Текст книги "Эра беззакония"

– Есть… – ответил Павел Федорович. – Что за бомж такой? Охотитесь, как на диверсанта.

– В России все не как у людей, – засмеялся Калмычков.

Испив чайку, разомлел. Засвербила мыслишка: не отложить ли поиск до утра? И засаду в доме Тимохиных организовать… Но стряхнул с себя лень: «Подпалит Щербак неповинных людей…» Поблагодарил за чай и начал собираться.

Уличный воздух за два вдоха избавил от вялости. Хорошо-то как! Ветер утих. В облаках появились прорехи, сквозь которые робко проглядывают нечастые звезды. Молодая луна то выныривает из облачной мглы, то вновь прячет тонкий рожок за быстро бегущие тучки. «У земли – тишина, а наверху, смотри, как дует, – подумал Калмычков».

Луна не добавила света. На фоне неба чуть резче выступили очертания крыш, но номера домов виднее не стали. Да и есть ли в этой глухомани номера? Полчаса назад Калмычков чудом разглядел на калитке Тимохиных полустертые цифры. При свете фар! А теперь он крутил головой в разные стороны, пытаясь определить направление нумерации.

«Третий забор по ходу»… Он пошел наугад – влево. Миновал две дачи без признаков жизни и номеров. Прошел мимо тихо урчащей на холостом ходу «Ауди»… Третий забор порадовал номером – «37». Значит, «по ходу».

За забором – проулок. Прежде чем свернуть в него, Калмычков еще раз огляделся. Пусто. Никого. «Как рано в деревнях ложатся…» Он поднял меховой воротник форменного пальто. Мороз окреп градусов до десяти. Во всяком случае – уши защипало. «К утру будет пятнадцать, – прикинул Калмычков. – Не замерз бы наш клиент».

Джипа с подмогой пока не видать. Долго заправляются. Решил не ждать и свернул в проулок между домами № 37 и № 39. Метрах в пятнадцати разглядел небольшую елочку, подпирающую забор тридцать седьмого дома. Единственная, других в проулке нет.

Утопая в сугробе, принялся откапывать ее нижние ветви. Поначалу не нашел ничего, кроме намерзших следов кобелиной почты. «Неужели сперли?» Пошел на второй заход и совсем глубоко в снегу наткнулся на сумку, вроде армейских планшеток, обвитую плечевым ремнем. Сбил с нее снег. Хорошая сумка, хоть и потрепанная. Застежка-молния не дала снегу забиться во внутренние отделения.

Калмычков выбрался из-под елки. Отряхнул колени и полы пальто. Расстегнул молнию и, роясь в содержимом сумки, побрел к машине. Ничего примечательного: несколько тетрадок и блокнотов, два диска в пластиковых боксах. Коробочка с кнопками – диктофон. Он застегнул молнию и принялся исследовать другие отделения. Пусто… Сзади скрипнул снег.

Сознание еще не обработало сигнал, а он уже на рефлексе начал поворот через левое плечо. Поздно! Между лопаток уткнулся тупой предмет. Можно посомневаться: пистолет ли это? Но время…

– Спокойно, Калмычков. Не дергаться! – Голос Щербака он узнал бы из тысячи. Много чего звучало в этом голосе. И угроза. И ощущение превосходства. – Сумочку, медленно – мне… Можно повернуться.

Калмычков повернулся и встретился глазами со Щербаком.

– Кто-то мне глотку перегрызть обещал? – Щербак перебросил пистолет в левую руку. И тут же Калмычков оценил мощь его кулака. Удар в подбородок, короткий и резкий, вырубил его напрочь. Падения не почувствовал.

Когда сознание включилось, Калмычков разлепил глаза, повернул больную голову. Где-то далеко, ужасно далеко, Щербак копался в сумке. У его щеки загорелась лампочка вызова рации. До Калмычкова звуки долетели с большим опозданием.

– В сорок третьем и тридцать девятом – чисто…

Через минуту:

– Есть! В сорок седьмом нашли. В сарае спрятался, зараза…

– Тащите в машину! – скомандовал Щербак. – Вставай, Калмычков, раз очухался. Некоторым одного удара хватало… – продолжил Щербак, помогая ему подняться.

Потом в рацию: – Заводи! Нечего ждать, пока Красная Армия на выручку прискачет.

Тут же во дворе дома № 35, большого и необитаемого, как пять минут назад определил его Калмычков, заурчал мотор, открылись ворота и, рассекая темноту лучом мощных фар, на улицу выкатил джип не меньше того, который так неразумно отпустил Калмычков.

Под конвоем Щербака он поплелся к машине.

У самого джипа их обогнали четыре «облома» в камуфляже, тащившие обмягшее тело бомжа. «Нет, не тело, – понял через секунду Калмычков. – Живой…» Бомж взглянул на Калмычкова, и он успел разглядеть в этом взгляде покорную, невыносимую тоску. Бомж что-то промычал. Получил удар по голове и обмяк окончательно. Его бросили в багажник как мешок тряпья.

Калмычков еще плохо соображал, на уровне рефлексов. Старался хотя бы фиксировать в памяти детали. Люди Щербака работают слаженно и профессионально. Задачу выполнили. Переиграли Калмычкова по всем позициям. Его убивать не будут. Какой смысл?.. Опустили в назидание потомкам.

Из джипа вылез гражданский, в хорошем пальто. Щербак что-то сказал ему. Тот схватился за телефон, радостно рапортуя начальству. Калмычков расслышал свою фамилию. Щербаку вынесли из машины спутниковый телефон. Он тоже доложил. На непонятном Калмычкову языке.

Гражданский велел вернуть Калмычкову табельное оружие. Щербак отдал, вытащив обойму и выщелкнув досланный патрон.

– Езжайте домой, Калмычков. Забудьте про все и не сучите ножками. Поняли? – сказал гражданский.

– А вы, простите, кто? – спросил его Калмычков.

– Майор ФСБ. Достаточно? Считайте, вам очень повезло. Если не будете болтать, можете отмечать этот день как второй день рождения.

– Не знал, что ФСБ крышует всякую сволочь. В собственной стране.

– В какой стране, Калмычков? – ухмыльнулся подошедший Щербак. – Нет у вас никакой страны. Лет девяносто уже. Просрали! Так что не сучи ножками, как тебе майор велел. Прощай, чудила… Поехали!

Щербак с майором сели в джип. Калмычков остался на обочине. В лицо брызнула снежная крошка из-под колес. Он зажмурился и когда открыл глаза, увидел только красные габариты, быстро уменьшающиеся в размерах.

«Все… Конец. Тушите свет…» – устало подумал он.

Вдруг из-за поворота сверкнули фары, и долгожданная подмога, вздымая снежный шлейф, рванула навстречу щербаковскому джипу. Лоб в лоб. Водила Щербака затормозил, развернулся в два приема и ударил по газам, предпочтя уйти от неприятностей. А как же – с уловом! Яркий свет фар несущейся на него машины ослепил Калмычкова. Он заворочался в сугробе, поднялся кое-как и заслоняя рукавом глаза от режущего света, шагнул на дорогу.

Все остальное уложилось в пять секунд. Калмычков не мог потом вспомнить – как, зачем, но он вдруг бросился наперерез, набирающему скорость джипу Щербака.

Бессмысленно! Обреченно… По-русски!

Распластался в прыжке, как вратарь за посланным в «девятку» мячом. Летел на верную смерть! Но странное дело: эти доли секунды навечно отпечатались в памяти вспышкой неведомого досели счастья. Полноты бытия… Удар получился страшный! Его подняло над крышей джипа и бросило к забору, в сугроб. Но дело свое он сделал! Разбил головой стекло со стороны водителя. Превратил его в густую сеть трещин, через которую ночную дорогу не разглядишь.

Машина завиляла, сбросила скорость, остановилась совсем. Водитель пытался выбить остатки стекла и обеспечить обзор. Догоняющему джипу хватило заминки. Он покрыл сотню метров и остановился рядом с Калмычковым. Из машины выпрыгнули бойцы. Ударили три автомата. А секунду спустя, отправила к цели смертоносную ракету маленькая «Муха»!

Ракета еще летела, когда из левой задней двери Щербаковского джипа начал валиться в снег кто-то в камуфляже… Взрыв! Пламя выжгло все, что находилось в машине. Слишком большой бензобак у этих джипов…

Взрыв Калмычков еще видел. Потом потерял сознание. Всего на миг. Очнулся. Забарахтался в сугробе, пытаясь встать. В мозгу, отшибленном о лобовое стекло, вспухла важная мысль, но никак не поддавалась расшифровке.

К нему подбежали бойцы, помогли подняться и подвели к горящему джипу. Он не слышал, что кричат ему в ухо. Все пытался прочесть эту плотно упакованную мысль…

Из домов высыпали люди. Жались к заборам, боясь подойти ближе.

На снегу, в луже быстро впитывающейся крови, лежал простреленный в нескольких местах Щербак. Его глаза еще вращались в орбитах, но видели ли они что-нибудь? В левой руке он зажал ручку чемодана со спутниковой связью, а правая, оторванная взрывом по плечо, судорожно вцепилась в ремень сумки, найденной Калмычковым под елкой. «Какие крепкие, узловатые у него руки…» – подумал Калмычков, выдирая из сомкнутых пальцев ремень.

Машина пылала, и никто не собирался ее тушить. Смрадный дым клубился над местом побоища, разнося по поселку запах паленого пластика и мяса.

Калмычков достал телефон и набрал номер генерала Арапова:

– Операция окончена. Все умерли…

– Живой! Коленька, живой! – генерал чуть не рыдал в трубку.

– Живой… Странно для живца?

– Прости, Коля! Как по-другому? Один шанс выпал.

– Стоит оно того?.. – спросил Калмычков. – Хотя… По Валерке вопрос закрыли, по старикам… Спасибо, Серафим Петрович. Все правильно.

Через два часа подъезжали к Москве. «Ауди» вел один из бойцов. Калмычкова везли в джипе – слишком плох. Время от времени его рвало. Бойцы останавливались у обочины и терпеливо ждали. Когда сознание угасало, совали под нос раздавленную ампулу с нашатырем. Сделали укол. Все равно больно.

Но хуже боли мучила вспухшая до невероятных размеров мысль. Она росла, набухала, грозила взорвать череп, но не поддавалась прочтению. На светофоре в Черной Грязи джип резко тормознул. Боль адская! И тут «нарыв» в голове лопнул. Калмычков – понял.

Бомж, которого погрузили в джип – с бородой. Сивой всклоченной бородой…

– Везите в «Склиф…»

«Наши» и «ваши»

26 декабря, понедельник

Калмычков провалялся в больнице десять дней. Первые два в Институте Склифосовского, остальные в ведомственном госпитале. Кроме сотрясения мозга, нашли трещины в ребрах, перелом ключицы, ушибы внутренних органов. Не считая синяков и ссадин. Тянуло на месяц госпитализации.

Сумку с записями самоубийцы сдал на хранение вместе с одеждой. Приобщить ее не к чему. Дело закрыто. Значит, сумка – не вещдок, а его частная находка. Решил придержать, пока не просмотрит содержимое.

О том, что в машине сгорел не тот бомж, не сказал даже Арапову. Почему-то.

Заезжал Бершадский, расспрашивал, качал головой: «Что будет, что будет…»

Ничего не было. Калмычков написал рапорт. Абсолютно честный. Не упомянул разве что о майоре ФСБ. Кто подтвердит, что Калмычков знал о его существовании? Был ли майор? ФСБ помалкивает.

Отчет получился правильный. Щербак – представитель ОПГ. На месте оказался раньше Калмычкова. Нашел бомжа, предполагаемого самоубийцу из питерского дела. Калмычков, как мог, старался не дать преступникам скрыться. Пострадал. Откуда ни возьмись, примчалась неизвестная машина с вооруженными людьми, которые расстреляли джип Щербака. Вероятно – конкуренты. Складно. Бандитские разборки.

Бершадский прочитал рапорт и увез с собой. Показал на забинтованную калмычковскую «репу» и пошутил: «Умеешь ты головой работать…»

Больше никто объяснений не требовал. Генерал Арапов по телефону обеспокоился: «Контора долгов не прощает…» Калмычкову – глубоко насрать. Дело по самоубийству закрыто. Не это его волновало. Он обзванивал всех, кто мог помочь в поисках дочери.

Женька ищет. Бывшие подчиненные помогают. Пока глухо. Официальный розыск молчит. Интерпол – тоже. Даже Вадим Михайлович посетовал на облом: «В маленьком городе не можем девочку найти. Уважать себя перестаю».

«Господи! Только бы жива…» – молил Калмычков. Это все, что он мог сделать. Это все, чего он хотел теперь от жизни. Ни денег, ни званий, ни карьеры. Только бы – жива!..

Ему предстояло провести в госпитале новогодние праздники. Калмычков не роптал, и скука не тяготила его. Зажили синяки, понемногу отпустили головные боли. Лишь сломанная ключица стесняла движения.

Но вышло иначе, поперек предписаний. Он наплевал на ключицу и последствия черепно-мозговой, когда отзвонился опер Серега. Доложил, что все нормально: больницы, морги и дежурные части следов Ксюни не фиксируют. Прощаясь, добавил: «Ходят слухи – генерала Арапова в пятницу крепко обидели. Увезли с инфарктом прямо из кабинета начальника ГУВД…»

Калмычков перезвонил на генеральский мобильник.

– А, товарищ полковник… – пробормотал слабым голосом генерал. – Спасибо, что справились о здоровье. Да, инфаркт. Говорят – обширный. Нет, не первый и не второй. Четвертый, кажется… Что ж мы – по телефону? Много ли по телефону скажешь.

– Так точно! Понял вас, товарищ генерал. Выздоравливайте… – прокричал в трубку Калмычков.

Что за конспирация? Генерал боится прослушки? Или отводит гнев Конторы от него, Калмычкова? Подчеркивает чисто служебные отношения. Ничего, мол, личного. Конечно! Авральный звонок по самоубийце можно отнести на служебное рвение. Дело закрыто. Генерал попросил бывшего подчиненного в неслужебное время подсуетиться. На всякий случай. По привычке все доводить до конца. «На дурняка» прокатит. Не боги в Конторе горшки обжигают.

Самочувствие у старика неважное. Четвертый инфаркт. Калмычков встал с кровати и прошаркал в ординаторскую. Попросил дежурного врача растолковать перспективы больного с четвертым инфарктом. Выслушав, бросился выбивать досрочную выписку.

Через час мчался на такси в Шереметьево, морщась от боли при каждом толчке. Мчаться в Шереметьево двадцать шестого декабря – это, конечно, гипербола. Машина дергалась в пробках, то ускоряясь, то тормозя. Билет на самолет, заказанный через МВД, ждал в аэропорту. На рейс, слава Богу, успел.

Еще через три часа Калмычков ехал по Московскому проспекту из аэропорта Пулково. Питер показался маленьким, тихим, по-домашнему уютным. Жить бы здесь всегда!..

В госпиталь добрался к восьми вечера. Посетителей не пускали, но быть милицейским полковником иногда чертовски выгодно. Вломился в палату с цветами, апельсинами и бутылочкой коньяка в кармане. Малюсенькой бутылочкой.

Генерал лежал в палате интенсивной терапии, утыканный капельницами, трубочками и проводами датчиков. У изголовья попискивал монитор. Шевелить мог только головой.

Увидел Калмычкова, бледное лицо исказила попытка улыбнуться.

– Считай, что я вскочил и кинулся с объятьями, – еле слышно пошутил Арапов.

– Еще как вскочите и побежите, Серафим Петрович! Какие ваши годы.

– Да, да, побегу… Побегу, Коленька! Я не сдаюсь! – бодрился генерал. Видел бы он свои глаза. Тоска измотанной, загнанной лошади. «Скорее бы все кончилось…» – застыло на дне этих глаз.

Калмычков присел на стульчик рядом с изголовьем.

– Как же вы не побереглись, Серафим Петрович? – он знал, что больных нельзя расстраивать, но не смог удержаться от вопросов.

– Сам не пойму… – ответил генерал. – Готовился, знал, что цапнут. Сомневался, с какой стороны. Думал, шухер наш припомнят, – генерал перевел дыхание. – В гибели майора ФСБ обвинили. И в срыве их операции… Я ж говорил, Контора в долгу не останется! Чью-то голову потребует. Наши решили рыбку съесть и свой интерес соблюсти. Конторе лизнули, и от меня избавились.

– Поправитесь и вернетесь, Серафим Петрович… – успокоил генерала Калмычков.

– Нет, Коля, мне хана! А вот ты поостерегись. Ты теперь вся наша надежда… Я с тебя вопросы снял – по Щербаку и майору. Моя, мол, оплошность. Надеюсь, щербаковские хозяева успокоятся. Жаль, самоубийцу не сберегли. Можно было бы считать операцию успешной.

Что-то удержало Калмычкова от соблазна порадовать генерала предположением о невредимости самоубийцы. Обрублены концы – значит, обрублены. Пусть никто о нем больше не знает и не достает беднягу. Да и жив ли он? Может, замерз в ту же ночь в соседнем сарае.

– Ну и Бог с ним, – согласился генерал с калмычковскими мыслями. – Одно дело до ума не довел – тебя. В Москву пристроил, теперь там двигать надо. Для них ты чужой. Как детдомовский ребенок. Оденут-обуют, а любить все равно своих больше будут. Рано я выпадаю. Годик-другой, и взлетел бы!.. – Генерал перевел дух. – Держись Бершадского. Пусть думают, что ты по их линии выдвиженец. Кому надо, правду знают.

– Хорошо, Серафим Петрович. Не беспокойтесь. Я обуркаюсь… – сказал Калмычков.

– Главное, не забывай: кто тебя и зачем, продвинул. Переметнешься, на том свете руки не подам.

– Товарищ генерал! – обиделся Калмычков. – И вы подыметесь, и я послужу. Еще бы понять, какая разница между «нашими» и «не нашими». Честно говоря, не различаю.

– Нет ее… – ответил генерал. – Поэтому и не различаешь.

Сказал и замолчал. Отвернулся к стене. Пару минут о чем-то думал, потом виновато улыбнулся:

– Нашел ты время – вопросы задавать…

– Забудьте, Серафим Петрович! Смудачил… – замахал руками Калмычков.

– Нет, Коля. Все должно быть понятно. Без дураков. Месяц назад я сам думал, что понимаю: «наши» – за Россию, «не наши» – против. Помнишь, спрашивал, где помирать собираешься?.. – Генерал разволновался, задышал прерывисто. Калмычков хотел остановить его: «Бог с ними, Серафим Петрович…», но генерал уперся. – Это важно! Отдышусь чуток. Знал, что ты спросишь. Хотел разобраться. Не получилось. Запутался, когда начал считать. Слишком много «не наших» набрал.

– Время такое, Серафим Петрович. Все под себя гребут. И «наши» и «ваши»… – сказал Калмычков. – Давайте я вам апельсинчик почищу. Или по глоточку? Я принес.

– Нельзя мне по-глоточку… – ответил генерал.

– А волноваться – можно?

– Не перебивай. Тяжко мне… Слишком много их, которым «насрать». На страну, на людей, на будущее!.. Как слепые!.. Снова пилят сук, на котором сидят. И мы на этом суку, Николай.

– Мы же не пилим, – сказал Калмычков.

– Пилим, еще как пилим… Дай мне таблеточку… Ага… И стаканчик, – генерал выпил таблетку. Калмычков утер полотенцем его губы и подбородок.

– Мы кого привыкли в пакостях винить? – продолжил генерал. – «Запад»! Те еще друзья!.. Они, конечно, рулят в развале. Но исполнители – наши, «россияне»! Смекнули, что совесть не в цене, и решили, убогие, поменять ее на деньги. Вперед, обогащайся, как можешь! На местах, в городах, поселках… Мэры-чмэры, чиновники… Гаишники, бандюки, налоговики, таможенники, ЖЭУ, РЭУ… Вани, Тани, Мани… На каждой вшивой должности подгрызают мелкими зубками общий сук! Пожарники взятки берут… Учителя!.. Врачи!.. Деньги – превыше всего. Сирот обирают, стариков. Хапнули – и счастливы!.. Правда им не нужна, и совесть – мешает. А закон без совести, точно – дышло. Орудие преступления. Дожили! Девяносто процентов населения – преступники. Бери и сажай по действующему законодательству. Только брать некому – милиция на заработках. Она из тех же процентов… Как там Егоров говорил?.. Эра беззакония! Девяносто процентов – это народ, Коля… Весело?

– Такая система, Серафим Петрович: не украдешь – не проживешь. Без денег – как? Совестью семью не накормишь. Люди загнаны в предложенные обстоятельства, – сказал Калмычков.

– Может, и загнаны… А может, и нет… Они же умные! С образованием. Глотки на митингах драли: «Даешь демократию! Долой СССР!» На выборах голосовали. И деньги рвут, заметь, не на прокорм семьи – на роскошь и излишества, которым края нет… От гнили своей, от жадности и зависти. От нее Россию в семнадцатом году продали, и в перестройку на ту же удочку попались. Поделом!.. Потеряли мы что-то главное… Не удержали… На чем жизнь стоит. Летим, теперь, в пропасть: об один выступ ударимся, об другой… А впереди – расплата. Жестокая, и одна на всех. Бедных, богатых, честных и воров. Единственное, что смогли заработать… Дальше – как? Жить как будете, Коля?

– Как-нибудь… Выкрутимся.

– Как добрый дядя скажет… – Генерал перевел дух. На лбу проступили капельки пота. Губы дрожали. – Жалко мне вас. Помру с облегчением. Вроде на боевом посту. Не бросил, не сбежал… Очень хотелось. Ничего родного в этой толпе не осталось. Как подменили людей. А мне замену не прислали… Бывает так?

– Не знаю… Какие-то у вас белоэмигрантские настроения, – сказал Калмычков. – Невозможно переделать людей. И надо ли?.. Довольны властью. Воровать не мешает, а честно работать никто особо не рвался. Деньгам все равно, как их получили.

– Деньгам – да, – согласился генерал. – А людям? Шалеют от денег, очевидного не замечают. В один день лафа кончится! Экономика только по телевизору существует. Армия и флот догнивают… Государство – пустая оболочка. Сердцевину черви выели. Долго простоит? Своими руками могилу вырыли. Пойми теперь: кто «наши», кто «не наши»…

– Ничего в политике не смыслю! – сказал Калмычков. – В вашу совесть верю, Серафим Петрович. Вы не могли выбрать худшее.

– В том и беда, Коля, что почти никто не выбирал. Судьба так сложилась! Ты тоже не выбирал, а прочно к нашей компании привязан. Или, думаешь, джипы с автоматчиками кому попало раздают? Теперь твоя очередь услуги оказывать. Если честно, самое лучшее ни в какие команды не входить. Сидеть на даче и цветочки выращивать.

– Два месяца назад это было мое кредо, – напомнил Калмычков.

– Но ты погнался сначала за деньгами, потом за властью, помнишь? Чем больше того и другого – тем меньше свободы. За все приходится платить. И цена, как правило, сильно превышает полученные удовольствия.

– Вас тоже чем-то привязали? Если не секрет… – спросил Калмычков.

– Какие теперь секреты… – ответил генерал, отдышавшись. – Было у отца два сына. Один умный, другой не очень. Какой в милицию пошел?

– Неужели умный?

– Нет, Коля, умный – пошел в другую сторону. Он не верил в писаные законы и жизнь принимал такой, как она есть. Плевал он на идеалы. Закончил «Плешку». Работал в Госплане… Понял суть системы и стал одним из крупнейших цеховиков Советского Союза. Потом финансистом. Настолько крупным, что МВД и КГБ не посмели коснуться его пальцем до сего дня.

– Его телефон я помню наизусть? – спросил Калмычков.

– Да, Родион Петрович Арапов. Папа увлекался сначала Достоевским, а потом православием. Старший и умный – Родион, а недоумок с романтическим отношением к жизни – Серафим. Я продукт советской пропаганды, верю в Добро. Всю жизнь спорил с братом… В милицию подался – Родькину неправоту доказывать.

– Все, Серафим Петрович, я у вас последние силы отнимаю. Пойду, – засобирался Калмычков.

– Посиди еще немного, Коля. Хоть помолчим… – Генерал задыхался, почти шептал. – Сына потерял, жену. Кроме брата, родных не осталось… Редко видимся, но много полезного друг для друга сделали… – Генерал прервался, отдыхая. – Тебя, чертяку, пригрел. Родьке передам… Что-то в тебе есть. Но чего-то – нету…

– Отдохните. Полежите тихо, – Калмычков поправил сбившуюся простыню.

– Не увидимся больше. На похороны не приезжай, засветишься. Наши сами на тебя выйдут… Что-то важное хотел сказать, и не могу сформулировать… – Генерал умолк. Молчал и Калмычков. Надо же, чужой человек, а ком к горлу подступает.

– Я не успел… – отрывисто зашептал генерал. – Все работал, оставлял на-потом. На пенсии додумать собирался. Ты не откладывай… Это важно!

– Что важно, Серафим Петрович? – наклонил ухо к самым губам старика Калмычков.

– Очень важно… Мы не поняли главного… Не за тем гнались. Не тому учились… Ты додумай, Коля, ты умный… – Голос генерала слабел. Последние силы оставляли его. – В институтах наших… По полочкам разложили: от галактик до атомов. До элементарных частиц. А главного – не сказали… Зачем все это? Галактики, нейтроны с протонами…

Мы – зачем?.. Скрыли? Или сами не знают?.. Не может, так бессмысленно… Должен… Должен быть…

– Что, Серафим Петрович? Что должно быть? – не расслышал Калмычков.

– Смысл… Обязательно должен быть смысл. Иначе – полный абсурд, как у нас с тобой… – прошептал генерал. – Не верю!.. Не верю, что я родился деньги зарабатывать и звезды. В могилу… не возьмешь… благодарность министра внутренних дел…

– Не волнуйтесь, отдыхайте… – успокаивал Калмычков.

– Про дочь… Спроси… У Родиона спроси. Поищет… Прощай, Николай. Зла не держи… Иди! Медсестру кликни… – Генерал закрыл глаза.

Калмычков кинулся на пост, за сестрой. Она прибежала со шприцем, вставила иглу в торчащий из вены катетер. Генерал больше не открывал глаз. Калмычков постоял минуту, стараясь запомнить его осунувшееся лицо, и вышел.

К утру был уже в Москве. Ни с кем из знакомых встретиться в Питере – сил не нашел.