Текст книги "Се, творю"

Сквозь внезапно завесившую мир плотную дымку то ли грез, то ли слез она лишь в последний момент увидела, как к ней хозяйски подсаживается с рюмкой в одной руке и ополовиненным графинчиком в другой грузный мужчина в расстегнутой черной куртке, с непокрытой лохматой головой, с обвислыми щеками. Это еще что за явление, подумала она с негодованием. Это не Журанков! Или Журанков? Вроде нет. Не похож. Водкой пахнет.

– Ну что, ляля, – сипловато сказал мужик и подмигнул ей. – Не вставить ли нам за удачный день?

Мать честная, подумала она. Это чучело собралось меня, похоже, клеить! Да как уверенно! Неужели, подумала она, я выгляжу, как гулящая? Журанков! Ты где? В тубзик, что ли, уперся не вовремя? Что за жизнь паскудная – как муж понадобится, так он на горшке!

– Дружок, – примирительно начала она, но язык почему-то заплетался; она сама с трудом поняла, что сказала. Надо освежить мозги, подумала она и сделала несколько решительных глотков.

– Вот это по-нашенски, – одобрительно сказал мужик и вдогон дернул водки.

– Дружок, – старательно выговорила она и для полной внятности отрицательно помотала головой, – ты герой не моего романа.

– Ну, киса, – разочарованно сказал мужик, наливая себе из графина, – не гони пену. Я уже все про тебя знаю. У брошенок всегда свербит.

Журанков, сволочь. Исчез как раз тогда, когда оказался хоть для чего-то нужен. Только что был здесь – и будто испарился. Ну, я же тебя догоню, подумала она свирепо. Внезапный порыв догнать Журанкова ее спас. Она вскочила, качнулась, ушиблась, с грохотом уронив стул и расплескав остатки коктейля из бокала. Мужик, непроизвольно отпрянув, откинулся на спинку своего стула и ошалело глядел снизу. Догоню и отхлещу по морде чем попало, сладострастно подумала она и на подламывающихся ногах неудержимым зигзагом ринулась наружу. Больно ударившись, налетела на чей-то столик, невнятно извинилась. Она понимала, что далеко Журанков уйти не мог, где-то он тут, скотина, рядом.

Под валившим волнами крупитчатым дождем она минут двадцать бессмысленно металась по скачущим, точно штормовая палуба, улицам. Потом возбуждение схлынуло, и она вдруг перестала понимать, что ищет. Пора было домой, только вот она понятия не имела, как туда попасть. Наверное, можно доехать автобусом. Это открытие ее поразило, на миг она даже замерла. Да, конечно. Автобус – это такая вещь, которая едет-едет, а в конце концов привозит домой. Она принялась озираться. Увидев в полусотне метров впереди, на углу, остановку, она даже засмеялась от счастья; она успела испугаться, что потерялась навсегда. Но теперь остановка мерцала в колышущейся темной хляби, как спасительный маяк. Уже вполне целенаправленно она направилась туда; ее почти не швыряло, лишь придавливало. Достигла. Смиренно села в кабинке, подобрав скрещенные ноги под сиденье, закурила и принялась ждать, когда подъедет.

Она вздрогнула. Она поняла, что лежит – одетая, но с закрытыми глазами. Тошнило. Глаз открывать не хотелось, жутко было это делать – она и с закрытыми глазами сразу знала, что она не дома, а непонятно где: пахло не так, то, на чем она лежала, было не таким, тишина была не такая. Она замерла, точно прикинувшееся мертвым насекомое – не ешьте меня, я невкусный труп. И некоторое время так лежала. Она не понимала, что произошло. Потом смутно вспомнила уютное маленькое кафе для народа, где она решила немного выпить в полете, чтобы лучше держали крылья. К горлу выехал едкий бурлящий ком. Она сдержалась.

Наконец она решилась взглянуть на внешний мир.

Ничего особенного. В смысле, ничего страшного; явно не притон. Скромная и, похоже, холостая квартирка. Барахла негусто, и вообще вид не слишком обжитой, словно тут только ночуют. Ощутимо отсутствие женской руки. Впрочем, подумала она, теперь равноправие; за некоторыми девками мужики прибирают, а те знай расшвыривают исподнее и сыплют пепел с сигарет где ни попадя. Но тут, кажется, не тот случай.

Потом ей будто из взорвавшейся канистры бабахнуло в лицо обжигающим жаром. Она поняла, что категорически не может вспомнить, было у нее с кем-нибудь что-то такое, или нет. По идее не должно, не шалава же она, даже если порскнула от супруга, как от крокодила; но ведь как-то она очутилась в чужой квартире, на чужом диване. Правда, одетая. Она, трусливо не откидывая чужого одеяла, неловко извиваясь, исследовала себя ладонями. Нет. Одежда помята, конечно, платье – тряпка тряпкой, это факт, но явно ничего не было напялено чужой рукой. Попутно она открыла, как заботливо ее укрыли – так она в свое время Вовку укутывала уютненько, чтобы волк не пришел и не цапнул за коленку. Интересно… Чтобы уж знать наверняка, или, по крайней мере, с максимально возможной уверенностью, она, опасливо обмирая – а вдруг что-то все же окажется не надлежаще? – залезла рукой под платье и беззастенчиво ощупалась. Ей показалось очень важным удостовериться и впредь уже точно знать. Нет. Чисто, опрятно, скромно. Нигде не липнет. Похоже, действительно ничего не было. Но что же тогда было?

Дожила интеллигентная женщина, нечего сказать.

Ой, тошно, ой, кто-то был со мной – сарафан не так и в руке пятак…

Пятака, правда, нет. Сарафан более или менее так. И, похоже, никто со мной не был.

Но тошно все равно.

Кто-то снаружи осторожно приоткрыл дверь комнаты, и она увидела в щель внимательно взглянувшие на нее глаза.

Взгляды встретились.

Несколько мгновений ничего не менялось. Потом она натянула одеяло до подбородка. Тогда дверь открылась шире, и внутрь неловко вдвинулся вполне приличного и скромного вида мужчина лет тридцати пяти. Может, малость побольше. Лицо его было спокойно и несколько озабочено, и кого-то он ей напоминал, только совершенно не понять, кого.

– Доброе утро, – сказал он. Сердце у нее пустилось вскачь. Помедлив и не дождавшись ответа, он спросил: – Чем вы предпочитаете снимать утреннюю интоксикацию? Возможны ананасный сок, кофе, крепкий чай, крепкий сладкий чай с лимоном. Пива не предлагаю. Вы не похожи на женщину, которая похмеляется пивом. Но если специально попросите…

– Вы кто? – шепотом осведомилась она.

Он опять помедлил, а потом с улыбкой сказал:

– Я, царевна, твой спаситель. Твой… э-э… случайный избавитель.

Стоило ему улыбнуться, она сообразила, на кого он похож. Ересь какая-то: на Юрия Гагарина. Просто-таки показательно открытое и простосердечное лицо. Только пошире первого космонавта в плечах и вообще покрупнее.

Так это что, смятенно подумала она – приключение?

Пить действительно хотелось нестерпимо. Стоило слово сказать про жидкость, она сразу ощутила, как пересохло во рту, в горле… Ну я и отчебучила, дошло до нее.

– Поподробнее можно? – неуверенно спросила она.

Случайный избавитель сделал шаг вперед – она напряглась под одеялом, невольно вжавшись в диван – и аккуратно присел на краешек.

– Можно, – ответил он и коротенько, без душераздирающих подробностей и неуместных сантиментов, рассказал про вчера. А в заключение опять ободряюще улыбнулся и добавил: – Вот что в жизни случается.

Она долго молчала.

– Ну и ну, – сказала она потом и попыталась улыбнуться ему в ответ. – Даже не знаю, что говорить. Как благодарить…

– Неоплатные долги не оплачиваются, – легко, почти шутливо отмел он ее неловкую попытку.

– Да, правда, – согласилась она. – Но…

– Давайте сначала совсем придем в себя, – сказал он. – Я вскипятил чайник, заварил свеженького… Сок тоже есть, правда. Туалет вон там. Можете душ принять даже, если не застесняетесь…

– Застесняюсь, – честно призналась она.

– Ну, воля ваша, – ответил он. Глаза его весело искрились, но вел он себя безупречно. Ну, обнаружилась похмельная баба в кровати с утра – делов-то. Надо подлечить чаем, показать, где туалет. Он встал. – Оставлю вас на момент откидывания одеяла в одиночестве… На всякий случай. А то вдруг, если я не уйду, вы так и будете лежать и стесняться. Сейчас почти десять утра, вы не хотите позвонить домой? Там, наверное, с ума сходят…

– Не хочу, – резко ответила она.

– Ну, опять-таки воля ваша… Все, ушел.

И он действительно ушел и притворил за собою дверь.

Через двадцать минут она уже настолько освоилась, что решилась-таки воспользоваться ванной и испытала очередной шок: у спасителя даже геля для душа не оказалось. Так он что, вообще не моется? Или еще круче – моется, но мылом? Она попыталась вспомнить, когда в последний раз видела человека, который моется мылом. Не вспомнила. Однако… Прямо спартанец какой-то.

Впервые в жизни она пальцем почистила зубы; зубная паста у спартанца, слава богу, нашлась, но не совать же в рот чужую щетку. Хотя на общем фоне подобная щепетильность выглядела, прямо скажем, анекдотичной, и, выдавливая белую колбаску на подушечку указательного пальца, она сама себе напомнила незабвенного Швейка: конечно, если господин лейтенант прикажет мне съесть ложку его кала – я съем, только чтобы в нем не попался волос, а то я страшно брезглив…

Долго стоя под хлесткими горячими струями, с наслаждением смывая мерзость неправильной свободы, которую она, точно ведро с нечистотами, сама обрушила на себя вчера, она окончательно оживала и лихорадочно размышляла. Жизнь пошла вразнос, и то, что сейчас происходило, лишь подчеркивало необратимость катастрофы. Или не катастрофы? Рождение младенцу тоже кажется катастрофой… Да в каком-то смысле ею и является – но не только и не столько ею; и всю жизнь потом относиться к собственному переходу из маминой утробы в мир, как к непоправимому несчастью, это, пожалуй, не самая умная позиция.

А еще получалось, что не перевелись на свете рыцари.

Одно это открытие стоило многого.

Потом она жадно пила сок. Потом она медленно, уже с осмысленным наслаждением пила крепкий ароматный чай. Тошнота время от времени еще виляла нечистым лохматым хвостом в груди и в горле, но мало-помалу унималась, оседала, оставляя ее наедине с вкусным чаем и симпатичным спасителем.

– Вас хоть как зовут-то, молодой человек? – спросила она после третьей чашки, решив, что физиология уже получила свое и пора подумать о душе.

– А вы уже созрели для столь отвлеченных тем, царевна? – улыбнулся он.

– Да.

– Я Леонид. А вы?

– Я? – На миг ее изумило то, что ей ведь тоже стоило бы представиться, хоть в порядке ответной любезности. Однако назвать свое имя – это будет уже совершенно иной уровень отношений, так она почувствовала; оставаясь безымянной, она как бы еще не вся была здесь, в новом мире, только что из душа и вдвоем с незнакомым мужчиной моложе себя.

– Хотите остаться незнакомкой? Пожалуйста, я не настаиваю…

Это он зря сказал. Это было даже как-то обидно.

– Я – Катя, – сказала она решительно.

– Вот так вот сразу просто Катя?

– Вот так вот сразу просто Катя.

– Два капитана, – задумчиво сказал он, и она лишь после некоторого ступора сообразила, что он имел в виду и куда его завели ассоциации. И поразилась, что такой молодой здоровенный самец помнит эти героические совдеповские сопли с сахаром. Усмехнулась.

– Знаешь ли ты, Григорьев, что такое неправда? – спросила она противным голосом и, как Гриценко, занудно подняла назидающий палец. – Неправда – это ложь.

– Катя, – мягко сказал он, – это не ваша роль.

– Сейчас моя, – возразила она. – Потому что я очень хочу услышать правду… Леня. Я ни при каких вариантах не буду на вас обижаться, просто мне… важно. Мы… целовались?

Он спокойно и серьезно посмотрел ей в глаза и ответил:

– Пока нет.

Она принужденно рассмеялась, почему-то сразу поверив и попытавшись за сарказмом спрятать свою до уродливости чрезмерную благодарность.

– О! Вы что же, рассчитываете на продолжение?

Он покраснел.

– Нет. Простите. Глупо пошутил. Знаете, – добавил он, – я ведь тоже не очень хорошо понимаю, как себя сейчас вести. Трудно найти совсем уж правильный тон. Если вы думаете, что у меня такие приключения происходят еженедельно, то вынужден вас разочаровать.

У нее словно теплое масло растеклось по душе.

– Спасибо, Леня, – все-таки сказала она.

– Да перестаньте. Слушайте, Катя, неужели вы совсем ничего не помните? Давайте попробуем найти, где и кто вас так отоварил. Я ему глаз на пятку натяну, а? Руки чешутся, честно. Куда менты смотрят…

– Менты демократического Ануса охраняют от черносотенцев, – криво усмехнулась она. – Это куда важнее… Нет, Леня, ничего не помню. Где, что… Полный аут. Вы знаете, я ведь в жизни вообще никогда не бывала пьяная. И никогда не хотела быть пьяная. Люблю вкус хорошего вина, люблю, когда в родной доброй компании становится весело и легко, но… Не больше. А тут такой удар по организму…

– Это не только алкоголь, – уверенно ответил он. – Поверьте, Катя… Эх. Жаль, что не помните. Душа требует продолжения банкета…

– Какого банкета?

– Мероприятий по спасению царевны Лебедь.

– У вас что, своих дел нет?

– Есть, – просто сказал он. – Но это важнее. Не люблю крыс. То есть, пока они просто крысы и бегают по помойкам в темноте – ладно. Божьи твари, так сказать, и не нам судить, зачем он их сотворил. Но вот когда они прикидываются людьми…

– Нет, – сказала она грустно, – ничего не помню. Коктейль. Рожа какая-то… Противная, бухая… Клеил меня, да. А в целом – аут. Слушайте, Леня, вы курите? Давайте покурим.

– Вообще-то… Знаете, Катя, я тут ночью у вас из пачки три сигареты стибрил. Ничего?

Она облегченно засмеялась. Она уже чувствовала себя здесь, как дома. То есть, куда там! Если за дом взять апартаменты Бабцева в последние, скажем, полгода – здесь было куда лучше, чем дома.

– Да пожалуйста, – сказала она. – Хоть какая-то вам от меня польза.

Они закурили – как водится, на кухне. От первой затяжки опять замутило, она даже успела пожалеть о том, что предложила испортить вкус доброго чая вкусом поганого дыма; но позыв был короток, и Леня, наверное, его даже не заметил. Слава богу.

– А знаете, князь вы мой прекрасный, – решительно сказала она, когда тошнота уже окончательно отпустила и сделалось, наоборот, окончательно хорошо. – У вас есть шанс продолжить банкет.

– Я весь внимание, – ответил он, сквозь медленно колышущиеся полупрозрачные перепонки дыма глядя ей в глаза спокойно и с выжидательным вниманием. Внимание грело. Она помедлила, а потом будто бросилась наконец в ту наполненную ветром и солнцем гудящую бездну свободы, которая уже открывалась ей вчера и которую она, дура, сгоряча подменила выгребной ямой.

– Я ушла от мужа. Резко, наотмашь. Вы не думайте, Леня, я не сука, но… Край настал. Потом расскажу, если захотите. В театре просто встала и ушла навсегда. У меня ни документов, ни денег, ни жилья. В Петербурге есть квартирка, может, первое время там смогу перекантоваться. Прийти в себя. Но для этого надо доехать до… сына…

Она осеклась. Про Бабцева она рассказала бы ему смело, но еще и про Журанкова сразу… Нет, про Журанкова – нет. Вовкин отец не заслужил небрежного упоминания невзначай.

– Сын сейчас… Наверное, вы не слышали, о нем мало кто слышал, есть такой странный частный наукоград, Полдень в просторечии, отсюда девять часов в поезде. Сын сейчас там, и мне надо туда добраться. Объяснить, что произошло, попросить у него ключи… Для этого нужно взять хотя бы документы и деньги. Для этого надо вернуться в дом мужа хотя бы на час. Я… боюсь. Он меня остановит. Уговорит, запутает, заболтает… У меня может не хватить сил.

– А может быть, – тихо спросил он, – это и к лучшему? Подумать, спокойно разобра…

– Нет! – почти выкрикнула она, едва поняв, к чему он клонит.

Несколько секунд ходячие стебли дыма переливались и переплетались в тишине, а из-за них на нее смотрели спокойные выжидательные глаза.

– Хорошо, – негромко проговорил Леня. – Простите. Что я, в самом деле… Продолжайте, царевна.

Она глубоко вздохнула. Запросто, на втором часу знакомства просить о таком… И вообще – где тут то, что называется знакомством?

Просто от этого парня пахло человеком, который не может подвести и предать. Оказаться слабаком. Отговориться важными делами. Спрятаться за то, что ему надо спасать страну или достать с неба звезды. Это был очень странный запах. Она чувствовала его впервые в жизни.

– Если бы вы поехали со мной, я бы сказала, что вы… мой новый друг. Тогда уж все было бы отрезано. Не о чем стало бы болтать и… размазывать. От вас ничего не потребуется. Драться он не полезет. Говорить буду только я. Вам нужно просто быть рядом. Ну, с таким видом, будто… ну… будто мы уже давно вместе.

Она умолкла. Он смотрел на нее так, будто впервые увидел. Наверное, он все-таки решил, что она – сука.

И слегка обалдел от такого открытия.

Молча он загасил окурок в блюдце. Встал. Подошел к плите, на которой стоял кофейник. Заглянул внутрь.

– Кофе не хотите?

– Нет, – тихо сказала она. – Слишком много тонизирующего, чай уже был крепкий. После вчерашнего – сердце выскочит.

– Это ни к чему, – согласился он и налил себе остывшего кофе прямо в чашку, где только что был чай. Он действовал медленно и с какой-то подчеркнутой неторопливой аккуратностью. Она смотрела ему в широкую спину и умоляла: согласись, а? Тебе же это ничего не стоит! Вон ты какой… Он вернулся к столу, обеими руками поднес чашку ко рту, сделал несколько глотков. Бурда, наверное, невольно подумала она. Холодный, несладкий… Впрочем, одернула она себя, что я о нем знаю? Может, он всегда так изощренно пьет.

– Бывают же совпадения… – пробормотал он, глядя мимо нее куда-то в пол. Она молчала и ждала. Прикурила вторую сигарету от первой.

Наконец он вскинул на нее глаза.

– Вы будете смеяться, Катя, – хрипловато сказал он, – но у нас с вами сходные проблемы. И психологически, – он криво усмехнулся, – и даже географически, – наконец он откашлялся, прочистил горло и заговорил решительнее. – Я знаю, что такое наукоград Полдень. Там у меня… былая любовь. Не скажу, что я так до сих пор и сохну, но… знаете, Катя, я человек простой, и у меня гордость. Я бы хотел туда приехать по случаю, и чтобы она видела, какая у меня теперь прекрасная, замечательная, красивая женщина. Вы.

У нее приоткрылся рот.

– Вот такой расклад, – сказал он. – Я буду вашим лихим бойфрендом тут, а вы – моей доброй подругой там, когда мы как бы вместе приедем к вашему сыну. Настолько доброй, настолько уже устойчивой, что, когда вам понадобилось к сыну, оказалось совершенно нормально, что мы отправились вместе. Уговор?

Крыша едет, подумала она.

Настал ее черед долго молчать.

– Леня, это немыслимо… – панически пролепетала она и сразу вскинулась, испугавшись, что обидела его; ей показалось, ее слова прозвучали так, будто она безоговорочно, барски, хамски сочла его не достойным себя. – Ох, нет, я не то хотела сказать… Мы же на самом деле не… не… Понимаете, супругу можно соврать. Сыну – я не смогу.

Он чуть подался к ней. Лицо его стало отрешенным, даже жестоким, начисто утратив обаяние и свет. Она облизнула пересохшие губы и вдруг поняла, что он сейчас ей в ответ скажет. Он скажет: «За чем же дело стало?» – и начнет ее раздевать. И после того, что он сделал для нее ночью, и после того, как он вел себя ночью, и после того, о чем она имела наглость и подлость его попросить – попросить мужчину, который ее спас и сберег, стать ей еще и чем-то вроде презерватива перед Бабцевым, – она не сможет ему теперь отказать ни в чем. Заслонять пуговицы от его пальцев после того, как предложила ему изобразить ее любовника перед жалким, кончающим на геморрой пустобрехом – это даже не пародия, не фарс, это – двуликий Анус.

К горлу выкатилась уже унявшаяся было тошнота.

Он откинулся на спинку стула и неловко улыбнулся.

– Простите, царевна, – сказал он. – Опять неловко пошутил. Просто, знаете, когда о таком просят… хочется хоть немножко сбить с человека спесь. Не робейте, я вам помогу.

Она, боясь поверить счастью, глубоко вздохнула. Тошноты как не бывало. Она, не успевая ни о чем подумать, ничего прикинуть, ничего рассчитать, отложила дымную сигарету, встала, сделала три шага по тесной кухоньке и зашла ему за спину. Он сидел неподвижно и даже не следил за ней взглядом, не поворачивался вслед. Она положила обе ладони ему на голову и отчетливо ощутила, как он вздрогнул и глубоко втянул воздух носом. Он меня очень хочет, поняла она. От умиления и нежности у нее стало горячо в уголках глаз.

– Мы поедем вместе, – негромко произнесла она. – Вы мой старый друг. У меня после разрыва с мужем был сердечный приступ, прямо на улице. Вы меня спасли. И побоялись отпускать в долгий путь одну. А что подумает о нас ваша зазноба – это ее дело. Так пойдет?

После долгой паузы он лишь молча кивнул. Ее ладони опустились и поднялись вместе с его головой. Она чуть стиснула пальцы. У него были мягкие волосы. Как у Журанкова. И не как у Бабцева. Это может быть мой новый мужчина, подумала она немного удивленно и уже почти предвкушая.

Молодой…

Небрежно отброшенная прежняя жизнь скомканным чулком отлетела в угол. Чулок порвался – так зачем его беречь. Наконец-то. Продолжение прежней жизни было бы смертью.

А что я скажу Вовке, подумала она. Ему я скажу, что…

– Прости, – сказала она.

– За что, мама? – тихо спросил сын.

– За то, что так надолго увела тебя к Бабцеву.

Сын смотрел на нее спокойно и выжидательно, как Леня тогда на кухне, в их первое сумасшедшее утро.

– Знаешь, мам, – проговорил он задумчиво. – Он, в сущности, неплохой. Это же страшное дело – так хотеть хорошего и так навыворот его себе представлять. Мне его по ходу жалко даже, он ведь совсем один остался. А для меня… Он мне много дал, на самом деле, со всей своей мутотой. Знаешь… Типа прививки получилось. Этим я уж теперь точно не заболею.

– Знаешь, – призналась она, поразившись, до чего точно Вовка выразил ее чувства, – для меня тоже.

Понимаю, горько подумал он. Но меня успели привить с двух сторон, в обе руки. Он не хотел об этом вслух, но на миг не совладал с собой.

– Жаль только, что… – начал он и не договорил.

Она поняла.

Как тут было не понять.

Жаль от одной дури шарахнуться так беспутно, что закинуло в другую. Жаль, что погиб хороший человек, убитый словно бы не им, а марионеткой в чужих подлых руках – но ведь это он сам позволил сделать себя марионеткой; жаль, жаль, жаль. Жаль от унижения, от растерянности, позора, бегства. Жаль, что чувство вины изувечило душу и надолго ли, нет ли, приковало ее, точно жертву автокатастрофы, к инвалидному креслу. Жаль, жаль…

Но прошлого не подправишь. Надо было жить дальше и разбираться с тем, что есть.