Текст книги "Разговор по душам с товарищем Сталиным (сборник)"

Совсем другое уловил Вдовин в голосе Анны. Заботиться о ком-то, видимо, было для неё страстной необходимостью, и неудовлетворённая потребность в этом заметно волновала женщину. Так сладкие соки жизни распирают и томят достигшее наивысшей спелости яблоко, и, кажется, самому яблоку страстно хочется, чтобы в него впились крепкие зубы. Витéля вдруг почувствовал, что шагни он сейчас от этой женщины – и что-то тонкое, напряжённо натянутое оборванно звенькнет.

– В самом деле! – решился, наконец, Вдовин. – Чего это я голодным волком кинусь?

А решившись, засуетился, снова начал разбрасывать рюкзак, выхватывал то одно, то другое, не зная, что надо в первую очередь. Анна раздула угли и повесила над огнём котелок.

Через некоторое время суп был готов. Во фляжке у Витéли осталась водка: выпивал он мало, в одиночку совсем не признавал питья. Налил женщине, потом себе.

– Ну, чтоб муж не пропадал надолго.

А у самого почему-то в груди нехорошо стало.

– Ой, допропадаецца он у меня! – воскликнула Анна. – Возьму да своих рыбаков сорганизую. Запрешшу, как власть, в Атлантику нанимацца.

Вдовин поднял голову от котелка. Анна то была близко, то снова удалялась к человеку, которого он не знал, но которому уже явно завидовал.

– Нужна она тебе – эта власть. Вон на меня как глядят.

– У вас совсем другая. Безжалостная. Послали, небось?

Вдовин отрицательно мотнул головой:

– Нет, сам. Богатствов наших жалко. Думаешь, сёмги у нас навалом? Вон она идёт сейчас в реке – много её там? Штуки! Допустим, тыщи. Однак не миллионы. Я тоже думал: много.

– А откуда ж узнали, цто мало? В реке смотрели? – насмешливо спросила Анна. И тут увидела в западной стороне неба, у горизонта, сиренево-красные полоски облаков.

– Ба-а. Красень[12]12
  Кра́сень – краснеющая часть неба.


[Закрыть]. Засйверка[13]13
  Заси́верка – северный ветер.


[Закрыть] подует – дожжово время[14]14
  Дожжово время – дождливое время.


[Закрыть] пойдёт.

Витéля пригляделся.

– Не должно бы. Если красень с вечера, рыбаку бояцца нечего. Эт если красень поутру, рыбаку не по нутру. В случай чего – вон избушка-то. Спрячешься.

– Траву жалко. А вы всё-таки в ночь?

– Сама ж говоришь: ловят – не бояцца. Ну, я им половлю!

– Раньше не боялись. До вас. А теперь остерегацца стали. И злятца мужики. Говорят: вспыхливый вы.

– Ишь ты! Злятца. Они ещё не видали вспыльчивых. Им бы нашего старшего инспектора Гаврилина.

Витéля внезапно разгневался. Это на него ещё и злятся?! Он на них должен кобеля спустить, а им надо лежать и не отмахиваться. В какие времена появилась возможность посидеть спокойно с человеком, а вместо этого плыви куда-то стервецов ловить.

Он посмотрел вслед уходящей к избушке женщине с таким пронзительным сожалением, что Анна вдруг обернулась.

– Вы… это… звали?

Она вся напряглась, ожидая. Вдовин приподнялся было навстречу к ней, но тут же представил, как от деревень отплывают лодки, и резко отрубил:

– Показалось.

Когда Анна ушла, Витéля посидел ещё у костра, пусто глядя на нервные пробеги жара по гаснущим углям. Потом затянул ремень с пистолетом, крепко надвинул фуражку и снова взялся за рюкзак.

Пока они с Анной сидели у костра, сиреневокрасные полоски на горизонте заметно разбухли, потом в них медленно зашевелились тёмно-серые поверху и бруснично-алые снизу клубы. Словно кто-то мощно дул на них с земли, и облака, бесшумно давя друг друга, меняя краски, расползались по небу, пока не закрыли всю закатную сторону. Река внизу ещё некоторое время сталисто блестела, затем у тёмных берегов захолодели протяжины тумана. Стало свежо и на косогоре. Раздавленная сапогами трава запахла остуженно-сочно.

Вдовин последний раз глянул на избушку и спустился к реке. Густо потемневшие облака клубились теперь над самой головой. Витéля отыскал в траве деревянную лодку бригадирши, перевернул её вверх дном. Он ещё надеялся, что дождь пойдёт не скоро. Но тут по воде с шипом пробежали первые капли, затем всё стихло и, едва Вдовин подошёл к своей лодке, как с неба посеяло ровно и без перерывов. «Как бы заливень[15]15
  Заливень – проливной дождь.


[Закрыть] не накрыл», – подумал Витéля. Он скучно оглядел шуршащую реку. Ему не впервой было мокнуть, а потом отогреваться возле скрадливого костерка под густыми, запаутиненными снизу елями. Однако теперь такая перспектива приостановила его. Наверху, невидимая отсюда, стояла избушка. Вдовин почти услыхал, как шелестит по её крыше сеющий дождик, почувствовал, как обдаёт его сухая сумеречная теплота и, в непонятном волнении пнув мокрый борт лодки, воскликнул: «Отложим к чёрту, как он. Абордаж!».

Избушка, подобно всем жилищам на тонях, была об одну комнату. Прямо с дождя Витéля шагнул в сухое тепло. Огляделся в сумраке единственного оконца и в нескольких шагах от себя, на топчане, увидел приподнявшееся белое плечо.

– Вы вернулись?

Вдовин открыл рот, чтоб сообщить о дожде. Но, вдохнув пряность свядшей травы у порога, слабый запах пота от снятого платья, он уронил рюкзак и подломившейся походкой двинулся к белому пятну.

Часа через два дверь избушки снова отворилась. Бесшумно вышедший с рюкзаком Витéля придержал её, чтоб не стукнула, и, приблизив ухо к образовавшейся щели, вслушался. За дверью было тихо. Беззвучно дотаивала и кроткая белая ночь. Лишь возле вдовинского лица пронудел комар, да с крыши в натёкшую лужицу цокнула дождевая капля. Дождь кончился, однако небо ещё было затянуто матовой влажной пеленой. Но и она тоньчала на глазах, как будто кто усердно протирал забелённое извёсткой стекло. Перламутровый свет быстро набирал силу, с каждым мгновением всё дальше к лесу становились различимы прокосы, мокрые ветви кустов. Витéля закрыл плотно дверь, благостно улыбнулся и зашагал вниз к реке.

* * *

На верховой стрельниковский форпост он явился, как снег в июне. Часа полтора перед этим затаённо лежал в траве, ожидая, когда рыбаки выйдут проверять ловушку. Дождался, прилип к биноклю. И только увидев, что лодки с выбранной сёмгой повернули к берегу, прыгнул в свою резиновую.

Бригадир Заборщиков – пожилой, широколицый мужчина, увидев инспектора, изумился и хотел было принять меры: выкинуть в воду часть рыбы. Но, глянув на распухшее от комариных укусов Витéлино лицо, багровые оттопыренные уши, понял, что Вдовин видел всё как есть.

– Верно говорят: глаз дёрьгат – на ветреного[16]16
  Ветреный гость – приезжий человек (поморск.).


[Закрыть] гостя глядеть, – заметил он. – Давень[17]17
  Давень – недавно.


[Закрыть] аж слеза текла…

– Ещё наплачешься, – сумрачно проскрипел Витéля, почёсывая зудящие вздутости на шее и на щеках. – С чего начнём, дорогой товарищ? Считать сёмгов будем, а может враз за протокол?

– Цево – тако шшитать сёмгов? – взвился проходящий мимо небритый молодой тонщик[18]18
  Тонщик – рыбак на тоне.


[Закрыть]. Он легко нёс от лодки большую корзину с оглушенной рыбой. – Половина ей в реке, половина-ти, – в анбаре, – продолжал парень, открыв в озорном оскале белые мелкие зубы, и вдруг совсем не зло подмигнул Вдовину. – Дядька Савва порядок-от ведает.

– Не бузи, Николай, – остановил Заборщиков и сдержанно проговорил Вдовину:

– Как знаешь, инспектор. Но рыбку-то красную, рыбку енту вон, сёмужку – не себе беру и не для жонки хороню-от.

Витéля пересчитал улов, составил протокол. Попалось двести десять рыбин.

Часть сёмги была крупной: начинался ход «чёрной рыбы». Но большинство попалось «тинды»[19]19
  В зависимости от времени захода сёмги в реки различают: залёдку – крупную рыбу весеннего хода; тинду (или межень) – сравнительно мелкую сёмгу, которая идёт в середине лета; чёрную рыбу – сёмгу более позднего времени и больших размеров, и, наконец, осеннюю (осенку). Последняя – наиболее крупная, идёт в реки с середины августа до октября. Нерестится только следующей осенью.


[Закрыть].

Теперь Заборщикову надо было столько же рыбы пропустить через ловушки. Однако легко сказать: пропустить. Людей на тоне против недавнего времени сильно поубавилось. Из всех бригад, где одного-двоих, а где сразу нескольких вырвали на сенокос. Короткое северное лето покатилось под гору, и Стрельников торопился ухватить там и тут. Перед Витéлиным появлением троих рыбаков сняли и с тони Заборщикова. Чтобы помочь оставшимся, Вдовин стал выходить с ними проверять сети, работал наравне с тонщиками колотушкой, вымокая каждый раз с головы до резиновых сапог от яростных брызг, которые поднимала беснующаяся в ячеистой западне сёмга.

Но рыба неизвестно отчего стала идти хуже. А Вдовин, несмотря ни на что, неумолимо приказывал большую часть её выпускать, пока не сравняется счёт. Мотодора рыбоприёмного пункта, забрав на следующий день после появления инспектора на тоне скудный груз, больше не появлялась.

Первое время степенный и покладистый Заборщиков терпеливо выносил вдовинскую помощь. На четвёртые сутки утром, поплескав в чашке парящую уху, заметил разливающей на другом конце стола поварихе:

– Цёт ты нас, матушка, закормила ушцой. Обновы-ти никакой нету.

– Подъели, Савватий Андреич, разносолы-от. Которы Дерябин завёз – подобрали. Крупки осталось – мышь на хвосте унесёт. Одне досевки[20]20
  Досевки – остатки от просеянной муки.


[Закрыть]. С выходного, сказывал, будет Дерябин, а ныне какой, гляди-ка, день?

Заборщиков снял с шеи красный платок, защищающий от комаров, вытер вспотевшее широкое лицо. Сказал задумчиво, глядя мимо Вдовина.

– Дак оно и правда – разве мог Дерябин расшытывать, што у нас работников прибавитца. Теперь заказывай на Виктор Николаича тож. До Ильина дня[21]21
  Ильин день – 2 августа.


[Закрыть] глянется мне, поживут оне у нас. А, Виктор Николаич?

– До Ильина иль нет, – уклончиво сказал Вдовин, не зная, когда этот день, – а побыть ещё придётся.

Инспектор уловил намёк на затянувшееся присутствие в бригаде и даже обиделся. В конце концов он мог бы и не помогать рыбакам. Сидел себе на берегу – ноги ту́ркой – и в бинокль контролировал пропорцию пойманной и выпущенной сёмги. А он упирался наравне со всеми.

– Сам виноватый, Савватий Андреич. Скажи: легко отделался. Уважаю я тебя. Которые воевали – фронтовиков – уважаю.

Витéля знал, что Заборщиков парнем захватил последний год войны, был ранен в спину и, несмотря на 65 лет оставался председательской надёжей.

– В другой раз – во будет! – и Вдовин быстро показал решётку из пальцев.

Через два дня после разговора за ухой счёт сравнялся. Но зато в уловах Заборщиков безнадёжно отстал. А главное, обстановка не сулила ничего хорошего. В последний раз поймали двенадцать сёмг. Шесть – рыбаки выпустили. Шесть привезли на дне корзины.

– Цавой-то поход ейный истошшал, – озабоченно и со злом проговорил Заборщиков, уставясь в корзину, которую Николай, ещё более заросший светлой щетиной, поставил на берегу. Все четверо тонщиков, Вдовин – пятый, обступили корзину. Молчали, глядя на скудный улов.

– Эх, бяда, – бросил один из мужиков – худой, морщинистый, с лицом, искусанным комарами.

– Бяда – не ягода. Не сжуёшь, не выплюнешь, – сказал Николай. – Пускай нам инспектор подсоветает, чем детишков будем-ти кормить.

Его взгляд встретился со вдовинским. На обычную весёлую озорноватость и намёка не было в холодных глазах небритого тонщика.

– Инспектор здеся ни с какого боку, – дипломатично вступился Заборщиков. – Санятка Мезин – вот он, похожа, за всех отдуваетца. Порато[22]22
  Порато – много (поморск.).


[Закрыть] берёт сёмужки.

Витéлю будто молнией прошибло. Как же он не догадался, почему на верховой тоне стало попадать совсем мало рыбы. Мезин – этот коротконогий пират, узнав от моториста рыбоприёмной доры, что инспектор сидит у Заборщикова, видимо, наглухо перекрыл реку ниже по течению.

– Ну, Савватий Андреич, погостил я у тебя, – торопливо сказал Вдовин, – и хватит.

В один момент он сбегал в избу, вернулся уже с рюкзаком, с наганом на боку.

– С природой ты рассчитался, – быстро говорил Витéля, сталкивая резиновую лодку в воду. – С инспекцией тоже.

Он похлопал по рюкзаку, где лежал Люськин портфельчик с протоколами.

– Но глядите у меня, робяты! – вдруг выпрямился Витéля. – Нагряну в любой миг. В случай чего – жалуйтесь Богу.

Когда он отплыл от тони, среднего роста немолодой тонщик, с лицом кое-где заляпанным чешуёй, сказал бригадиру.

– Кольку б надо послать – да лошади нету. Мезина упредить.

– Незацем, – спокойно ответил Заборщиков. – Там, глянетца мне, Санятка выставил кого надо.

* * *

На мезинской тоне, к удивлению Вдовина, всё оказалось в порядке.

Напрасно он снова прятался в высокой траве, страдал от комаров, неотрывно следя в бинокль, как рыбаки проверяют ловушку. «Десять… двенадцать…» – считал про себя Вдовин выпускаемую сёмгу.

Он ясно видел не только лица мужиков: напряжённые, смеющиеся, мокрые, но и фонтаны брызг, которые взбивали перебрасываемые через сети серебристые рыбины.

Когда люди вернулись на берег, тронулся к тоне и Витéля. Осмотрел свежий улов. Взято было столько, сколько Вдовин насчитал в бинокль выпущенных рыб.

– Чисто работаешь, Мезин, – с усмешкой заметил инспектор. – Ну-к, покажи накладные.

Полистал бумажки, сосредоточенно изучая уловы прежних дней. На рыбоприёмный пункт сёмги отсылалось намного больше.

– А сегодня чего так мало?

– А кто её знает, – пожал плечами Мезин, морщась от дыма сигареты. – Видать, у межени поход кончаитца.

– Странная тут у вас рыба, – сказал Вдовин. – Очень даже странная. Иль хитрая? Как думаешь?

– Не скажи, – подхватил Мезин. – Ты с ей только начал заниматца – и то обратил внимание. А мы – от уже удивляцца перестали. То, как бы сказать, дуром валит – роетца, роетца, потом – глядь: нету.

– А может не рыба, а ты хитрый? – перебил Вдовин. Он сузил враз посиневшие глаза. – Не ходи по ножу, Мезин. Склизнёшь – и ваших нету.

Сдвинул «краба» на бочок, поправил ремень с пистолетом и пошёл к лодке.

Не доходя до неё, обернулся:

– Эт я ни к чему конкретному. К слову, извиняюсь за выраженье. Понял?

– Цево ж не понять, – после некоторого молчания сказал Мезин. – Понял… Цем дед бабку донял.

Выплюнул сигаретку в реку, последил, как понесло её течением и засмеялся:

– Тольк деду от этого один убыток вышел. Но ты не обрашшай внимания. Я тоже, к слову.

* * *

Оставив рюкзак в избе у Мефодьевны, Вдовин с портфельчиком направился к Стрельникову. Отворил дверь в кабинет и остолбенел. Возле председательского стола сидел Гаврилин.

– Входи, входи, Виктор Николаич! – энергично замахал рукой старший инспектор. – Мы с Валерием Иванычем уже наговорились, пока тебя не было.

– Коли б не такие дела, Альберт Петрович – жить можно, – сказал председатель, продолжая ранее начатый разговор и одновременно пожимая Вдовину руку. – Вон-ти красота какая, – кивнул он в сторону окна, выходящего на реку. – Туристы к нам сповадились; тут церьква есть старая-престарая. При Алексей Михалыче – царе, говорят-от старики, рубили церькву этую.

– Скоро одна церковь и останется, – негромко сказал Витéля, снимая фуражку. Стрельников вперил в него зелёный глаз, начал багроветь.

– Эт почему же?

Вдовин достал из портфеля протокол на Заборщикова, подал старшему инспектору. Тот быстро забегал глазами по строчкам, сразу помрачнел, на скулах выдавились желваки. Кончил читать, молча передал бумагу председателю.

– А говорите на тонях порядок, – отчуждённо произнёс Гаврилин. – Кого мы обманываем? Народ?

– Ну уж, народ, Альберт Петрович, – возразил Стрельников. – В других местах – газеты почитаешь – не такое-от делают.

– Какое не такое! – повысил голос Гаврилин. – А кто делает, если не такие же. Страну разрушают!

Вдруг губы его посинели, глаза округлились, словно их ожгла изнутри внезапная боль.

– Браконьёр! – крикнул старший инспектор. – Надоело свободным воздухом дышать?

Стрельников побледнел. Светлые брови слились с цветом кожи, и безбровое одноглазое лицо стало похоже на маску, в которой одновременно смешались испуг, недоуменье и горечь. Глядя на него, Витéля вдруг впервые почувствовал себя очень неуютно. На миг показалось, что председательское страдание пронзило и его.

– Надо ихнее руководство за бока брать, – поспешно проскрипел он, отводя взгляд в сторону. – Которое план устанавливает. Всё им мало сёмги.

И вспомнив слова Федотова, добавил:

– В рамку его в такую засунули.

– В какую ещё рамку? – не понял Гаврилин, приходя в себя. – Причём тут какая-то рамка?

Черты худощавого смуглого лица уже разгладились, но взгляд оставался сурово-жёстким, да ноздри тонкого носа всё ещё подрагивали, напоминая о прокатившейся буре.

– Нечего здесь церемониться. Не дети. Знают, что творят. Прокурору надо дело передавать.

Выйдя из конторы, Вдовин с Гаврилиным некоторое время шли берегом реки. Шли молча. Витéля притихший, несколько напуганный суровостью начальника стеснялся заговорить первым. Старший инспектор глядел на простор реки, в текучих водах которой отражались рельефно высвеченные закатом облака, на плывущую сверху лодку и думал о чём-то таком, что заставляло его то хмурить брови, то шевелить губами, словно продолжая в мыслях какой-то разговор. Вдруг с лодки донёсся крик: «У-е-нем пе-е-да-ам О-орщикову!» Гаврилин очнулся, подался вперёд, видимо, пытаясь разобрать слова. Ничего не поняв, смущённо улыбнулся.

– Никак не привыкну к здешней речи. В городе вроде всё ясно, а на побережье выедешь – иностранец иностранцем. Чего вот он кричит? Просто так, что ль, орёт?

– Кричит, что утренем передаст что-то Заборщикову, – сказал Витéля. – Наверно этот, – Вдовин показал на высокого мужчину в светлой кепке, стоящего на берегу и размахивающего руками, – велит Заборщикову что-то сделать. Может людей дать на сенокос.

– Чёрт-те что. Один русский народ, а совсем ведь разный. Утренем. Утром, что ль?

Витéля кивнул. Он сам первые дни чувствовал себя здесь человеком, который пытается вспомнить что-то знакомое, быстро вылавливает это из глубин памяти и, радостно узнавая оживающее, никак не может понять: то ли из сна оно давнишнего, то ли из яви, настолько забытой, что её трудно отнести к собственной жизни. Город, где Витéля вырос, получил название от старинного поморского села. Столетиями село жило обособленно, пока в Первую мировую войну в нескольких километрах от него не построили станцию железной дороги. Станция пробила первую брешь в обособленности поморского быта и языка. Рыбаки с карбасов пересели на паровозы; в извечные запахи моря, водорослей и мокрых сетей вошли совсем другие: запахи машинного масла, мазутных спецовок.

А станция не только пропускала поезда. Она высаживала новых людей, и чем дальше, тем больше. Разноплемённый люд строил дома, порт, заводы и через несколько десятилетий от поморского села осталось небольшое количество бревенчатых изб, прижатых к самому заливу разросшимся городом. В поморском разговоре наравне со своими «лудами»[23]23
  Лу́да – небольшой, без всякой растительности каменистый островок.


[Закрыть], «каргами»[24]24
  Ка́рга – каменистый мыс.


[Закрыть] и «наволоками»[25]25
  Наволо́к – песчаная коса.


[Закрыть] зазвучало много пришлых слов, которые, особенно для молодёжи, работающей на заводах и железной дороге, становились более привычными, чем отцовские. В новых семьях характерный быстрый говор поморов то и дело пронизывала певучесть украинского, «таканье» южнорусского, «цоканье» вологодского наречий. «Мы вологцане – те зэ англицане.

Только нареция другая», – посмеивались поморы над вологодцами, как будто сами в некоторых селениях не «цокали», как будто к ним это самое «цоканье» не пришло давным-давно из Предсеверной Руси и, перемешавшись с новгородским, псковским говорами, не образовало своеобразный поморский язык. Однако не только в городе, но и в поморских селеньях его, чем дальше, тем быстрее, размывали волны других славянских наречий и, прежде всего – общерусского языка. Школы, газеты, радио, а затем – телевидение широким фронтом наступали на «поморьску говорю». Поэтому даже пожилые люди, постоянно слыша общерусский язык, стали невольно уходить от прежних слов и менять старое произношение на новую речь. Уж на что традиционной была замена в говоре буквы «ч» на «ц» («цасы» вместо «часы»), или непременное двойное «ш» вместо «щ» («вешши» вместо «вещи»), но и это соблюдалось уже далеко не всегда. Однако стоило кому-нибудь из молодых оказаться хотя бы на некоторое время в стремительном потоке «поморьской говори», как голос отчего языка, словно звон далёкого колокола, будил в памяти полузабытые образы и понятия.

– Сговориться с мужиками с этими, извиняюсь за выраженье, можно, – скосив синий глаз, сказал Вдовин. Старший инспектор загораживал плывущую лодку, а Витéле не понравилось, что человек тронулся из села на ночь глядя. Он подвышагнул чуть вперёд, стараясь незаметно для Гаврилина разглядеть далёкого гребца. – Сговориться – не сложно, если одни и те же дела одинаково понимать. А то мы об одном и том же по-разному толкуем. Как это – стоять у воды и не напиться, если во рту пересохло?

Он замолчал, думая о том, что неправильно кое-что делается. Сёмгу, конечно, надо беречь, но людям, которые возле нее живут, надо давать ловить на пропитание. Не на продажу, нет, а то некоторые базар открывают – вот за это спрашивать нужно, а на еду – пусть ловят. Но как отличить одного от другого – этого Витéля не знал и тяжело вздохнул.

– Устал? – спокойно спросил старший инспектор.

– Дак уставать чего? Порядок, понимаю, надо навести, а это всегда трудновато. Катиться под гору легче, чем санки на гору тащить.

– Правильно. Разболталось всё в стране. А власть не понимает. Горбачёв этот угробит страну. Про демократию талдычит, а не понимает, куда дело идёт.

– Мне тут один говорил, – сказал Витéля, – демократом себя определил. Законы, говорит, нынешние надо порушить. От них все беды идут. И тогда заживём, как в раю.

– Я догадываюсь, кто так говорил, – произнёс Гаврилин. – Федотов.

Витéля промолчал, не желая выдавать бывшего напарника.

– Это глупый человек говорил, Виктор Николаич. Среди демократов много таких. Наивных до глупости. Никогда на земле не было, нет и не будет государства без законов. Законы – это как обручи у бочки. Сбрось обручи, сломай – и развалится бочка. Также и государство. И в древние времена, и позднее, и сейчас люди сплачивают государство законами. Можно не соглашаться с тем, кто их устанавливает – маленькая группка властителей: фараоны, цезари, короли или большие собрания представителей народа, но без законов жить нельзя. Вот сейчас объявили: Россия не подчиняется законам Союза. И что началось? Бардак. А страдают от него простые люди. Или прибалты заявили: мы выходим из Союза. Но ведь есть закон на этот случай! Они на него плюнули – Горбачёв разрешил плюнуть, и всё: государство разваливается.

А те, кто называют себя демократами, вроде нашего Федотова, они же, как дети, которые попали в мастерскую взрослых. Столько инструментов, столько возможностей. Вон молоток, вон отвёртка, а вон что-то незнакомое. Возьмут, включат – и пожар устроят. А то ещё хуже: руки-ноги себе оторвут. По детской-то наивности.

Нужно вносить изменения в жизнь. Можно и законы менять. Но не кувалдой крушить! Законы – это обручи государства, – жёстко повторил Гаврилин. – Поэтому мы хотя бы на своём месте должны их сохранять.

В это время стоявший на берегу мужчина в светлой кепке направился к селу. Увидел идущих людей, притенил рукой глаза от солнца и даже ускорил шаг, как человек, которого заинтересовала предстоящая встреча.

– Привет рыбьей охране! – весело крикнул он и приподнял белую кепку, когда Гаврилин с Витéлей приблизились. – Нашему инспектору подмога прибыла?

Схватив взглядом сухое, тщательно выбритое лицо Гаврилина, форменную фуражку, которая, судя по виду, больше висела в кабинете, чем бывала под солнцем и дождём, незаношенный в переездах китель и, сравнив это с пропотевшей курткой Вдовина, его тусклым «крабом» над потерявшим блеск козырьком, воскликнул:

– О-о, да не подмога-ти нагрянула! Жалко, жалко: такой хороший человек – наш инспектор. Нашалил цё ли, Виктор Николаич? Вы его не ругай, нацальник. Инспектора у нас все любют. Уважают. По всем тоням об его здоровьи молютца, – быстро говорил мужчина, присаживая на черные волосы кепку и улыбаясь с какой-то хищноватой радостью. – Только молитца негде. Дак один человек – инспектор знает его – Дерябин Иван Зосимович – предлагает церькву заново открыть. Всё одно пустая. Ну, сцастливо оставаться, товаришшы. Если нацальству нет где пожить, давай ко мне, Виктор Николаич.

– Спасибо, найдём, – сухо сказал Гаврилин. Когда мужчина отошёл, спросил у Вдовина:

– Что за клоун? Кто такой?

– Мошников.

– Мошников, Мошников, – сдвинул брови старший инспектор. Фамилия ему показалась знакомой. – Не о нём ли мне писали весной? Я ещё Карнаухова спрашивал.

– О нём, наверно, – кивнул Вдовин. – Хотя прав был Карнаухов: их тут действительно много. Что Мошниковых, что Заборщиковых. Этот – Мошников. Участковый милиционер – Мошников. Хозяйка моя, где квартирую – тоже Мошникова. Не то однофамильцы, не то одна родня. Я этого Серёгу Мошникова при Федотове жиганул штрафом. Пока не попадается. Но разговоры доходят: не бросил игрушки с законом. Надо же, как людей разболтала поблажка.

– Да-а, брат. Тут кругом свои. Одни мы, Виктор Николаич, чужие. Ты хоть и свой, но рука карающая. Это ещё хуже. А я совсем инопланетянин. Южный человек, чужак. Ну, да ладно. Побольше бы таких, как ты, и был бы на нашей земле полный порядок. Я ведь зачем к тебе приехал? Ведомственная проверка. Всех объезжаю.

Они подошли к избе, где квартировал Вдовин во время редких наездов в село.

– Хозяйка-то как, молодая? – с улыбкой спросил Гаврилин, останавливаясь у порога.

– Была, – засмеялся Вдовин. – Полвека назад.

– Нет, нет, я не буду заходить. Моторист в лодке заждался. Напоследок хочу тебя предупредить, Виктор Николаич. Звонки начались. Даже сверху. Будь осторожен. Расшевелил ты осиное гнездо. Похоже, хвост прижал, а голове стало больно.

* * *

– Потерпевший Мошников! Что вы можете сказать суду о выстрелах на реке?

В первом ряду поднялся тот самый высокий черноволосый мужчина, которого Гаврилин встретил во время поездки к Вдовину. Был он как-то по-особому красив, если бы в этой красоте не настораживала хищноватость: нос с горбинкой смахивал на клюв, брови чёрные, по-тетеревиному гнутые, на скулах, когда он ими играл, выступал злой румянец. По случаю суда Мошников надел дорогой костюм: по синему полю редкие белые полоски, который хорошо сидел на его сильной фигуре.

– Я чего могу сказать, товарищи судьи. Сначала что-ль о себе? Я Мошников Сергей Александрович. Работаю в колхозе – вон у товарища Стрельникова. Как я работаю, можете у него спросить.

Сидящий на том же ряду председатель одобрительно кивнул. Перед этим, в качестве свидетеля, он пояснял суду, что ему известно о странном происшествии на реке, и вроде не специально коснулся личности потерпевшего. Трудяга Сергей, действительно, был отменный. Он тракторист, шофёр, спец по всяким моторам. Одно время был механиком на ферме. И везде работает хватко. Чёрную волну из-под кепки выпушит, серые навыкате глаза посмеиваются. Но вперится в них кто, и сразу взгляд отводит: такая холодная беспощадность в их глубине, что не приведи Бог на узкой дорожке с Серёгой встретиться. «Дракун он и есть дракун, – отмахивались односельчане, услышав, что Сергей Мошников опять с кем-то затеял драку или ссору. – Мушшина виднай, а дракун. Загрызёт, коль не по ево». Много лет назад сцепились Мошников и Мезин, тогда ещё в робятах, за селом, над рекой. Коротконогий Мезин достал снизу высокого Серёгу по сопатке, брызнула у того кровь. Мошников побелел, закружил возле противника, ища взглядом что-нибудь на земле. На глаза попалась старая, обточенная временем коровья кость – острая, как кинжал. Мезин не успел шага в сторону сделать, рухнул на колени, зажимая окровавленный бок. Похоже, эта злость распаляла Серёгу и в работе, за которую, как начал докладывать Мошников суду, его неоднократно премировали в колхозе. Однако трудовая Серёгина доблесть почему-то не заинтересовала суд. Нетерпеливым взмахом руки судья остановил Мошникова:

– Это потом, потом. Если понадобится. А сейчас ближе к делу. Что вы скажете о выстрелах на реке? Вопрос вам ясен?

Мошников кивнул. Вопрос был для него, с одной стороны, ясный. Однако в происшедшем, как тогда, так и теперь, кое-что для Серёги оставалось абсолютно тёмным.

Той белой ночью, в самую её тишь и глухоту, Мошников собрался на промысел. Такая пора, когда село залито тихим застывшим светом и лишь изредка взбрёхивают, цепляя остатки сна, собаки, когда за несколько дворов слышно буханье надетых на босу ногу сапог вышедшего по нужде мужика, всегда волновала Сергея. В сумерках сеней он на ощупь брал приготовленную с вечера снасть, деревянную колотушку, и рысистым шагом шел к реке. Промысла своего Мошников особо не таил. Многие мужики прилавливали сёмгу во время «хода». Конечно, не так, как он – для продажи в районе, однако для себя – не стеснялись.

Но последние месяцы вынудили Мошникова быть осторожнее. Новый инспектор Вдовин смерчем двинулся по реке. Штрафовал, уничтожал снасти, в карнауховский сарай свозил отобранные моторы. Потом разнёсся слух: несколько человек из разных селений загремели под суд. Когда Вдовин с Федотовым оштрафовали Мошникова, тот натянуто улыбнулся:

– Вы б для первости предупредили. Полсотни на дороге не валяются.

– Сейчас вот так, – кивнул Вдовин на протокол, – а будет вот так.

И показал решётку из пальцев.

– Предупреждает тебя пусть жена, – Витéля скрипуче заблеял, – когда у подружки задержисся. А нам ты гусь известный.

Пухлое лицо его вдруг окаменело, и Вдовин с яростью проговорил:

– Я т-тебе не Карнаухов. Не научила мамка, дак научит лямка.

– Намёк понял, – весело сказал Мошников. – Узкая стала наша река.

И подмигнул холодеющим глазом.

С того дня он стал выходить на промысел только когда узнавал, что Вдовин сплыл вниз. Против течения без мотора подниматься трудно, а гул инспекторской лодки скоро во всех селеньях научились различать среди множества других моторов. Накануне вечером, отдувая в ложке горячую уху, Мошников спросил у жены:

– Законник не сплывал?

Три дня он косил на тракторе возле дальних озёр. Трава стояла высокая, сочная; Серёга умотал помощников, не давая отдохнуть до самой поздней зари. Когда всё кончили, он проверил сетки, поставленные рядом в озере, раздал людям рыбу, взяв несколько килограммов и себе.

– Не видела. Только мне и забот – твой законник ушшупанный.

Серёга засмеялся. Жена и на видных-то мужиков не обращала внимания, а мелкорослый, полненький Вдовин ей с первого взгляда не понравился. Однако Мошников уже имел возможность убедиться, что этому вроде бы невзрачному человечку палец в рот не клади: отхватит всю руку. Выезжать на промысел, не зная, где инспектор, было опасно. Серёга накинул пиджак и пошёл к реке.

Десятка полтора лодок, вытащенных из воды, разнобоко лежали на берегу. Двое мужиков: приземистый, в расстёгнутой красной рубахе Андрей Захарович Красов и жилистый, сухой Николай Зуйков, вытаскивали ещё одну – красовскую. Серёга помог. Когда закурили, спросил про Вдовина.

– Внизу, – ответил Красов. – Цевой-то долго нет.

– Может утоп, дал Бог, – бросил Зуйков, прыгая на одной ноге и стараясь второй попасть в штанину. Наконец, попал. – Хоть бы утоп, – зло усмехнулся он. Большой рот его растянуло от уха до уха, широкий утиный нос надвинулся на верхнюю губу. Ни дать, ни взять – утка, что ещё в зуйковом детстве подметили односельчане.

– Этот не утопнет, Утя, – раздумчиво сказал Мошников.

– Надо помочь. Пульку в ствол – и нету.