чувствовал себя погруженным в вязкую зеленую жидкость. Как отрезанный аппендикс в банке с формалином. Барахтался в ней, рвался куда-то. Искал что-то важное. Какой-то смысл. А тот ускользал самым паскудным образом. И так, раз за разом, по кругу, все бессмысленнее и тупее.

В конце концов его затянуло в трясину бредовых видений, каких не бывало даже в годы запойного пьянства, имевшего место в его биографии между «старшим опером» и «начальником УР отделения».

Он проспал восемнадцать часов, проснулся измотанным и вконец одуревшим от сломанного распорядка. Еле соображая, добрел на трясущихся ногах до туалета и обратно. Посмотрел недоуменно на часы, выкурил сигарету и рубанулся еще на час, под тоскливую мысль о подкравшейся паранойе.

Ноябрьским вечером, в семь часов, ничуть не светлее, чем утром. Проснувшись, Калмычков только по электронным часам телефона определил время суток. Вспомнил, что собирался посмотреть, как москвичи отмечают этот, не пойми какой теперь, праздник. И перекусить бы.

Через полчаса он плелся по расцвеченой витринами Тверской. Вечер не разделял пьяной радости окружающих. Трепал резким ветром флажки и гирлянды. Накрапывал нудным дождем. По тротуарам сновала, суетилась и жаждала удовольствий толпа, но вечер был солидарен не с ней, а как раз с Калмычковым. Созвучным погоде, одиноким и скучным подполковником милиции.

Миновав Пушкинскую площадь, зашел в кафе «Пирамида». Заказал выпить и закусить, а пока курил в ожидании. Народу было много, но все какой-то мирный народ. Пьют, едят, смеются. Никто никому в рожу не лезет со своими аргументами. Научились отдыхать, что ли? В Питере проще.

Его внимание привлек щебет четырех девчонок за соседним столиком. Кофе, пирожные, бутылка шампанского на всех. Но шуму-то, шуму. Он не вслушивался специально, но то и дело в уши лезло:

– Ой, девки!.. Вчера Ленку встретила, бывшую одноклассницу. Представляете, устроилась сниматься в сериалах! С телевидения не вылазит…

– В каких снялась?

– Я не запомнила. Она называла, говорит – их чуть не сотнями пекут. Только успевает с площадки на площадку перебегать. В массовках, в эпизодах…

– А я в клубе троих из «Дома-2» видела. Алену со Степой и новенькую…

– Удивила! Я Собчак видела…

– Скоро кастинг объявят. На новую «Фабрику»…

Калмычкову принесли коньяк, салат и бутерброды. На некоторое время он отвлекся от чужих разговоров. Разве, что краем уха. Но, когда допивал кофе, удивился про себя, что за сорок минут девчонки ни разу не «съехали» с темы. Болтали только о том, что видели по телевизору.

Он расплатился и вышел. Гулять надоело, и он спустился в метро. Через двадцать минут был уже в гостинице.

Не спалось категорически. Промаялся до пяти утра и уснул с включенным телевизором. Кошмаров, слава Богу, избежал. Если не считать выраставших до огромных размеров девчонок из кафе, делавших ему непристойные предложения, танцевавших стриптиз, но почему-то нырявших в телевизор размером с бассейн, как только он протягивал к ним руки. Раз за разом.

Разбудил Калмычкова телефонный звонок. Полковник Пустельгин испуганным голосом интересовался: не случилось ли чего? Калмычков спросонья что-то промычал, а когда разглядел, который час, в ужасе простонал:

– Анатолич! Прикрой, дорогой! Сейчас приеду. Проспал!..

Часы показывали полдень, и ясный день за окном был тому подтверждением.

«Проспал! В Москве!.. Совещание у Бершадского в двенадцать».

Когда Калмычков робко протиснулся в дверь генеральского кабинета, совещание уже закончилось. Бершадский, Пустельгин и незнакомый Калмычкову полковник склонились над бумагами.

– А, Калмычков. Предупреждать надо, когда выполняете распоряжения питерского начальства, – генерал Бершадский на минуту оторвался от бумаг. – Хорошо, Пустельгин в курсе. Обошлись без вас.

Калмычков присел у стены, поскольку ближе не приглашали. Через пару минут на рабочем столе Бершадского зазвонил телефон. По тому, как он рванул к трубке, стало ясно, что звонит начальство. Пока генерал навытяжку стоял перед телефоном и отвечал только короткими: «Так точно!» и «Никак нет», Пустельгин зашептал:

– Ты даешь, Николай! Бабы подвели?

– Какие бабы? Проспал! Не пойму, как…

Генерал закончил говорить и вернулся на свое место. Лица на нем, как писали раньше, не было.

– Все, дообсуждались! Давайте ваш доклад, Пустельгин. Вызывают к министру!

В двух словах обрисовал положение:

– В десять утра министр давал праздничную пресс-конференцию. Журналисты, вместо того, чтобы поинтересоваться успехами, начали копаться в дерьме. Особенно, спрашивали про волну самоубийств. Министр, естественно, ни сном ни духом. Глупо все!.. Такие огрехи обязаны вырезать, а они в эфир в двенадцатичасовых новостях запустили. Как специально!.. Короче, министру звонили из Администрации Президента. Ждут объяснений. Министр ждет объяснений от прихлебателей. А те, суки, перевели стрелки на меня. Что я расскажу министру, господин Калмычков!?

«При чем здесь директор бани? – подумал Калмычков. – По здешним меркам, я даже для «стрелочника» мелковат. Генерала найдут. Неужели Бершадский не понимает, какая сильная у него позиция? Единственный в министерстве не обошел вниманием это дело. Даже подставился под гнев замминистра. Еще бы результатов!..»

– Я думаю, правильнее доложить как есть, – ответил Калмычков. – Питерский ГУВД вторую неделю ведет активную работу. Министерство в лице вашего Управления возглавило розыскные мероприятии в масштабе страны. Если бы не пассивность отдельных структур, уже имелись бы результаты.

– Не учите меня развешивать лапшу по ушам вышестоящих. Я этим с детства занимаюсь. – Конечно, генерал уже имел в голове макет доклада. – Что нового накопали за сутки?

– Анализируется информация из регионов, товарищ генерал. В Питере ничего существенного.

– Это я и без вас знаю. – Генерал обратился к незнакомому полковнику: – Нашли закономерность, Стеценко?

– Мой отдел провел анализ собранной информации с использованием стандартных методик, – Стеценко протянул генералу папочку. – Ничего не могу добавить к доложеному на совещании. Эти случаи являются превышением над усредненной кривой суицидальности, как количественно, так и и в календарном плане. Объединяющих признаков не выявлено. Слишком мала статистика. Увязать показ по телевидению и распространение по регионам невозможно. Показ был в октябре, а волна катится до сих пор.

– Сорок два самоубийства перед камерой, а вам – мала статистика? – спросил генерал.

«Ни фига себе! Уже сорок два. Лихо я поспал», – обругал себя в сердцах Калмычков.

– Так, орлы! – Генерал поднялся из-за стола. – Всем оставаться на местах. Вернусь от министра – продолжим. Если не разжалуют, конечно…

Пока шли в кабинет к «вологодцам», Калмычков отшучивался от версий Пустельгина о причине опоздания. И все не мог оборвать какую-то ниточку, связывающую с беспробудным сном и кошмарами.

Сели пить осточертевший кофеек, а эта мыслишка вертелась в мозгу, не подчинялась калмычковской воле. В руки не шла. Словно пыталась привлечь к чему-то его внимание, как докучливый малыш, что дергает за подол мамку у прилавка с игрушками. Так бы и цыкнул: «Отвяжись!..»

– Ты здоров ли, Николай Иванович? – участливо спросил Лиходед.

Калмычков не услышал и не отреагировал. Он замер, упершись взглядом в стену. Потом встрепенулся, кинулся к рабочему столу.

– Ах вы мои профурсеточки! Дурищи мои милые! – он радостно улыбался, копаясь в бумагах. – Я же понял, что вы неспроста. Не дурак! Только въехать не мог…

– Говорил же – бабы! – торжествующе хлопнул себя по ляжкам Пустельгин.

– Это ж сколько надо баб, чтобы по фазе сдвинуться, – закачал головой Лиходед.

А Калмычков все искал что-то в бумагах.

– Сами вы сдвинутые! Где распечатка с сеткой вещания? Я точно помню, заказывал распечатку.

– Вот она, под кофейником. Постелили за ненадобностью… – Лиходед протянул заляпанную пачку листов.

Калмычков кинулся на них, как канюк на требуху. Листал, сверяя с календарем и записями в блокноте. «Вологодские» обступили его и заглядывали через плечо.

– Есть! Элементарно просто…

– Что – есть? Не томи, Иваныч… – заскулил Пустельгин.

– Закономерность, мужики! Но надо проверить… – Калмычков с мольбой кинулся к Пустельгину. – Сергей Анатольевич, дорогой! Тебя здешние бабуины послушаются. Отправь срочно запрос по всем регионам. Во все восемьдесят девять!

– Какой запрос? Ведь отправляли…

– Потребуй срочно прислать программы телепередач всех местных каналов с пятнадцатотго октября по вчерашний день. Нет, по пятнадцатое ноября! Должны быть сверстаны. Понимаешь?

– Понимаю… – протянул Пустельгин.

– И программы трансляции в регионах центральных каналов за этот же период. Понимаешь?

– Да объясни толком – зачем?

– Пусть заставят своих телевизионщиков под роспись подтвердить даты и время показа репортажей о самоубийствах в местных криминальных новостях или других передачах.

– Так-так-так, начинаю врубаться! – Пустельгин кивнул Лиходеду, – Иван, въезжаешь? Строчи запрос. Быстро!

– Может, только по «пострадавшим» областям? – справился Лиходед.

– Шли по всем! Для чистоты эксперимента… – Калмычков плюхнулся в кресло. – Так просто, мужики! Я еще в кафе понял, что их болтовня пригодится. Телевизор почти не смотрю. Где мне догадаться! Страшная сила интуиция!.. Меня этими снами из колеи выгоняло. Прямиком под разговоры про телевизор! Я отмахивался, а она меня, мордой в подсказку.

– Интуиция – не аналитический отдел… – согласился Лиходед.

– Всем шепчет, да не все слышать хотят, – веско вставил Пустельгин.

Подработали текст запроса, и полковник Пустельгин побежал собирать визы должностных лиц. Лиходед подумал немного и предложил:

– Давай парочку УВД обзвоним. Из «пострадавших»… Ответы на запросы сутки ждать придется, а мы срочно, не отходя от аппарата. В порядке проверки версии.

– Звони! – согласился Калмычков.

К тому времени, когда Бершадский вернулся от министра, они имели на руках факсы из четырех областей, охваченных эпидемией суицида, и из трех «чистых».

Бершадский вернулся генералом, но вид имел задумчивый. Не сразу въехал в то, что зашептал ему на ухо Пустельгин, но въехав, разогнал всех обступивших его по разным вопросам сотрудников. Оставил только «вологодцев» и Калмычкова.

– Влипли мы в историю… – все еще под впечатлением от разговора с министром протянул он. – Теперь как в «Кавказской пленнице»: или я поведу ее в загс, или она меня к прокурору. Все в тумане… Рассказывайте, что за система?

– Пусть Калмычков доложит, его идея, – попросил Пустельгин. Генерал кивнул.

– Обнаружена четкая связь между показами сюжетов о самоубийствах по телевидению и проецированием увиденного на себя каким-то небольшим процентом телезрителей. Видят – и повторяют. Причина не выяснена. Нужна экспертиза видеоматериала.

Мы принимали во внимание только показ по центральным каналам. Поэтому не могли увязать хронологию. Но есть еще десятки телестудий в областях и крупных городах. Страна живет в телевизионном виртуальном мире. С учетом регионов, система как на ладони!

Самоубийства происходят в день показа сюжета или, максимум, на следующий день. Первый показ восемнадцатого октября по ОРТ: четыре самоубийства восемнадцатого и девятнадцатого. Сюжет тиражируют ТВЦ и «Московия» Вот вам московские самоубийцы. Через день три региональных канала включают ролик в свои новостные блоки. Это Питер, Самара и Нижний. Вот таблица, глядите, что происходит…

– Как ты допер, Калмычков? – вопросительно взглянул на него Бершадский.

– Интуиция подсказала. Почти час слушал, как девчонки в кафе исключительно про телевизионную жизнь говорили. Я и подумал: они живут в этом чертовом ящике. Дальше дело техники и помощь профессионалов, собранных вами для решения сложных задач.

Генерал внимательно посмотрел на Калмычкова.

– Кадры решают все. Тут я со Сталиным согласен. Но и ты не прибедняйся…

– Товарищ генерал, разрешите? – подал голос писавший что-то на листке бумаги Лиходед. – Если закономерность подтвердится, нас ждут веселые денечки.

Он протянул генералу листок. И продолжил комментировать:

– Можно сделать предварительный вывод о том, что местные показы вызывают суицидальные последствия сильнее. «Клиент» живее реагирует на случай в родном городе, чем на столичные новости. Совпадение на уровне каких-нибудь местных вибраций. Вроде биоритмов. Если это факт, нас ждет лавинообразный процесс. Послезавтра количество трупов перевалит за сотню (подарок ко Дню милиции), а в следующий понедельник распечатаем вторую тысячу. Механизм такой: питерского самоубийцу показали по центральным каналам. Это детонатор. В регионах откликнулись. Их тоже показали по местным телеканалам. Новый урожай. Каждый следующий показ плодит последователей. Их снова показывают. Подхватят соседние регионы, или продублирует Москва, процесс наберет новую силу.

– Но почему? – генерал ошарашенно смотрел на лиходедовские цифры.

Никто не ответил.

– Министр не представляет последствий… – сказал Бершадский. – Может, под него бомба? А может, и выше? Ждем ответы на ваш запрос. Полковник Пустельгин – изъять на телевидении оригинал питерского самоубийства, отправить на экспертизу. Пусть ищут двадцать пятый кадр или что-то в этом роде. Лиходед – анализ поступающей информации. А вы, Калмычков – в Питер. Жаль отпускать, но надо найти начало цепочки. Два дня на все. По моему звонку – обратно. Про телевидение – молчок! Молчок! Все, что про телевидение, за дверью этого кабинета – табу! Понял? Ну, езжай. И накопай, хоть что-нибудь! Я запомнил тебя, Калмычков.

Так закончился первый набег Калмычкова в Москву.

«Нормально! – успокаивал он себя по дороге в Питер. – Врагов не нажил. Не прокололся. Бершадский себе из этого дела новые погоны сошьет. Может и меня не забудет. Прорвемся!»

Два страха на букву «К». Валентина

Восьмого, с утра, выпал снег. Лег на подмороженную ветром землю и продержался до обеда. Превратился в грязную кашу на тротуарах, кое-где сгинул под лопатами дворников. На улице, по которой брела Валентина, дворники подобрались ушлые, с понятием. Решили: «Зачем карячиться, скрести асфальт? Тяжело после праздника. Сам растает! Природе, главное, не мешать». Попрятались дворники этой улицы. А снег остался.

Валентина идет, опустив взгляд. Вся в себе. Последнее время только так и ходит. Окружающее не волнует ее. Разве что зарежут кого перед самым носом. И то, неизвестно, заметит ли? Ведь не обходит сегодня сырых участков, не чувствует как набухает влагой кожа сапог. Идет себе и идет.

Муж в командировке, Ксюня убежала к подружкам. Пусто в доме. А за окнами – снег. Собралась и вышла. В любимом черном пальто, собственноручно связанном сиреневом берете и длинном шарфе в тон. Высокая, гибкая, гордая.

У ближнего супермаркета народ топчет грязное месиво. Прошла мимо. Через пару кварталов есть другой магазин.

Побрела по пустынному тротуару, и не заметила, как оставила позади это «другой» магазин, как свернула в боковую улицу, потом еще в одну. Ноги отработали привычный маршрут. Часто гуляет по этому кругу. Выйдет после работы из метро, бросит взгляд на часы, и вперед: четыре квартала прямо, три налево, еще раз налево и наискось, через недоделанный парк.

Работает она далеко, на другом конце города. Инженером в сервисной фирме. Поверяет и налаживает КИП. После работы трясется в метро, потом заходит в «Карусель» за продуктами и спешит домой, кормить дочь, дожидаться с работы мужа.

Так было раньше. А теперь муж приходит поздно. Дела у него, видите ли. Дочь, наоборот, бросив в прихожей сумку с учебниками, срывается неведомо куда. Привычный график «дом – работа – дом» окончательно потерял потребность в скоростной составляющей. Некуда спешить. Вот и пристрастилась гулять по кругу. Однажды вышла, как обычно, из метро, а домой идти расхотелось. Больно нежно ласкало апрельское солнце. Что-то вспомнилось вдруг из юности. Из десятого класса, когда отличница Валя Меньшикова поддалась непонятному зову свободы, захлестнувшему одноклассников, и в такой же апрельский день вдруг рванула с уроков. Ее первый-последний прогул!

Шли по лужам веселой толпой. Гоготали, хохмили. В гастрономе купили бутылку вина и распили в березках на восемнадцать смеющихся рыл. Хорошо-то как! Что-то рвалось из них. Непокорное, новое, дерзкое. Эх, взлететь бы под самое солнце!.. И орать всем оттуда: «Очнитесь! Люди!.. Мы рождены для счастья!»

Давно это было. Восемнадцать лет назад. Полжизни. Она не сдержала улыбки, вспомнив про желание общего счастья. Только общего, для всех и для каждого! Иначе нельзя. Она будет радоваться, а остальные грустить и завидовать? Какое это счастье? А жить без него она не собиралась.

Много в жизни иллюзий, много разных надежд, что с годами тончают и крошатся как осенний лед. Только не ожидание счастья! Этого она не отдаст. В ней жива еще бесшабашная Валя Меньшикова, распахнувшая душу навстречу апрельскому солнцу. И замерзнуть ей Валентина не даст. Сохранит и согреет под напором житейских вьюг.

Вот что вспомнила Валентина прошлой весной. Когда страхи окрепли и заслонили окружающий мир. Когда голова опустилась, и гордый взгляд уперся в землю. «Разнюниваться нельзя. Соберись!» – велела она себе. Улыбнулась апрелю и впервые встала на маршрут. Под мерный ритм шагов привела чувства в порядок, на сердце полегчало. Кровь разогналась по телу. Взгляд отлип от асфальта. Домой она вернулась без страхов. Бодрая, легкая, с желанием сделать что-нибудь приятное. Хотя бы себе. Взяла и испекла тортик.

Так и повелось: несколько раз в месяц она прогуливается знакомым маршрутом. Когда тревожно на душе. Вернее, когда невмоготу тревожно. Дорога лечит, успокаивает, приводит в чувство. В начале пути взбаламучивает страхи, выносит их на поверхность, поворачивает так и сяк, а к концу становится ясно, что рано еще складывать руки. Надо жить, бороться, противостоять этим самым страхам. Если не она, то кто удержит объекты ее тревоги от разрушения? Сами они не смогут. Точно. Два ее любимых «К». Летят, как выпущенные пули. Не знают – откуда, не думают – куда. Не могут свернуть или остановиться. Разве что расплющатся о вставшую на пути стену. Такие они у нее. Два страха на букву «К».

Она не из психопаток, которых страхи терзают с рождения и до смерти. Не было у нее никаких страхов в тяжелые времена, когда задерживали месяцами зарплату, а маленькая Ксюня просила есть. Или болела. При чем тут страхи – работать надо! Проблем она не боится. Тех, что снаружи. И за себя спокойна.

А с Калмычковым беда! Он этого не понимает. Не видит, и слышать отказывается. Проклятая пуля!..

Он очень изменился после тридцати лет. Все, что нравилось в нем Валентине, – осталось. Сила, честность, стремление к цели. И семью он любит, заботится, переживает. Но все поменялось местами. Как будто в детских кубиках: в картинке с бегемотом вдруг поменяли местами голову и ноги. Кубики те же, но это уже не бегемот.

В начале семейной жизни линейку ценностей Калмычкова она представляла точно. На первом месте – она и Ксюня. Родителей не считаем, они вне конкурса. Второе место – Женька, объект ее тайной ревности. Делить Калмычкова она не согласна даже с другом детства. Потом идет дело: карьера, расследования, оперские заморочки. Ему повезло – на должностях не засиживался и звания получал в срок. Потому что умный. И пил не больше других. Из работы вытекали деньги как результат и эквивалент затраченных сил. Их не хватало, верней сказать – не было. Почти десять лет. Смешная милицейская зарплата, при полной самоотдаче с его стороны. Денег очень хотелось. Как результата и следствия.

Но жизнь подобна канатоходцу. В ней главное – баланс. Чего-то даст, и ровно столько же отнимет. Хотели денег? Пожалуйста! Работайте.

Они и работали. Верней, Валентина ходила на работу, а Калмычков именно работал. Большая разница. Дома бывал редко. Набирался опыта, матерел. И незаметно, как раз к тридцати, служба заняла место семьи в его табели о рангах. По факту. Проросла в Калмычкова и принялась менять его под себя. Он весь развернулся к работе. Начальник уголовного розыска, потом начальник ОВД – дневал и ночевал на проклятой каторге. Еще и любил ее! В постели, конечно, говорил, что любит Валентину, а мыслями был далеко. Она чувствовала. Терпела.

Работа в конце концов принесла деньги. Зарплаты стало хватать сначала на еду, потом на мелкие вещи. Выправились.

А счастья не прибавилось. Даже наоборот. Дорого ей обошелся достаток. Истаял прежний Калмычков. Работа обтесала его под свой формат. И год от года этот формат все больше не нравился Валентине. Милиция на всех парах летела в рыночные отношения.

Она не слепая. И не с Луны. Газеты читает, телевизор смотрит. Заметила, как люди поделились на богатых и бедных.

Бедные живут на зарплату. Их много, и милиционеры среди них. Но бедные мечтают стать богатыми. Присуще им такое свойство. Сидят как клещи, усыхают годами и чахнут. Пока не созреют условия. Пока не найдется трещинка, в которую можно пристроить хоботок, к чужому прильнуть и попробовать стать богатым. Им невдомек, что большое богатство имеет другую природу Им хватит маленького. Каждого в отдельности, их можно понять. Всем жить хочется! Но миллионы хоботков обладают страшной разрушительной силой. Далекая от экономики Валентина видела, как эти хоботки торчат из всех щелей человеческих отношений. Сосут и точат саму возможность построения чего бы то ни было. Как превращаются в неудержимые грунтовые воды, подмывающие любой фундамент любой новой жизни. И старую не щадят. Везде проникнут. Все растащат, все извратят. Морить их, что ли? Когда-то одних из них сдерживал страх, другие помнили слово – совесть. Но страх исчез, а это лишнее слово пора изымать из обращения как царские «яти». Слово осталось, а смысл – испарился. Валентине это очень не нравилось.

Богатые деньги «рубят». Она не знала как, но то, что писали в газетах, понимала правильно: честный человек – богатым не станет, сколько бы ни работал. В начале богатства – обман. Маленький или большой. Явный или узаконенный. Дырка в Законе: нравственном, административном, уголовном. Большие деньги – плата за проданную совесть. Оптом, одним куском. За редким исключением. Она не выводила доказательств. Приняла как аксиому, вместе с впитанным в детстве принципом: «Счастье – не в деньгах».

Валентина не знала, к кому принадлежат они с Колей. Наверно, к бедным. То есть к продающим совесть постепенно, маленькими кусочками. Незаметно для окружающих. Так, что можно себя успокоить – мое при мне, а деньжата – компенсация за годы лишений. Потом – еще раз, еще… Так у них и было. Денег хотелось. И зависть была. Вокруг все ударились в бизнес. Богатели как на дрожжах. Верка, у которой Валентина когда-то увела Калмычкова, через пару лет выскочила за бандита, тьфу ты, за предпринимателя «по металлолому». Сама разыскала Валентину, позвала в гости. Трещала весь вечер про машины, квартиры, дачи. Про то в какой элитной школе учится ее сын. Калмычковы сидели в гостях, и глаза их сами собой загорались от рассказов про заморские страны, про Лондон и Париж.

Шли из гостей на трамвайную остановку и мечтали про Турцию, про Египет. А когда Калмычков, размечтавшись, бил себя в грудь: «Будет, Валюха! Все у нас будет!.. До начальника дослужусь…» – она не перебивала его и не хотела думать о том, почему у начальника будет, а у старшего опера пока нет. Будет – и хорошо!

Когда Калмычков принес первые «большие» деньги, Валентина обрадовалась. Еще бы! Поизносились, родительская квартира без ремонта разваливалась, проданную дачу и машину давно проели. Коля сказал, что это премия. В выходные купили стиральную машину «Индезит». Знакомые уже давно обзавелись импортной техникой, а они все стирали в родительской «Сибири», смотрели перелатанный «Горизонт». Через две недели на новую «премию» с «Горизонтом» распрощались. Его место занял черный «Самсунг» с видеомагнитофоном. В первый вечер не отлипали от экрана, пока не закончилось вещание на всех каналах. Новой жизнью веяло от нового телевизора. Маленькое, уютное счастье поселилось в их семье. «Надо же, – думала она, – как деньги меняют жизнь». Следующие две «премии» Коля принес сильно выпивши, а через неделю завис где-то на две ночи подряд. Валентина заставила себя поверить про засаду, про оперативные мероприятия. Коля рассказывал, а глаза у него странно бегали, и в ванной он отмокал два часа… Радость от денег угасла.