Текст книги "Разговор по душам с товарищем Сталиным (сборник)"

«Это чё такое творится? – со злым недоумением подумал Казарин. – Завтра паника разнесётся по всему городу».

Но она, видимо, не хотела ждать завтра. От кабинета отдела быта до дверей промотдела, где сидел Шведов, было несколько комнат. Двери всех были закрыты – люди ушли из редакции. Однако за каждой дверью, не переставая, звонили телефоны.

– Андрюха, меня достали знакомые, – обескуражено сказал Шведов. – Спрашивают про холеру.

Телефон Баландина я даже не беру, – показал он на звенящий аппарат заведующего отделом. – Что говорить – не знаю.

– Говори, что велено. Болезнь немытых рук.

Казарин выдернул вилку баландинского телефона, упал в кресло.

– Как «свежак»?

– Не звонила ещё.

– Давай, старик, перенесём. Отложим на другой раз.

– Ты чево? Она уже подругу приготовила. Я Галке «лапши» навешал, сказал: в связи с холерой создаются оперативные группы, меня туда включили. Очень не хотел, но – обстановка…

– Нет, Юр, отложим. Придёт человек… Не хочу при ней. Ничего серьёзного… Так себе. Просто я ей благодарен. За маму… Много сделала.

Не обращая внимания на растерянное и злое лицо товарища, Андрей вернулся к себе в кабинет. Набрал номер поликлиники, где работала Шурочка.

* * *

Этой женщине Андрей был благодарен за появление в самые трудные месяцы три года назад. Тогда он в отчаянии, бросив всё в Смоленске, примчался в родной город.

Перед тем работал в тамошней молодёжной газете. Писал про молодых доярок и трактористов, ткачих и токарей. Регулярно бывал на собраниях комсомольского актива. Узнал молодых «подручных партии» от краёв до глубин. Почти каждый «актив» кончался всеохватной пьянкой. Пили почти все: секретари, заведующие отделами и секторами, прожженные комсомольские старухи и только пришедшая из школ и техникумов молодая поросль. С середины разгула начиналось «ухождение на беседу» – в дальние и ближние кабинеты. Вернувшиеся оттуда красные, с распухшими губами «комсомольские богини» некоторое время сидели рядом с недавним «беседчиком», потом он зигзагами шёл куда-нибудь к другому концу стола, она – двигалась коленями к другим коленям; готовые к новой «беседе», уже не слишком скрываясь, жали друг другу бёдра, влипали ладонями в спины; глаза парней от нетерпенья вылезали из орбит; созревшие торопливо вставали и уходили искать освободившийся кабинет.

Бывало, кабинетов не хватало. А гормоны распирали. Тогда устраивались под лестничными маршами первого этажа. Главное – не должно быть видно активистку. Гусар-активист в счёт не шёл.

Молодые организмы трезвели быстро. Уже с утра, лихорадочно блестя глазами и припадая то и дело к графинам, активисты вытягивали по телефонам сводки об успехах, крепнущими басками клеймили секретарей слабых «первичек» и даже порыкивали на журналистов «молодёжки».

Но стоило раздаться партийному звонку, как голоса «подручных» неузнаваемо менялись. Становились бархатно-умильными, заискивающими.

Наблюдая в очередной раз такую метаморфозу, Казарин брякнул: «Интересный вы народ. Вверх – с разинутым ртом, вниз – с разинутой пастью».

Вожаки оскорбились. Дошло до секретаря обкома. Редактору сказали: «Подбираешь не те кадры».

К Андрею начали придираться, что в любом творчестве сделать пара пустяков. Материалы перестали публиковать. Товарищи поддерживали – вокруг него собралась остроумная, циничная и весёлая компания. Казарин играл на гитаре, сочинял песни, был организатором пирушек и заводилой на них.

Терять такого парня никому не хотелось. Особенно молодым женщинам. И дело, скорее всего, спустили бы «на тормозах» (хотя казаринская оплеуха быстро стала известна в молодёжной среде). Компания рассчитывала на Ольгу Недальковскую – жену секретаря обкома комсомола и любовницу казаринского приятеля Антона Орлова.

Но тут вмешалась судьба. Позвонил двоюродный брат Андрея – Валерка и сказал, что его мать смертельно больна.

Андрей поспешно собрал вещи – жил он на квартире у стареющей адвокатки, влюблённой в него и совершенно безразличной ему; каждый из компании расписался на тыльной стороне гитары; Казарину помогли загрузить в вагон чемодан с книгами и он, сильно встревоженный, двинул в низовья Волги.

У матери оказался рак. Андрей никогда не предполагал, что будет так щемяще тяжело увидеть окончание материной жизни. Раньше он считал, что мать не понимает его, и от этого отношения их были прохладными.

Теперь был убеждён, что это он не понимал матери, не ценил её забот, проявляющихся пусть не в сопливом облизывании, а в скупой улыбке, но забот изо всех её сил. Получая студентом денежный перевод, который на фоне переводов для других ребят казался грошовой подачкой, он и не представлял, что это половина её зарплаты – гардеробщицы в кафе.

Мать переживала из-за его развода с Любой, страдала от скитаний сына по разным городам: временами письма, не найдя адресата, возвращались назад.

Теперь она была довольна. Имела право гордиться: сын – журналист. Ни у кого во всей округе, как говорили ей соседки, не было такой «должности». Она смотрела на него, не скрывая радости. Всё плохое осталось позади. И не знала, что позади оставалась вся её 54-летняя жизнь.

Смириться с этим Андрей не мог. Он проникал в кабинеты разных врачей и медицинских функционеров. Мать взяли на улучшенное обслуживание. Но процесс развивался быстро и неумолимо.

С матерью надо было находиться постоянно. Но Андрей этого делать не мог. В редакцию его приняли неохотно, направили в отдел сельского хозяйства, на ставку стажёра в 50 рублей. Меньше просто не существовало. А задания давали одно за другим. Каждое – с командировкой по районам области.

И тут появилась Шурочка. Пришла, как патронажная сестра от поликлиники. Помыла мать, убрала за ней, навела порядок в квартире.

Жила она в общежитии далеко от поликлиники и ночевать с казаринской матерью, в другой комнате квартиры, ей было удобно: работа оказалась близко.

Ночами, страдая от боли и мужественно скрывая её, мать рассказывала Шурочке о сыне. Медсестра говорила о себе. Обе что-то недоговаривали, что-то приукрашивали, но через несколько дней, когда Андрей вернулся из командировки, медсестра стала для матери близкой, как дочь. «Вот бы тебе такую жену», – тихо сказала она, когда сын наклонился, чтобы нежно поцеловать в щёку (раньше он такого за собой не замечал: когда прощались, чмокал куда-то в воздух около лица).

– А почему ты говоришь тихо? Её же нет.

– Силы тают, Андрюша… Такая заботливая. Замужем не была… Не по годам серьёзная…

– Сейчас не об этом надо думать, мама. Мы должны подняться… Потом – про жён.

От отчаяния Андрей не знал за что схватиться. Будучи человеком честолюбивым, он хотел во всём быть, если не первым, то среди первых. Любил красиво одеться (когда позволяли деньги). Держался подтянутым, уверенным в себе. А навалившиеся заботы и страдания выбивали из сил. Эти бы силы отдать матери! Он готов был голыми руками разобрать дом по кирпичику, если бы это спасло её. Но надо было и отвоёвывать место в газете. Мать должна гордиться сыном – известным журналистом.

Однако в редакции скептически читали первые его репортажи и корреспонденции. В каждом таком коллективе устанавливаются свои стандарты и подходы. Люди вроде пишут по-разному, но, читая внимательно газету, можно увидеть общий стиль. Его определяют вкусы главного редактора, а отсюда – заместителей, ответственного секретаря, заведующих отделами. Зачастую даже очень способный журналист, попадая в устоявшийся бульон стиля, языка, отношений, оценок, вдруг оказывается «не ко двору». Первые материалы Казарина заведующий отделом сельского хозяйства Ванчуков даже в руки брал брезгливо, настороженно. Толстенький, с пухлыми розовыми щёчками, в небольших очках без оправы, которые едва держались на маленьком, как птичий клюв, носике, он читал казаринские корреспонденции с видом страдальца. Сам писал редко и только казённо-тусклые передовицы. Вернее, не писал, а лепил с помощью ножниц и клея. Вырезал куски из центральной партийной газеты, из партийных журналов, из речей Леонида Брежнева; клеил вырезанное на лист чистой бумаги, затем соединял чужие слова несколькими своими – бесцветными. В газетную работу он пришёл случайно. Окончил сельскохозяйственный техникум. Через некоторое время взяли в райком комсомола – в отдел сельской молодёжи. Оттуда – в райком партии. Когда редактор районной газеты скандально разошёлся с женой и его потребовалось убрать, обратили внимание на правильно выступающего Ванчукова. Из «районки» по протекции перевели в областную, где спустя несколько лет стал заведующим отделом и секретарём парторганизации.

Самый первый материал, исчирканный и переправленный Ванчуковым, Андрей отдал в машбюро, пылая от стыда. Раньше, бывало, его тоже правили, но чтобы так!..

Затем стал прорываться характер. Андрей начал требовать объяснений: почему это его слово заменяется другим, чем написанное им предложение хуже вписанного завотделом. Маленькие бледно-голубые глазки Ванчукова проваливались в глубь толстого багрового лица. Завотделом отодвигал большой живот от стола и с видом: поглядите, какой наглец! – обводил блеском узеньких очков давних своих подчинённых – молчаливого Виктора Максютова и меланхоличного, огромного Володю Лосева. Глядя на последнего, Казарин думал, что фамилии иногда попадают в точку. Володя и за столом горбился, как присевший на задние ноги лось: большая голова с дыбом трудно причёсываемых волос, бугристые плечи и постоянное безразличие на лице и во взгляде.

Сотрудники выдавали какие-то неопределённые звуки, которые Ванчуков принимал за согласие с ним, и объяснение на этом заканчивалось.

Работать в сельхозотделе становилось всё трудней, мать угасала не по дням, а по часам, и самоотверженная помощь Шурочки, которая теперь оставалась ночевать, даже если дома был Андрей, оказалась спасением для Казарина.

Андрей спал в своей комнате: сон был тревожным, неглубоким, то и дело приходилось вставать на стоны матери. Но пока он подходил, Шурочка уже давала больной женщине анальгин, гладила исхудалую руку, поправляла чёрные, почти без седины, слипшиеся от пота волосы и что-то ласковое говорила.

Казарин уходил к себе, не сразу засыпал, тёр ладонью грудь в области сердца – там почему-то всё чаще стало болеть, чего никогда раньше не было.

Мать умерла на его глазах. Был август. Из дома её перевезли в больницу. Чтобы меньше страдала, делали наркотические уколы. Андрей сидел в палате, на койке, что стояла напротив материной. За открытым окном жизнерадостно гомонили воробьи; когда стихали, было слышно, как шуршит по жестяному отливу листва клёна. Где-то вдали, невидимый, двигался башенный кран, и голоса рабочих доносились невнятно, убаюкивающе. Во всём было умиротворение. Тишина и благость казались частью неведомой райской жизни. Однако рядом заканчивалась реальная жизнь реального дорогого человека, и Андрей не отводил воспалённого взгляда от материного лица, её закрытых глаз. Врач сказала: отключились все органы. Работало только сердце. Оно оказалось самым сильным и каждым ударом словно говорило сыну: я здесь… я с тобой…

На похоронах Андрей говорил какие-то слова: скорее, не слова, а облечённые в звуки страдания. Ему давали нюхать нашатырь.

Потом он поставил памятник. Всё, от начала до конца, сделал своими руками. Глубоко забетонировал арматуру, забрал у тётки – материной сестры – мраморную плиту (когда-то, в хулиганские годы ранней молодости, упёр столешницу из бесхозного уличного кафе); на ней укрепил переведённую на эмаль фотографию матери – ещё молодой, красивой; намертво закрепил плиту медными болтами в бетон. Внизу вырубил всего несколько слов. Они сказали обо всех отношениях двух самых родных людей. «Спасибо. И прости. Сын».

После похорон Андрей какое-то время не мог прийти в себя. Шурочка готовила ужины, спать ложилась в материной комнате. Андрей говорил с ней, расспрашивал о прежней жизни, но, углублённый в свои страдания, слушал без интереса. Несколько раз, вскинув взгляд на уходившую в кухню женщину, машинально отмечал красивые пропорции тела. Роста ниже среднего, всё гармонично: узкие плечи, явно видимая талия, округлый, хорошо выделяющийся зад.

Однако ни разу ничто и нигде не шевельнулось. Так обычно глядят на красивую сестру и не видят в ней женщины.

Однажды в редакции устроили, по определению Михайлова, «тихий выпивон». Громкие застолья были запрещены под страхом увольнения. Малько за один случай выгнал сразу несколько человек. Но «тихие выпивоны» он отследить не мог. Запирались в кабинетах двое-трое, обычно из одного отдела. Стукали друг о друга донными гранями стаканов – получался глухой булыжный звук (отсюда пошло выражение: «по булыжничку»). Сначала шёпотом, потом громче начиналось «мытьё костей», разумеется, чужих. Наконец, кто-нибудь спохватывался и также тихо расходились, при этом выпучивая на вахтёра глаза, чтоб показать трезвость.

Казарин уже перешёл из сельхозотдела в отдел промышленности, строительства и транспорта. Там сразу стал своим и через некоторое время после похорон матери его пригласили на «тихий выпивон».

Обычно Андрея невозможно было споить. Его подругам нравилось: половина компании уже ни мычит, ни телется, кто-то повалился на диван или кровать, а Казарин сидит за столом, перебирает струны и, чем дальше, тем душевней поёт.

На этот раз, видимо, сказались нервные потрясения последнего времени. Он немного выпил и почувствовал: повело. Не дожидаясь неприятностей, простился и пошёл домой.

Там была Шурочка. Она недавно пришла из поликлиники, начала готовить ужин. Когда нагнулась, чтобы достать из шкафа посуду, Андрея как будто обожгло дыханием мартеновской печи. Халатик поднялся так высоко, что обнажилось всё, обычно недоступное взгляду. Казарин в два шага оказался рядом, она выпрямилась, повернулась лицом к нему и тугие груди вдавились ему в область солнечного сплетения.

Шурочка стала жить у него. Но чем дальше, тем меньше оставалось шансов реализовать материно желание. Казалось бы, что ещё нужно исстёганному кнутами жеребцу для спокойной стойловой жизни? Внешне Шурочка была привлекательна. Небольшое круглое лицо, всегда накрученные короткие волосы рыжеватого цвета, светло-зелёные глаза, прямой носик, стройная фигурка.

Но то одно, то другое в женщине останавливало Андрея. Несколько лет она была вольнонаёмной в Группе советских войск в Германии, тоже медсестрой. А опытный Казарин, сам не раз выбиравший из нескольких женщин в компании именно медичку – за доступность, ни капли не сомневался в том, что через это тело прошло изрядное количество мужчин.

О тщательно скрываемой опытности говорило и её поведение в постели. Бешенеющий в движениях Андрей видел, как всё сильней расширялись зеленоватые Шурочкины глаза, как выступала из них влажная поволока, вслед за чем через доли секунды всё должно было полететь в обрыв. Однако тут же что-то неуловимое происходило с телом. Оно словно металлизовалось, застывало и опускающиеся на глаза веки стирали влагу кипящей страсти. Заканчивалось всё бесстрастно и как бы с её стороны неумело. Что, видимо, должно было показать целомудренность. Но именно эта фальшивинка вызывала у Андрея отторжение.

Командировки, разнобойная пульсация редакционной жизни, компании, которые всё чаще стали собираться в Андреевой квартире, постепенно начали оттеснять Шурочку на периферию казаринских интересов. Она хотела быть с Андреем, но бороться за это не решалась, боясь оказаться отторгнутой резко и навсегда. И не знала, что Андрей, скорее всего, не сделал бы этого. Он почти никогда не рвал отношения с женщинами грубо и одномоментно. Жадный до всякой новизны, он всего лишь активно плыл в бурном потоке по имени Жизнь. Если женщина не успевала оставаться рядом, винить надо было себя и реку. Она уносила Андрея к другим островам, порогам, заводям.

Постепенно Шурочка привыкла к тому, что Андрей цепляет женщин, как собака репьёв. Порой терзалась, но уйти не могла. Казарин видел: она любит его. Был уверен: теперь никого другого не подпустит. Однако главным чувством оставалась только благодарность. А этого, понимал Казарин, мало, чтобы сделать решающий шаг. «Должна же когда-то случиться большая любовь! – думал он. – Как у других. Без любви нельзя жениться». Когда доходил в мыслях до этого понимания, ёжился от неловкости. Становилось стыдно за своё малодушие. Надо бы, думал, оторвать Шурочку, пусть уйдёт искать своё счастье. Но не только оторвать – отпустить её не мог. Она и мать были нечто неразрывное. Наткнувшись в уличной толпе, в каком-нибудь учреждении на лицо, взгляд, улыбку, вызывающие в памяти материны черты, тут же вспоминал Шурочку. Теплел настроением, немедленно звонил ей на работу или в общежитие. Она появлялась так скоро, будто ждала у подъезда. Снова проваливались в омуток страсти: Андрей открыто, несдержанно, Шурочка, как всегда «с тормозами».

Утром расходились и не виделись неделями. Она звонила чаще: как живёшь? Не постирать ли рубашки? Могу прийти убрать квартиру. Он – редко. В основном, с какой-нибудь просьбой. То Шведову втихаря провериться у венеролога. То себе и Глебу Пустовойтову сделать больничные листы перед открытием охоты.

На этот раз он набрал номер, чтобы спросить о холере. Услышав тёплый, с улыбкой, голос, смутился. «Забыл, когда звонил. Свинья неблагодарная».

– Как ты в этой жаре, Шурёнок? Я лично дышу вроде судака на сковородке.

– Значит, собрался на рыбалку?

– Если объяснишь, что происходит. Скажи, в городе действительно холера?

– Да, Андрюша. Нас перевели на особое положение.

– Нас – это кого?

– Медиков. Всё очень серьёзно. В южных районах уже несколько случаев летальных исходов. Сегодня в Центральном районе пять человек под подозрением.

– Значит, это на самом деле? Болезнь… прости, чуть не сказал матом… немытых рук…

– Я тебе приготовила… Всё для профилактики есть.

– Но разве жизнь такого города можно остановить? Поезда приходят, уходят. Самолёты…

– Я думаю, карантином всё перекроют. Тебе для ребят таблетки, хлорка нужны?

– Конешно, конешно! – закричал встревоженный Казарин. – Во сколько ты придёшь? Я прямо сейчас двину домой.

* * *

Казарин зря не учил на военных сборах в Москве методы деморализации войск и населения противника. Тогда бы узнал, что самое эффективное средство – паника.

Прошло двое суток с того момента, как Малько объявил о холере, а зловещая, тысячеглавая, многолапая гидра по имени Паника, разрастаясь на глазах, поползла по городу и области.

Не имея каких-либо точных сведений о том, где проявилась холера, как она протекает, что делают врачи, люди открыли уши слухам. А как работает «сарафанное радио», служба ОБС (Одна Баба Сказала), известно многим. Если в начале магазинной очереди кто-то говорил о ребёнке, простудившем горло мороженым, то к середине людской ленты детей становилось трое-четверо, которые задыхались от неизвестной болезни (врачи-то какие? Сами не знают!), а уже к концу очереди непременно объявляющаяся в каждом таком скоплении людей энергичная всезнающая тётка без колебаний заявляла, что это – холера, что детей заразили, и надо немедленно найти тех, кто был с ними в контакте.

Не подготовленные к такого рода напастям люди верили всему. Истории разносились одна страшней другой. Говорили, что каждого, кто хотя бы коснулся холерного, немедленно забирают санитары. Сами они в противогазах, в прорезиненных костюмах и обязательно с крючьями. «А крючья, – спрашивали, – зачем?» «Дурак, чтобы холерика не касаться».

Говорили, что на кладбищах холерных хоронить запретили. Втайне от родственников их свозят в специально вырытые рвы, стаскивают туда крючьями, а сверху засыпают хлоркой.

Хлорная известь за какие-то сутки стала самым востребованным товаром. Ручки всех дверей, начиная от обкомовских и кончая квартирными, были обёрнуты влажными марлями, тряпками, бинтами, смоченными в хлорке. Самые продвинутые, и Казарин в том числе, перед входом поставили корытца, где в хлорке лежал кусок мешковины.

Говорили, что без мытья рук хлоркой нельзя даже здороваться. Кто пренебрегал этим, оказывался в оврагах или во рвах, куда стаскивали холериков. В подтверждение рассказывали самые невероятные истории. Одну из них Казарин услышал в течение часа сразу от трёх человек. Во дворе пятиэтажного дома мужики играли в «козла». Один поднял руку, хотел крикнуть: «Рыба!», как вмиг побелел и рухнул вместе с костяшкой. Всех, кто играл с ним, а также болельщиков и двух пьяных у дальнего забора, схватили подлетевшие санитары. На вопрос: где они? – рассказчики уверенно отвечали: в овраге. При этом адреса и овраги в каждом из трёх случаев назывались разные.

Услышав эту историю в третий раз, Казарин нервно посмеялся, но вечером ручку своей двери обернул более толстым слоем марли. Другие двери открывал пинком.

Панику усиливали и жёсткие меры карантина. Из больниц выписали всех, кто мог долечиться дома. В пустующие школы с резервных складов завезли сотни кроватей. Никто не знал, сколько потребуется – действовали по принципу: лучше перебдеть, чем недобдеть. Остановили отъезд поездов и вылет самолётов. Выпускали только архипроверенных и, главным образом, руководителей области.

Ещё больше паники вызывала ситуация с прибывающими поездами. В миллионный южный город, к тому же – туристическую Мекку, в разгар летних каникул и отпусков, как всегда, двинулась масса народу. Их ждали родственники, знакомые, туристические организации. И вдруг поезда начали останавливать на дальних степных разъездах. Жара, гольная степь, пяток домиков, и запертые в вагонах люди.

Правда, хаос убрали быстро. Власти стремительно наладили порядок. К поездам доставили воду, разнообразную еду, привезли медиков, включая машины скорой помощи. Тут же, в степи, срочно построили туалеты и многие, особенно молодёжь, с удовольствием воспользовались возможностью оказаться среди самой настоящей степной природы с нежным утренним рассветом, с переливчатыми красками вечереющего неба.

Но дальше 100 метров от поездов не отпускали.

Оцеплением охватили все крупные города области. Въезд-выезд полностью перекрыли.

В четверг в кабинет к Андрею зашёл его внештатный автор – студент пединститута Мишка Швейцер. Казарин в изумлении уставился на него. Всегда франтоватый, Мишка был в солдатской полевой форме. На ремне с одной стороны – фляга, с другой – тесак и подсумок с патронами. Пилотку Швейцер грациозно усадил на рыжей курчавой голове, что Андрею понравилось: он не любил расхлябанности.

– С кем воевать собрался?

– С холерой.

– Будешь отстреливать вибрионы? Иль сразу дристунов?

– А их попробуй останови. Я уже сутки отстоял в оцеплении. Ты знаешь, Андрей Петрович, всю область по периметру оцепили. Я на самой границе с Казахстаном. Шофёры там наши. Узнали: холера напала на Родину. В машины – и по домам… Семьи спасать. Мы им машем: нельзя! Стоим друг от друга сто метров. Куда там! Прут напрямик… по степи.

– Настоящие герои. Защитники родных. Родина – это от какого слова? Учу тебя, Мишка, а всё не в коня корм.

– Ты постоял бы там. Приказ: не пускать. А как не пустишь? Один стал стрелять по колёсам. Но шоферюга умчал на ободах.

– И что, ни туда, ни сюда?

– Железный занавес, Андрей Петрович.

– Ну, это правильно – порядок должен быть. А то разбредутся, разнесут заразу, – начал разглагольствовать Казарин. И вдруг вскочил, как подпаленный.

– Ё-моё! У меня ведь ребята на Дону!

– Карантин – недели три-четыре.

– Ладно, Миша, бди, – отстранённо сказал враз помрачневший Казарин. – И к дристунам подходи с наветренной стороны.

– Почему?

– Жидкий стул. Он далеко разносится по ветру. А у тебя должно быть светлое будущее. Я вижу.

В холерных заботах, в подготовке срочного материала о состоянии городской водоканализационной сети, Казарин совсем забыл про «фарфористов». Он даже с Глебом Пустовойтовым только раз встретился: выпили по бутылке пива на его кухне. Говорили о холере, негромко – о женщинах; в соседней комнате ходила жена Глеба – Алла. Она была убеждена в дурном воздействии Андрея на её мужа. Но вслух это не высказывала. Добродушный, покладистый, позволяющий ей время от времени покомандовать собой, Глеб однажды так взорвался после очередной язвительной реплики в адрес Андрея, что больше она не пробовала отвадить мужа от Казарина.

Впрочем, Андрей был не настолько ей неприятен, как она хотела это показать. По сравнению с другими товарищами и знакомыми мужа он был самым интересным. Остроумный, нередко бесшабашный, но, когда надо – собранный, Казарин волновал и притягивал. Одно отталкивало: лёгкость, с которой он менял женщин. Это вызывало брезгливость и одновременно пугало. Муж вроде ни на чём не «прокалывался», но чутьём умной женщины, а оно у неё было развито сильней, чем у крота, Алла угадывала идущую от Казарина опасность. Она понимала, что статного, привлекательного Глеба, создай только условия, с удовольствием подхватит какая-нибудь женщина, и Казарин охотно поможет ему. Поэтому лишний раз Андрей не настораживал жену друга и чаще звонил ему, чем заходил домой.

Вспомнив о подмосковных рыбаках, Казарин тут же позвонил Глебу.

– Ты ничего не знаешь?

– Нет, – простодушно ответил Пустовойтов. – Неужели ещё какую-нибудь заразу открыл?

– Неблагодарный ты, Шкаф. Я ему несу свет знания, а он из темноты мне по рогам.

Кличка «Шкаф» ходила только в узком кругу. Глеб был выше Казарина, широк в плечах, с огромными лапами, в которых ручка казалась спичкой. На большом, мясистом лице с прямым носом и полными добродушными губами в первую очередь замечались ярко-голубые искристые глаза и сразу же – небольшой рваный шрам на левой щеке. Через много лет после войны мальчишки разбирали мину. Двое остались в том возрасте. Глеба осколок пометил на всю жизнь.

– Ну, чё ты меня интригуешь? Рассказывай…

– Помнишь, что мы людей засунули на Дон?

– А-а-а, – с облегчением выдохнул Глеб. – Я думал страсть какая. Чё им будет? Надо только радоваться. Живи, как первобытный человек. Никто не помешает.

– Кроме карантина. Ты знаешь, что изолировали не только город. По всей границе области стоит оцепление. Ни туда, ни сюда. Карантин на три недели.

– Что ты предлагаешь?

– Надо их вытаскивать.

– У тебя есть «окно» на границе?

– Придётся злоупотребить положением. Сначала достать билеты на Москву. О-ой, представляю, что меня ждёт! А потом как-то вывезти.

Андрей замолчал, мысленно перебирая кабинеты, коридоры, лица.

– Ищи Влахана. Будет упираться, скажи: морду набьём. Выезд – на пятницу.

– Эт уже завтра.

– Как? Не может быть!

Казарин вскинул взгляд на календарь. Пятница, действительно, была уже завтра.

* * *

Всю оставшуюся часть дня он не давал остыть телефону. Вот когда пригодилось умение добиваться нужного не мытьём, так катаньем. Начальник отделения дороги приказал ни с кем, ни под каким предлогом не соединять. Для высшего руководства была «вертушка». Для остальных – он перестал существовать.

Андрея некоторое время «пофутболили», пытаясь послать по кругу. Но надо было знать Казарина. Друзья не зря говорили о нём: «Андрей, если захочет, слона за хобот на пятый этаж приведёт». Где лестью, где металлом в голосе он достиг ушей начальника отделения дороги. Тот его, конечно, знал и приготовился с мучительной опаской отказать, когда Казарин попросит билет.

Но Андрей не стал ничего просить. Наоборот, он сам предложил. И предложение сделал заманчивое: встретиться, поговорить, чтобы потом написать о том, как действует руководство дороги в чрезвычайной обстановке.

Начальник всё равно не мог никуда уходить, а поскольку телефоны приказал отключить, то самое время было побеседовать с известным журналистом.

Отделение дороги находилось от редакции через площадь. Минут сорок Андрей и Главный железнодорожник говорили о неожиданно возникшей опасности, об умелых действиях многотысячного коллектива, о том, что это – хорошая проверка готовности железной дороги к любым испытаниям. «В отличие от областного здравоохранения», – вставил Казарин, вспомнив издевательский взгляд Краснова. Жаль только, многие не понимают, вёл свою линию Андрей, какой ценой спасает этот, седой уже, в генеральском мундире человек страну от возможной опасной эпидемии. «Хорошо, хоть семья да умные люди оценят», – на всякий случай польстил Казарин. Начальник нахмурился, но оспаривать не стал.

– После всего этого надо месяц отпуска – и на Дон! – как бы случайно бросил Андрей. В действительности, сказал не просто так. За те минуты, пока стоял возле секретарши, успел выяснить пристрастия начальника.

– О-о, Дон! О чём вы говорите! Я его вижу-то, когда проезжаю по мосту.

Следующие полчаса они не давали толком сказать друг другу. Перебивали один другого, хватали за руки, генерал пересел за стол к Андрею и стал рисовать самую уловистую, но запрещённую (браконьерскую!) снасть – «кольцовку».

Потом Казарин рассказал, что такой же, как они с генералом, страстью болеют и его коллеги – московские журналисты. Отправил их на Дон, а в понедельник двоих вызывают на работу. «Сами понимаете, мы – журналисты – люди подневольные. Когда самое большое начальство (поднял глаза вверх) пошлёт, всё бросай и мчись».

Из кабинета начальника отделения дороги он вышел с тремя билетами в купейный вагон.

С начальником областной Госавтоинспекции полковником Цветковым договориться было легче. Андрей несколько раз писал про него статьи, ездил в рейды, поддерживал гаишников репортажами. С подачи Цветкова Андрея наградили значком «Отличник милиции». Он называл его Орден внутренних дел. Даже звонил Казарин Цветкову не всегда через секретаршу – знал прямой телефон.

– Борис Иваныч? Ваш летописец Пимен. Да-да, Казарин. Зайти или обсудим по телефону?

Он рассказал о ситуации. Особо выделил, что руководство железной дороги отнеслось с пониманием к трудностям застрявших на Дону журналистов.

Цветков пообещал выписать пропуска на два мотоцикла с пассажирами и отдельно для Казарина спецпропуск с красной полосой. Она означала: данное лицо проверке не подлежит. Сказал также, что будет предупреждён пост на выезде из города.

* * *

Чем ближе подъезжал Казарин с друзьями к посту ГАИ у границы города, тем больше транспорта стояло на обочинах. Возле самого поста вся дорога была забита грузовиками, легковыми машинами, мотоциклами. Люди показывали милиционерам какие-то бумаги, совали удостоверения, кричали, упрашивали. Одуревшие от жары и ора гаишники вытирали пот с красных лиц и уже никому ничего не отвечали. Молча ходили вдоль перегородившего дорогу барьера с автоматами, опущенными дулом книзу.

Через несколько метров дорогу перекрывал такой же барьер, но с другой стороны. Там машин было совсем мало. Видимо, основную часть отрезали ещё на дальних подступах.